1 года.
   Мы с Карной редко говорили друг с другом. То есть она не говорила  со
мной. Она молчала. Но глаза ее говорили. И руки тоже.
   Правда, однажды у нас все-таки состоялся  разговор.  Мне  нужно  было
подвести своеобразный итог.
   Было раннее воскресное утро. Мы с  ней  шли  под  дождем  из  клиники
Фредерика. У нее было ночное дежурство, а я всю ночь болтался поблизости
с Акселем и еще двумя ординаторами и хотел  обрадовать  ее,  встретив  у
ворот клиники.
   Серые пустые улицы пахли осенью. Я шел  нараспашку,  засунув  руки  в
карманы. Рубашка на груди промокла. По плечам текла вода. С носа и волос
падали капли.
   Карна укрылась от  дождя  под  большим  рваным  зонтом.  Я  отказался
разделить с ней ее убежище. Чтобы идти с Карной под одним зонтом,  нужно
было обладать змеиной верткостью. Она двигалась  как-то  рывками,  точно
потревоженное животное. Могла остановиться ни с того ни с сего, и  тогда
спица зонта проткнула бы мне глаз.
   Я попытался продолжить разговор о войне и мире, который мы с друзьями
начали еще в пивной. Карна слушала молча, думая о своем.
   - Никогда не мог понять, откуда у людей берутся враги, - сказал я.  -
Чем больше узнаешь людей, тем меньше понимаешь, что такое враг.
   Карна остановилась и посмотрела на меня с таким выражением,  будто  я
убеждал ее, что дождь -  это  высшее  проявление  справедливости.  Потом
достала носовой платок и медленно  высморкалась,  разглядывая  при  этом
свою оторвавшуюся подошву. Внимательно изучив ее, она спросила:
   - Ты голодный?
   - Нет. А ты хочешь есть? - Я был сбит с толку.
   - У тебя есть постель и кров над головой?
   - Да...
   - Тебя не бьют?
   - Нет...
   - Тогда тебе не понять, что такое враг.
   Карна и раньше иногда раздражала меня своим практицизмом.  Она  могла
часами  молчать,  а  потом  вдруг  выкладывала  свои  трезвые,   плоские
соображения, возразить на которые было невозможно.
   - Но войну-то я испытал на собственной шкуре, - мрачно заметил я.
   Она помолчала и пошла дальше.
   - Если тебе не хочется обсуждать этические проблемы из-за  того,  что
ты женщина и у тебя не хватает образования,  не  надо.  Можем  и  дальше
молчать. Или говорить о ранах, поносах и изуродованных конечностях. -  Я
был оскорблен.
   - Вениамин, ты когда-нибудь в чем-нибудь нуждался?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ты часто рассказываешь мне о своем доме, о занятиях в клинике... Ты
говоришь о чем угодно, не потому что тебе это необходимо,  а  скорее  из
любопытства...
   Я оторопел. Она вдруг напала  на  меня,  словно  я  был  избалованным
маменькиным сынком. Разве мы с ней не вместе видели, как умирают люди?
   - О чем бы я с тобой ни говорил,  кончается  тем,  что  ты  нападаешь
лично на меня!
   - Прости!
   Голос у нее был усталый. Она снова пошла. Шаги ее громко  стучали  по
мокрым плитам тротуара и отдавались короткими ударами у меня в ушах.
   - Карна, у тебя есть враги?
   - Да.
   - Я имею в виду не людей, которых ты недолюбливаешь или которые  тебя
раздражают. А настоящие враги? Которых ты могла бы, например, убить?
   - Да.
   - Кто?
   Она не остановилась. Я схватил ее за руку.  По  лицам  у  нас  бежала
вода. Подол ее юбки промок насквозь. Мокрые пряди  волос  падали  ей  на
лицо, зонт помогал мало. Ресницы слиплись, и с них капало на щеки.
   На мгновение я потерял нить разговора. Почему-то я знал, что навсегда
запомню ее такой - с мокрыми, тяжелыми от дождя ресницами.
   Иногда у человека бывает чувство, будто то, что он видит, с  ним  уже
было. Это не поддается объяснению.  Я  знал,  что  уже  видел  слипшиеся
ресницы Карны. И что буду их видеть всегда.
   - Кто? - повторил я.
   - Это долгая история.
   - Расскажи!
   - Не теперь.
   - Почему?
   - Дождь. И я замерзла.
   - А если бы не дождь?
   - Вениамин, я устала.
   Я замолчал. Ведь и правда она устала.
   Начали бить церковные часы. На каждой церкви пробило по шесть ударов.
Разными голосами, нестройно церкви переговаривались друг  с  другом.  Мы
шли через площадь Святой Анны - это была наша обычная дорога из клиники.
Город был уже на ногах.
   Когда мы подошли к Стуре Страндстреде, день смотрел на  нас  из  всех
