уг опомнился. Он тихонько вышел  из  конюшни  и  спустился  к
лодочным сараям.

ГЛАВА 5

   Наступило Рождество с его суматохой и весельем. Угощения, игры, пунш.
Кое-кто еще помнил мелодии, которые пел и под которые плясал русский.
   Ленсман со своей семьей гостил у Дины. Мальчики носились по  лестнице
и хлопали дверями. Олине бранила их, Tea прибирала разбросанные ими вещи
и приносила им все, что они просили.  Комната  Вениамина  была  завалена
мокрыми  шерстяными  носками  и  запретными   окурками   сигар.   Чадила
игрушечная паровая машина. Пахло потом и сладким какао со сливками. Этот
обычный рождественский запах начинался уже на лестнице. Шерстяные хлопья
беззаботно  летали  из  одного  угла  комнаты  в  другой,   подхваченные
сквозняком.
   В коридоре на втором этаже пришлось  поставить  сразу  три  туалетных
ведра. На второй день Рождества Tea удивлялась, откуда в  людях  берется
столько мочи. В нынешнем году, по мнению Tea, ее  было  гораздо  больше,
чем в прошлом.
   Мальчики то ссорились, то мирились,  взрослые  не  вмешивались  в  их
отношения. Теперь они стали старше еще на год. Все стало старше на год.
   Никто не придавал значения тому, что  уже  в  первый  день  Рождества
Вениамин тихонько перебрался вниз, в комнату матушки Карен.
   Дина мимоходом объяснила, что у него  разладился  сон.  Услыхав  это,
сыновья  ленсмана  с  удивлением  уставились  на  Вениамина.  Сон  может
разладиться только у стариков. Но на  этот  раз  они  его  не  дразнили.
Разладился сон - это  звучало  даже  торжественно.  Хуже  было  то,  что
Вениамин уклонялся от игр. Он часто сидел  в  комнате  матушки  Карен  и
читал, хотя никто не принуждал его к этому.

***

   В первый же прилив после Нового года шхуну "Матушка  Карен"  спустили
на  воду.  Помогать  пришли  все  соседи  -  и   ближние,   и   дальние.
Задержавшиеся после Рождества гости тоже принимали участие в этой шумной
работе. Женщины вымыли каюты зеленым мылом и шутили, что в койке Андерса
вши оказали им особенно  упорное  сопротивление.  Андерс  не  остался  в
долгу:
   - Должно быть, их привлекло туда тепло - в  этой  койке  всегда  было
жарко!
   Девушки  возмутились  дерзким  ответом  Андерса   и   воспользовались
случаем, чтобы потолкаться с ним.
   Дина стояла у открытого окна каюты. Ее появление удивило  всех.  День
был нехолодный, но серый, солнце еще не вернулось, хотя в полдень на юге
уже угадывалось его приближение, заставлявшее острова искриться.
   Девушки подняли головы, когда Дина позвала Андерса к себе.
   Вениамин лежал в шлюпке на животе и ловил  плотву  среди  камней.  Он
тоже услыхал голос Дины. И день показался ему не таким уж серым.
   Закончив работу, девушки собрали свои тряпки и ведра и  приготовились
плыть на берег. Они украдкой поглядывали на  каюту,  в  которой  скрылся
Андерс.
   - Ну как, развлекся? - спросила у него Дина.
   - Сам не развлечешься, никто тебя не развлечет, - хохотнул Андерс.
   - Я припасла немного рома, чтобы выпить за твою поездку на Лофотены.
   - А-а!.. - Андерс сел на одну из коек. Сбоку он  наблюдал,  как  Дина
разливает ром в рюмки.
   - Кажется, ты не очень рад?
   - Просто ты застала меня врасплох. Я не ожидал... Уже очень  давно...
- тихо забормотал он.
   - Да, много чего случилось за это время.
   - Даже слишком много.
   - Но теперь стало светлее, уже можно жить! - Дина села рядом с ним  и
протянула ему рюмку.
   На этой самой койке она боролась со смертью, когда в Фолловом море  у
нее случился выкидыш.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил Андерс, вспомнив кровавый  сгусток,
который он выбросил за борт.
   - Что наступают более светлые дни.
   - Ясно... - Он ждал продолжения.
   - Почему ты на меня так смотришь? - спросила она.
   - Потому что не понимаю, чего ты от меня хочешь.
   Дина откинула голову. Сейчас она похожа  на  свою  лошадь,  когда  та
ржет, стреноженная в загоне, подумал Андерс.
   - Уж и не помню, когда мы с тобой последний раз беседовали наедине...
   - Это верно, - согласился он.
   Она сидела, взвешивая в руке рюмку.
   - Тебя, Андерс, иногда трудно понять.
   - Ну это уж слишком... А что, собственно, ты имеешь в виду?
   - Ты никогда не говоришь о том, что у тебя перед глазами, -  ответила
она, поставив рюмку на ладонь и поддерживая ее другой рукой.
   - Что же у меня перед глазами?
   - Я, например.
   - Этот курс не для меня, - буркнул он и смущенно поглядел на нее.
   Лодка с девушками шла к берегу,  они  громко  смеялись.  Поднятая  ею
волна плескалась о борт шхуны. Воздух  был  пряный  и  соленый.  Дина  и
Андерс остались одни.
   В каюте возникла напряженность. Андерс не поднимал глаз.
   - Мне хотелось бы, чтобы ты  взял  на  себя  заботу  о  Рейнснесе.  Я
собираюсь уехать на юг. Когда ты  вернешься  с  Лофотенов,  меня  здесь,
наверное, уже не будет.
   Андерс медленно глотнул ром и отставил  рюмку  на  маленький  столик,
прочно привинченный к настилу каюты. Ему пришлось протянуть руку,  чтобы
поставить ее.
   - И куда же ты доедешь?
   - В Копенгаген. А может, и дальше. Я поеду на пароходе...
   - Значит, на юг? В Копенгаген? А можно спросить, по какому делу?
   - Я не обязана отчитываться, - сухо ответила Дина.
   Свет сделался  фиолетовым.  Динины  пальцы  беспокойно  двигались  на
коленях. Овальные ногти блестели на фоне темной шерстяной ткани.
   - Тебе тяжело? - спросил он.
   Она взяла его руку и придвинулась к нему. Кожу Андерса кололи  тысячи
острых иголок. Он растерялся.
   - Мне здесь тесно! Здесь нечем дышать! Понимаешь?
   - Понимаю или не  понимаю,  какая  разница...  И  долго  ты  намерена
отсутствовать?
   - Не знаю.
   - Что с тобой творится? - спросил он и хотел встать.
   Дина наклонилась и схватила его за обе руки. Она  была  сильная.  Ему
стало приятно и в то же время тревожно. Дина молчала, он сказал:
   - Боюсь, мне все-таки придется задать  тебе  один  вопрос.  Что  тебя
тревожит в Рейнснесе? Тень русского?
   - Что ты хочешь этим сказать? - прошептала она.
   - Неужели ты так  оплакиваешь  Лео  Жуковского,  что  вынуждена  даже
бежать из дому?
   - Оплакиваю?
   - Все понимали, что в нем ты могла найти нового хозяина Рейнснеса.  В
том числе и я.
   - Оплакиваю? - повторила Дина, глядя на  что-то  за  окном  каюты.  -
Здесь нечем дышать... Всегда одна и та же  морока.  Зима,  весна,  лето.
Полевые работы. Люди. Счета.
   - И только смерть Лео открыла тебе на это глаза? - тихо спросил он.
   - Я понимала это и раньше... И ты бы тоже понял, если б, как  я,  был
навеки осужден на это...
   - Я понимаю. Они помолчали.
   - Но я не тот человек, который может заменить  тебя  в  Рейнснесе.  Я
редко бываю дома.
   - Мне некого просить, кроме тебя.
   - Значит, это серьезно?
   - Да!
   - Ну а если тебе выйти замуж? Тогда бы ты была уже не одна, -  наугад
сказал он.
   По их лицам скользнула тень - это за окном каюты пролетела чайка.
   - Это мне уже предлагали.
   - И что же ты ответила?
   - Это было очень давно... Я спросила, кого мне прочат.
   - И тебе предложили кого-нибудь?
   - Да.
   - Кого же?
   - Тебя, Андерс!
   Он вспыхнул. Но заставил себя  поднять  на  нее  глаза.  Он  ждал  ее
презрительного взгляда. И не дождался.
   - О чем только люди не болтают!  Я  помню  эти  разговоры,  когда  ты
отписала мне шхуну.
   - Может, они были правы, - медленно проговорила Дина.
   - Правы? В чем?
   - Что мне следовало выйти за тебя замуж.
   - Мало ли кто что считает, - сказал он и продолжал,  не  позволив  ей
прервать себя:
   - А теперь, значит, ты надумала уехать в Копенгаген, потому что здесь
нечем дышать?
   - А ты принял бы мое предложение? Если б я его тебе сделала?
   - Если б ты сделала мне предложение?
   Он в растерянности провел руками по волосам.
   - Да, если б я предложила тебе жениться на мне.