окон, дверей и  подъездов.  Мы  видели  то  чью-нибудь  руку,  то  ногу.
Заспанные лица выглядывали из-под шляп, зонтов или волос.
   День и ночь смешали свои запахи. Ведра с нечистотами выливались прямо
в канавы, мимо которых мы шли. И в то же время в просветах между крышами
пробивались новорожденные лучи солнца.
   Должно быть, именно эти лучи напомнили мне о свадьбе Дины и  Андерса.
Внутри каменных стен церкви начали вещать колокола. Крыша взмыла  ввысь.
Орган. Он не рокотал, как пишется в книгах. Он грохотал и гремел. У меня
появился отец! Я сидел на первой скамье и видел,  как  по  проходу  идут
Дина и Андерс. Бледные какой-то смертельной  бледностью.  Глаза  у  Дины
были без зрачков. Зрачки исчезли в солнечных лучах,  падавших  в  узкие,
как шахты, окна. Листья за окном бросали тень на  подходившую  к  алтарю
пару. Они держались за руки, а тени танцевали по их лицам.
   Я сидел в церкви и страстно желал,  чтобы  Дина,  Андерс  и  я  могли
смеяться вместе.
   Думаю, это желание живо во мне до сих пор.
   Поэтому я взял Карну за руку и, наклонившись, подлез под  ее  дырявый
зонт. Дырка пришлась как раз мне на лоб.
   Карна взглянула на меня. Глаза у нее были серьезные и немного пустые.
Наверное, мне следовало спросить,  как  она  себя  чувствует.  Рада  ли,
несмотря ни на что,  что  в  Дании  нет  больше  войны?  Не  могу  ли  я
чем-нибудь помочь ей? Но ведь она уже сказала, что устала.
   Колокола перестали звонить. Мы молчали. Мне  хотелось,  чтобы  первой
заговорила она. Колокольный звон всегда будил во мне нелепые мысли.  Мне
стало интересно, что Карна думает о  причастии.  Меня  почему-то  всегда
пугало, что людям дают кусочек хлеба и глоток вина из чаши.  Что  пастор
велит им есть тело и пить кровь Христову.
   От алтаря Дина и Андерс отошли с несчастными лицами. Это видели  все.
Им только что простились все грехи,  но  они  выглядели  так,  будто  их
приговорили к смерти. Неужели они предчувствовали, что их ждет?
   - Ты когда-нибудь причащалась перед алтарем? - спросил я у Карны.
   Она в замешательстве подняла на меня глаза:
   - Почему ты об этом спрашиваешь?
   - Вспомнил церковь у нас дома.
   - Почему?
   - Я думал о грехах.
   - Чьих грехах?
   - Своих, - солгал я.  -  Ты  веришь,  что  можно  получить  отпущение
грехов?
   - Да, но это довольно  хлопотно...  Ходить  в  церковь  только  из-за
этого...
   Она вздохнула.
   - Ты права, - согласился я.
   -  Если  бы  отпущением  грехов  в  церкви  занимались  женщины,  они
поставили бы там столы с угощением и скамьи, чтобы можно было посидеть и
отдохнуть,  чувствуя,  как  из  тебя  исчезает  грех.  А  сейчас   грехи
отпускаются быстро и холодно. Похоже на излияние семени!
   Карна уже не первый раз выражалась при мне подобным образом. Даже  от
Сесиль я не слышал ничего подобного.
   - Но, Карна!  -  Я  напустил  на  себя  суровость.  Потом  засмеялся,
почувствовав облегчение, что она дала мне повод для  смеха.  Но  она  не
смеялась.
   Мы подошли к ее дому. Она закрыла зонт и слегка  встряхнула  его.  На
руках сквозь светлую кожу просвечивали синие жилки. Мы вошли  в  большие
мрачные ворота.
   Задний двор  благоухал  всевозможными  ароматами.  Жареной  свининой,
кофе, прокисшими отбросами. Над нашими головами от окна к окну  тянулись
веревки с бельем. На фоне неба красовались салфетки, которыми пользуются
при менструациях. Может, Карна не в духе, потому что у нее месячные?
   Неожиданно тучи разорвало, и солнце окрасило салфетки красным. Второй
раз за этот месяц они оказались красными.
   Словно угадав мои мысли, она тихо сказала:
   - Сегодня ко мне нельзя. Я должна выспаться.
   Я хотел обнять ее. Но она увернулась, однако  подняла  ко  мне  лицо.
Сперва я подумал, что оно мокрое  от  дождя,  но  потом  понял  -  Карна
плачет.
   Мне следовало расспросить ее. Поинтересоваться, почему она несчастна.
Не могу ли я помочь ей? Но я этого не сделал.
   Я услыхал ее шаги. Увидел спину. В своем старом пальто она  выглядела
сутулой. Шлепала оторвавшаяся подошва. Карна как будто хромала.
   Салфетки на веревке заколыхались от ветра. Дождь перестал.