   - Я бы согласился, - просто сказал он. Дина вздохнула.
   - И что же тебя больше привлекает: я или Рейнснес? - спросила она.
   Он долго смотрел на нее, потом ответил:
   - Должен признаться, что из-за Рейнснеса я  не  взвалил  бы  на  себя
такую ношу!
   - И как думаешь, чем бы все это у нас кончилось? - спросила она.
   - Да уж добром не кончилось бы.
   - Почему?
   - Ты бы встретила  русского.  А  я  сбежал  бы  в  Берген,  -  честно
признался он.
   - А если б я не встретила русского?
   - Тогда кто знает...
   - Но теперь русского уже нет.
   - Это для меня его нет, а для тебя...
   - Почему ты так думаешь?
   - У тебя появились седые волосы, я вижу их даже здесь, в сумраке.  Ты
не спишь по ночам, и бодрости в тебе не больше, чем в вяленой треске. От
тебя остались одни глаза. А теперь к тому же ты хочешь сбежать из  дому.
Пуститься в дальнее плавание.
   Она не могла удержаться от смеха. Они весело,  но  серьезно  смотрели
друг на друга.
   - А если б я тебя спросила, хочешь ли ты теперь взять меня в жены?  -
вдруг сказала она.
   Он долго размышлял, как можно увязать все это вместе, а потом сказал:
   - Если б ты спросила меня об этом, а потом уехала в Копенгаген?
   - Если б я спросила тебя об этом, а потом уехала с тобой в Берген.
   - Мне пришлось бы ответить тебе "нет", - прошептал он.
   - Почему?
   - Я не могу жить с женщиной, все мысли которой заняты покойником.
   Она ударила его с такой силой, что оба  упали  на  койку.  Потом  она
подняла обе руки и ударила снова. Сперва одной рукой, потом другой.  Его
рюмка скатилась на пол. По звуку Андерс понял, что она не разбилась.  Не
успев опомниться, он навалился на Дину всем телом. Покрывшись испариной,
он заломил ей руки за спину, и она затихла.
   - Вот так-то лучше, - просипел он.
   Дина лежала под ним! Он не знал,  кого  из  них  бьет  дрожь.  Может,
обоих?
   Она не двигалась. Сперва он притворился, что не замечает  этого.  Ему
хотелось продлить мгновение. Потом его руки разжались, он отпустил ее  и
встал. Пристыженный, не глядя на Дину, он оправил на ней платье.
   - Извини меня, - пробормотал он, ощупью добрался до двери и вышел.
   Уже  на  палубе  его  стало  трясти.  Дрожь  началась  с  коленей   и
поднималась все выше. Он хотел заправить рубаху, которая во время борьбы
вылезла из штанов, но не  смог.  Ему  пришлось  ухватиться  за  поручни.
Прошла целая вечность, прежде чем он  смог  вздохнуть.  Тут  он  услышал
тихий голос Дины:
   - Андерс!
   Он вскинул голову, не спуская глаз с горных вершин. И  снова  услышал
очень отчетливо:
   - Андерс!
   Одно мгновение он  чуть  не  бросился  обратно  в  каюту.  Но  что-то
удержало его.
   - Все в порядке! - хрипло крикнул он. - Я позабочусь о Рейнснесе!
   Потом он спрыгнул за борт и пошел вброд к берегу.
   Шлюпка  с  Вениамином  чуть  не  опрокинулась  от  течения.  Вениамин
окликнул Андерса.
   Андерс скользил на обледеневших камнях, с трудом  передвигал  ноги  и
рвал водоросли, которые пытались затянуть его вниз. Когда он  поднимался
по аллее к дому, с него бежали потоки воды.  Мокрый  до  нитки,  он  шел
через двор у всех на виду. Целеустремленно, точно морж в брачный период,
пыхтя и отплевываясь.
   Таким Андерса не видели еще никогда. И дело было не только в том, что
ниже пояса он был насквозь мокрый и на сапогах у него болтались  зеленые
водоросли. Андерс был вне себя. Или его  состояние  можно  было  назвать
иначе?
   Впервые в жизни Андерс  ушел  на  Лофотены,  не  испытывая  при  этом
никакой радости. Не думая о предстоящем возвращении домой. Он  проклинал
себя, что не сумел поступить иначе. И вместе с тем ему  было  ясно,  что
все эти годы он жил мечтой.
   Но одно дело - мечта. Другое дело - жизнь. Он всегда знал,  что  Дина
не для него. Он мог провести шхуну  и  в  шторм,  и  в  снежную  бурю  и
благополучно доставить ее в порт, но  не  мог  сознательно  пуститься  в
дальнее плавание на судне, у которого не было руля.
   А ведь все обстояло именно так! Ладно, пусть она едет в Копенгаген, а
он - на Лофотены.

ГЛАВА 6

   Вениамину повсюду мерещились покойники. Их мертвые лица. Сами по себе
они  были  не  такие  уж  и  страшные.  Во  время  забоя  скота  убитые,
непоправимо  изуродованные  животные  выглядели  куда   страшнее.   Лицо
покойной матушки Карен походило на белую матовую  вазу,  что  стояла  на
буфете в столовой. Прозрачная глазурь была покрыта беспорядочным узором,
нанесенным  желтоватыми  штрихами.  При   желании   он   так   отчетливо
представлял себе лицо матушки Карен, что уже не думал о том, что тело ее
умерло и больше не существует.
   С русским все было иначе. Русский кричал, хотя лица у него  не  было.
Поэтому  отделаться  от  него  было  невозможно.  Он   был   непоправимо
изуродован, как забитая скотина.
   Если на обед подавали мясо,  Вениамин  представлял  себе,  что  Олине
потихоньку от всех готовит из русского разные блюда. Он не знал,  почему
ему в голову лезут такие мысли, но Олине казалась ему чудовищем. Чувство
это бывало таким сильным, что в животе у Вениамина  начинало  бурлить  и
он, извинившись, бежал в отхожее место.
   Когда Олине таким  образом  извела  уже  всего  русского  и  от  него
остались лишь голова да сапоги, Вениамин решил, что наконец-то избавился
от него. Но русский  возродился  целехоньким  в  голове  Вениамина.  Его
сапоги скрипели по ночам, заставляя Вениамина ворочаться  в  кровати,  а
крик был похож на вопли привидения.
   После таких ночей Вениамин часто сидел  в  комнате  матушки  Карен  и
пустыми глазами смотрел на свои ногти. Пока кандидат Ангелл  или  кто-то
другой не требовал, чтобы он наконец занялся делом. По  утрам,  до  того
как начинали топить печи - и потому в комнате  стоял  ледяной  холод,  -
Вениамин представлял себе, что он монах, искупающий в келье  свой  грех.
Грех за русского.
   Каждый день имел свои приметы.  Вениамин  вычитывал  их  в  старинном
календаре матушки Карен. Собственно,  это  был  не  календарь,  а  кусок
пергамента с надписями и беспомощными рисунками,  вставленный  в  рамку.
Этот календарь всегда висел у матушки Карен над секретером.
   В первый  день  нового  года,  еще  задолго  до  возвращения  солнца,
Вениамин встал пораньше, чтобы посмотреть, нет ли на  небе  красноватого
зарева. "Красное небо утром в первый день  нового  года  сулит  страшное
несчастье, а то и войну", - было написано в календаре.
   Вениамин вздохнул с облегчением, обнаружив за  окном  снегопад;  даже
сосульки чувствовали себя неуютно.
   Он не знал, что такое война, о которой  говорили  все.  Но  ему  было
ясно: на войне люди гибнут как мухи. И не только в бою, когда им дырявят
головы. Андерс говорил, что во время войны не меньше людей умирает и  от
голода.
   Вениамин сам не видел оборванных, изможденных людей, которые  бродили
по стране и ели все, что попадалось под руку. Однако война тут как будто
была ни при чем. Какая же это война без кавалерии и военных мундиров?
   Несколько раз ему удавалось представить себе солдат.  Они  лежали  на
поле боя с кровавыми дырами в головах.
   Но что-то тут было не так. В ту зиму война стала вроде бы  неопасной.
Почти такой же мирной,  как  церковная  служба.  Особенно  если  учесть,
каково  на  войне  в  действительности.  Вениамин  расставлял  оловянных
солдатиков, подаренных ему Андерсом. Но это было совсем не то. Тогда  он
смахивал солдатиков в угол и брал  книгу,  в  которой  рассказывалось  о
приключениях в лесных дебрях Америки.
   Весь февраль он внимательно следил за светом, ползущим по подоконнику
в комнате матушки Карен. Он сидел на полу и терпеливо  ждал,  когда  луч
коснется его  босых  ног.  Вениамин  вдруг  понял,  что  раньше  никогда
по-настоящему не видел солнца.
   С одной стороны, в солнце было что-то торжественное, с другой  -  оно
внушало такой ужас, что хотелось плакать. Подобное чувство он  испытывал
на кладбище, когда смотрел на могильные плиты, а люди вокруг  болтали  о
чем  попало.  В  такие  минуты  ему  казалось,  что   только   он   один
по-настоящему знаком со смертью.