***

   Странно думать, что, расспроси я ее тогда, все было  бы  иначе.  Хотя
вряд ли...
   Карна никогда  не  соглашалась  со  мной.  Мои  серьезные  беседы  на
отвлеченные темы тонули среди ее будничных  дел  и  забот.  Каждый  раз,
когда я пытался поднять разговор на должную высоту, выяснялось,  что  мы
говорим на разных языках. А может, мне только казалось, что я пытался?

***

   Мокрый и усталый, я прямым ходом отправился в трактир Петера. Пока  я
завтракал, одежда на мне высохла.
   Позже я, конечно, высчитал, что тогда она уже знала о беременности. Я
не понимал, любит ли она меня. Она не говорила о своих чувствах. Да и  я
тоже. А может, нас с ней мучило одно и то же? Иногда трудно понять,  что
есть любовь, а что - одиночество.
   Я так и не узнал, кто был ее врагом.
   Я ни к чему не принуждал ее. Ничего не обещал ей. Почему  она  должна
была считать меня своим врагом?
   Она мне нравилась. Я жалел ее. Но на самом деле я ничего не знал ни о
ней, ни о ее семье. Знал только, что она живет с  бабушкой  и  братом  в
двух маленьких комнатушках. А теперь вот узнал, что у нее есть враг.
   С ней всегда было легко и приятно. Она заполняла пустоту во  мне.  Не
требовала помощи или обещания жениться. Не упрекала меня, что я  навещаю
ее от случая к случаю и большую часть  времени  провожу  с  друзьями.  Я
вообще не знал, о чем она думает.
   Поглощая в то утро сыр и ветчину, я решил, что мне следует  некоторое
время держаться подальше от Карны. Наш разговор произвел на меня тяжелое
впечатление.
   Буду держаться от нее подальше, решил я. Может, именно  этого  она  и
добивается?

ГЛАВА 12

   Конечно, все это чистая случайность, но в  то  утро  у  дверей  своей
комнаты я обнаружил бандероль. Словно так было  задумано  режиссером.  Я
забыл о Карне.
   Адрес был написан крупным неровным почерком Андерса. Прочная  бумага.
Бандероль была перевязана шнурком крест-накрест. Пересылку он оплатил  с
лихвой, чтобы у меня не возникло никаких трудностей.
   Я повесил пальто на вешалку у дверей. Сбросил мокрые  башмаки.  Потом
положил бандероль на стол у окна, сломал сургучную печать и  нетерпеливо
разрезал шнурок.
   Внутри лежала жестяная коробка из-под табака из нашей  лавки.  Андерс
понимал, что без надежной упаковки табак может в пути пострадать.
   От этой коробки на меня повеяло домом. Я увидел Рейнснес. Один  запах
вызвал в памяти другой. У меня закружилась голова, и мне пришлось сесть.
   Я снова был мальчиком. Неожиданно передо мной возникло лицо Стине. Ее
руки складывали снятое с веревок белье,  высушенное  солнцем  и  ветром,
спрыснутое ночной росой. Запах конюшни, сена, земли. Аромат  кухни,  где
царила Олине. Соды и кислого теста. Тот  особый  запах  ледяной  каши  и
мокрых  рукавиц,  который  появлялся  ранней  весной,  когда   работники
заполняли водой кадки, стоявшие в сенях.
   Я вдруг вспомнил, как однажды на морозе осторожно прикоснулся  языком
к  железу,  чтобы  доказать,  что  я  настоящий  мужчина.  А  комнаты  в
Рейнснесе! Вазы для печенья на высоких  ножках.  Сигары.  Сладкий  запах
накрахмаленных скатертей. Легчайшая пыль.  Намек  на  нее  появлялся  на
зимних шторах лишь к Пасхе. Коридор на втором этаже.  Пахнущие  лавандой
стопки льняного белья, прокатанного вальком. Соломенные корзиночки Стине
с розовыми лепестками и сушеными травами, стоявшие  на  чердаке.  Сухой,
надежный запах ведерок для золы, которые никогда не оставляли открытыми.
Запах еще не опорожненных утром туалетных ведер. Запах людей, живших под
одной крышей. Неуловимый след того, что все знали друг о друге, но о чем
никогда не говорили вслух.
   А Ханна! Сладкий запах ее пота и мокрых волос! Шерстяных чулок. Какой
свежестью благоухала ее кожа! Я больше ни  у  кого  не  встречал  такого
аромата. А теперь им наслаждается кто-то на Лофотенах.
   На меня вдруг навалилась тоска. По Ханне.  Мне  захотелось  загладить
свою вину перед ней - ведь я вел себя с ней так,  будто  она  была  моей
собственностью.
   Среди видений и запахов,  хлынувших  на  меня  из  жестяной  коробки,
лежала Библия - Книга Ертрюд. Та, которая до отъезда Дины из дому лежала
у нее на секретере.
   Не знаю, чего я ждал. Но в первую  минуту  я  испытал  разочарование.
Пока не прочел вложенное в Библию Динино письмо, я не понял, что  Библию
мне прислала она.
   Я взял Библию в руки, открыл и ощутил исходившее от нее тепло, словно
она была живым существом. В Библии я нашел письмо, вернее, два письма.
   Одно было от Андерса. Я быстро проглядел его и раскрыл другое.
   Уверенный, твердый почерк.
   Мне так хотелось, чтобы это было письмо от Дины, что я  не  узнал  ее
почерк. Так хотелось, что у меня дрожали руки.  Я  все  еще  сомневался.
Пришлось признаться, что я не смог узнать почерк собственной  матери.  В
отчаянии я пытался вспомнить, как выглядели  ее  бухгалтерские  книги  и
письменные распоряжения. Безуспешно.
   Но содержание письма убедило меня,  что  написать  его  могла  только
Дина:

   "Дорогой Вениамин!
   Посылаю тебе Книгу Ертрюд. Пусть она будет у  тебя.  Сохрани  ее  для
потомства. Я бы очень хотела, чтобы ты приехал сюда и забрал виолончель.
Ею никто не пользуется. И ей место в  Рейнснесе.  Но  посылать  ее  туда
слишком далеко.
   Дина".

   В письме  не  содержалось  никаких  подробностей,  только  адрес,  по
которому я должен забрать виолончель. Подпись, как будто  нарочно,  была
неразборчива.
   От волнения и бессонной ночи я почти ничего не видел. Некоторое время
я мерил шагами комнату. Потом сел и написал Дине письмо.
   После вежливого холодного вступления, в котором я поблагодарил ее  за
бабушкину Библию, хотя и не понимал, зачем она мне, я написал следующее:
   "Что же касается виолончели, я не приеду за ней. Я  закончил  курс  с
отличием и теперь работаю  в  ординатуре.  Получив  сегодня  утром  твое
письмо, я принял решение: поеду домой и признаюсь ленсману,  что  это  я
осенью 1856  года  убил  из  ружья  русского  Лео  Жуковского.  И  приму
положенное мне наказание. Возможно, приговор  будет  не  очень  строгий,
ведь я тогда был ребенком. Скажу, что был вне себя от  ревности,  потому
что русский отнял у меня любовь матери и грозился увезти ее  с  собой  в
Россию. Мне, безусловно, поверят. Я попрошу Андерса сообщить  тебе,  чем
все кончится. И тогда ты сможешь вместе с виолончелью вернуться домой".
   Я написал ей свой адрес в Копенгагене, надел мокрое платье  и  вышел,
чтобы отправить письмо.
   Сперва мною овладело незнакомое торжество. Какое-то опьянение.  Когда
же я понял, что сам вынес себе приговор, оно сменилось страхом.
   Сёрен Кьеркегор! Как он писал? Я помнил только смысл:  когда  человек
обращается внутрь себя, он обретает свободу. Его уже не страшит  судьба,
потому что дел, связанных с внешним миром, у него  нет,  а  свобода  для
него - все. Свобода  для  него  заключается  не  в  том,  что  он  может
поступать так или иначе, может стать или не стать королем  или  кайзером
своего времени, нет, свобода для него - это сознание,  что  он  обладает
ею... Не считаться виновным, но быть им  -  вот  единственное,  чего  он
боится.
   Я  не  был  виновным.  Но  теперь  я  начал  бояться  людского  суда.
Физического лишения свободы. Унижения.  Меня  охватила  дрожь,  когда  я
понял, что у меня есть все основания сомневаться в том, что Дина захочет
или сможет меня спасти. А если даже захочет? Что же она тогда,  вернется
домой? И мы вместе погибнем, осужденные людским судом?
   Но дело было сделано. Письмо было написано и отправлено. Я сообщил ей
о своих намерениях.
   Вернувшись домой, я начал листать  Библию.  Некоторые  страницы  были
загнуты. Позолота стерлась. Кое-что в тексте было  подчеркнуто.  Кое-где
лежали  закладки.  Библия  раскрылась  передо  мной  на  третьей   главе
Екклесиаста:
   "Всему свое время, и время всякой вещи под небом;
   Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и  время  вырывать
посаженное;
   Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить;
   Время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать;
   Время разбрасывать камни, и время собирать камни; время  обнимать,  и
время уклоняться от объятий;
   Время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать;
   Время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить;
   Время любить, и время ненавидеть..."
   На полях рядом с текстом было написано мягким карандашом: "Вениамину,
Сыну Счастья".
   Шатаясь, я дошел до кровати.
   И услышал, как в моей комнате плачет мужчина.