   Вениамину страстно  хотелось  поговорить  с  кем-нибудь  о  солнечном
свете, но слова застревали у него в горле. Нечего было и пытаться.
   Однажды он признался Ханне, что всегда считает до ста, когда  идет  в
темноте в уборную, и до тысячи, если  осенним  или  зимним  вечером  ему
нужно пойти в летний хлев. Это был закон. Объяснить его Вениамин не мог.
Но знал, что, если он, досчитав до ста, не успеет  закрыть  задвижку  на
двери уборной, на него ополчится вся нежить земная. И тогда  кто  знает,
чем дело кончится. Растолковать это Ханне он был не в силах. Однако  она
внимательно слушала его и моргала длинными ресницами.
   - Без уборной, конечно, не обойдешься. Но зачем тебе ходить в  летний
хлев, если ты боишься темноты? - спросила она.
   - Нужно же время от времени навещать место, где ты родился, - ответил
Вениамин и дунул в щель  между  сомкнутыми  ладонями,  где  была  зажата
прошлогодняя  травинка.  Раздался  писк,  будто   взвизгнул   поросенок,
которого хлестнули прутом.
   - Ты не должен говорить, что родился в летнем хлеву.  Это  кощунство.
Так считает Олине.
   - А я и не говорил. Ты сама спросила. Чего стрекочешь как сорока!
   Ему следовало предвидеть, что она ничего не поймет. Она всегда видела
в его словах что-то дурное или извращала  их  смысл  до  неузнаваемости.
Ханна ничего не понимала в нежити и ее повадках. Он тут же  раскаялся  в
своем признании. Вдруг в один прекрасный  день  она  подстережет  его  и
собьет со счета, лишь бы увидеть, что произойдет, если он  не  досчитает
до ста? С нее станется.
   Но Ханна не  знала,  что  он  познакомился  с  солнцем  и  собирается
сосчитать шаги до сапог русского, которые все еще валялись в вереске.

***

   24 февраля Вениамин прочел в календаре: "Маттис ломает лед. Если льда
нет, он сделает лед".
   Вениамин ждал, что Андерс подаст о себе весть. Все отцы подают о себе
весть. Но писем не было. Вениамин понял, что Андерс молчит,  потому  что
рассердился на Дину в тот день, когда они готовили шхуну к  отплытию  на
Лофотены.
   Он ломал себе голову, пытаясь понять, что имел в виду  Андерс,  когда
крикнул Дине, что позаботится о Рейнснесе, и почему он не дал себе труда
написать Вениамину письмо.
   Никто прежде не видел, чтобы Андерс прыгал  в  море.  Тут  было  чего
испугаться: высокий, сильный человек бредет к  берегу  в  ледяной  воде,
которая доходит ему чуть ли не до подмышек. И ведь в том не было никакой
надобности - Вениамин был рядом со своей шлюпкой и ждал, чтобы перевезти
их на берег.
   А потом Андерс ушел на Лофотены. Конечно, он попрощался с  Вениамином
и даже ущипнул его за щеку, но  Вениамин  не  усмотрел  в  этом  доброго
знака.
   Там, где была замешана Дина, все всегда шло шиворот-навыворот,  и  не
только у него одного. И тем не менее ему очень  хотелось,  чтобы  Андерс
прислал с Лофотенов письмо.
   Но от Андерса не было ни слуху ни духу. Правда, Андерс был не из тех,
кто долго сердится, и Вениамин решил, что на Лофотенах уже начался конец
света. Он пытался расспросить Дину, но она сказала, что  Андерс  никогда
не писал писем. Ее тон лишь подтвердил его догадку о конце света.
   "Если льда нет, он сделает лед"! Вениамин  толковал  эти  слова  так,
будто матушка Карен ждала от него великих подвигов. И это вызывало в нем
чувство усталости. Но не той усталости, от которой просто клонит ко сну.
Из-за этой усталости он был не способен даже испытывать страх.
   Но дело было не только в русском, который  кричал  и  днем  и  ночью.
Вениамина раздражало, что Дина  все  время  возится  со  своим  дорожным
сундуком, выдвигает и задвигает ящики комода. Однажды, услыхав, что  она
в зале, он ворвался к ней не постучавшись. Она склонилась над сундуком и
складывала туда вещи. Он налетел на нее с кулаками, выкрикивая, что  она
хочет бросить его с русским один на один, хотя  наступает  конец  света.
Дина молчала. Он этого не ждал, но ледяной холод, который она  излучала,
придавил его своей тяжестью. Он немного успокоил