***

   Я смотрел в узкие глаза змея. Этого змея я знал по  картине,  которая
называлась  "Грехопадение"  и  висела  у  матушки   Карен.   Свернувшись
кольцами, змей приготовился к нападению. Его раздвоенный язык мелькал  у
меня перед глазами. Я почувствовал укус. У  страха  были  ледяные  зубы.
Змей прокусил мне кожу и дышал в  лицо.  Я  не  смел  шевельнуться.  Тем
временем яд начал действовать. Я был  в  плену  и  не  имел  возможности
защищаться. Комната закружилась у меня перед глазами. Что-то  упало  мне
на колени. Это была голова Ертрюд. Мы с ней оказались нерасторжимы.  Все
происходило медленно и в то же время очень быстро. Мы падали сквозь годы
событий. Ее годы и мои. У нее изо рта фонтаном била слюна. Каждый фонтан
заканчивался воздушным пузырем с картинкой. На этих  картинках  я  видел
Дину и себя. Мне не  хотелось  держать  на  коленях  голову  Ертрюд.  Не
хотелось видеть себя на этих картинках. Но освободиться я не мог. Пузыри
с картинками прилипали ко  мне.  К  лицу.  К  рукам.  Я  был  обречен  и
принимать их, и видеть в них себя.

***

   Около  полуночи  я  проснулся.  Было  очень   темно.   Контуры   моей
немногочисленной мебели обозначились на стенах мрачными  тенями.  Сквозь
шторы просачивался слабый свет. Мне было трудно дышать.
   Сон еще владел телом и головой, но в памяти от него  осталась  только
отвратительная, липкая сырость.
   Взгляд мой упал на стол, где стояла коробка  из-под  табака,  которую
прислал Андерс. Рядом лежала черная Библия, оставшаяся после Ертрюд.
   Ертрюд умерла слишком рано,  обварившись  кипящей  щелочью.  Страшная
смерть! Как будто ненастоящая. Точно это  случилось  не  в  жизни,  а  в
страшной, жестокой сказке.
   Когда нам читали лекции о лечении ожогов, я вспомнил смерть Ертрюд  и
задним числом испытал ужас.  Так  бывает,  когда  смотришь  картины,  на
которых изображены сцены сражений.  Или  гобелены.  Потертые,  поблекшие
нити создают картину давних времен.
   Я почти ничего не знал  о  Ертрюд,  кроме  истории  ее  смерти.  Дина
никогда  не  рассказывала  мне,  как  это  случилось.  Она  тогда   была
маленькая. Наверное, при всем желании она не могла бы ничего вспомнить.
   Кое-что об этом я слышал от Олине. Но, по ее словам, самое страшное в
этой истории было то, что произошло  все  накануне  Рождества.  Задавать
вопросы ленсману не полагалось. Это я понял еще в детстве. Его следовало
оберегать от приступов ярости, неприятностей,  сердцебиения  и  спазм  в
желудке.
   Поэтому задолго  до  моего  рождения  Ертрюд  превратилась  просто  в
женщину, которая перед Рождеством обварилась насмерть кипящей щелочью.

***

   Я встал и нетвердым шагом подошел к столу, на котором лежала  Библия.
Воздух был пропитан стеклянной  пылью,  и  я  дышал  ею.  Я  по-прежнему
находился будто за пределами самого себя.  Был  незнакомым  самому  себе
человеком.  Какой-то  недодуманной  до  конца  мыслью.  Невостребованным
наследством и в то же время ноющим грехом.
   Я ощущал боль Ертрюд. И Динину тоску по оп