гда они вдруг грубили и становились  несносными,
как дети, которых никто не любит. Они не были похожи на Дину. У  Дины  и
глаза, и мысли были острее бритвы.

ГЛАВА 3

   Однажды мы с Акселем и еще одним студентом закатили  пирушку  на  всю
ночь. Студента звали Клаус. Мы выдержали  экзамен  на  мужество,  и  нам
захотелось это отпраздновать. Несколько часов  подряд  мы  препарировали
труп. Наша задача состояла в том, чтобы удалить из него  все  внутренние
органы, набить его старыми газетами и  снова  зашить.  После  этого  нас
мучила жажда, мы были возбуждены и чувствовали себя героями оттого,  что
знали о людях все.
   У покойника, человека известного  и  уважаемого,  мы  обнаружили  все
признаки запущенного сифилиса.
   - Тс-с! - шикнул Аксель, когда Клаус заговорил о покойнике.
   - Я же не называю фамилии, - успокоил его Клаус.
   - Если мы сообщим о твоей  болтовне  главному  врачу,  у  тебя  будут
неприятности.
   - Кто бы подумал, что даже такие люди посещают "переулки"!
   - Теперь ты это знаешь и успокойся,  -  сказал  я,  пытаясь  подавить
тошноту. Меня после вскрытия тошнило весь день.
   - Бедняга! Ведь он был духовным лицом! - не унимался Клаус.
   - Замолчи! И смотри,  чтобы  тебя  никто  не  услышал.  А  то  жалеть
придется уже тебя! - Аксель поглядел по сторонам.
   Клаус заговорил о том, что многим ныне покойным ученым не хватало  ни
нравственности, ни культуры.
   - Но чтобы и духовные люди посещали "переулки", это уже  ни  в  какие
ворота не лезет! - воскликнул он, не желая сдаваться.
   Мы с Акселем переглянулись.
   - А ты сам никогда там не был? - вдруг спросил я.
   - Где?
   - У проституток.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Я только спросил.
   - Приличные люди не ходят в такие места, - смущенно сказал он.
   -  Но  где-то  мужчины  все-таки  приобретают  опыт!  -   Я   нарочно
провоцировал его.
   - Фу! - Он поглядел на Акселя в поисках помощи.
   - Да-да, именно так! - Аксель явно не желал помогать ему.
   Клаус не был  нашим  единомышленником,  и  у  меня  возникло  желание
помучить его.
   Но Аксель перевел разговор на другую  тему  и  начал  рассказывать  о
городе, где прошло его детство, о двойной морали  буржуазии  и  о  своем
отце, который  каждое  воскресенье  в  церкви  отпускал  всем  грехи.  В
общем-то он говорил о том же, но более невинно. Акселю  следовало  стать
дипломатом.
   При этом он, словно ручной  волк  или  большая  собака,  одним  махом
проглотил целый бутерброд и сырое яйцо. Ему удалось запихнуть это себе в
глотку, не запачкав бороды. Потом он захлопнул  рот  и  начал  энергично
жевать.
   Строгое  воспитание,  которое  он  получил  дома,  не  позволяло  ему
разговаривать с нами во время этих действий. Он держал рот закрытым.  Но
сам  был  точно  в  трансе.  Он  дрожал,  как  от  холода,  и  судорожно
подергивался. Сперва у него  дергалась  голова,  а  потом  эти  движения
передались всему его  крупному  туловищу.  Когда  пища  опустилась  куда
следовало,  он  сделал  большой  глоток  пива.  Точнее,  одним   глотком
ополовинил кружку.
   И продолжал рассказывать забавные истории о любовниках супруги судьи,
даже не обратив внимания на  то,  что,  пока  он  жевал,  мы  с  Клаусом
восстановили  дружеские  отношения.  И  начали   обсуждать   возможность
получить места ординаторов в одной из клиник, когда мы кончим учиться.
   Тогда-то я и увидел Сесиль - она вошла в  залу,  чтобы  налить  пива.
Сесиль наклонилась над стойкой, и в вырезе платья стала  видна  впадинка
между  грудями.  Пораженная  манерой  Акселя  поглощать  пищу,  она   не
замечала, что пиво льется уже через край.
   В конце концов мне стало жаль пива, и я прикоснулся к  ее  руке.  Она
была ледяная от темного пива. Сесиль подняла на меня глаза. И я  тут  же
понял, что в мою жизнь вошло нечто необычное.
   Сесиль, как лихорадка, завладела мной. Я перестал ходить к  Карне  на
Стуре Страндстреде. Даже война и та куда-то отодвинулась.
   После первой же нашей встречи в  ее  постели  -  пока  жившая  с  ней
подруга была  на  работе  -  Сесиль  твердо  решила  стать  докторшей  в
Рейнснесе.
   Я отнесся к этому скептически, но Сесиль была  женщина  практичная  и
домовитая. Она подавала мне пиво, стирала мое белье и приглашала меня  к
себе в постель, когда ее подруги не было дома. Она же  и  бранила  меня,
если ей казалось, что я веду себя неподобающим образом.
   Когда мы ссорились, что случалось довольно часто, она  перед  той  же
подругой выставляла меня дураком. Она вообще любила играть  на  публику.
Поэтому наши ссоры ни для кого не оставались секретом. Это доводило меня
до бешенства. Несколько раз я даже поколотил ее, когда мы были  наедине.
И довольно сильно. Но она только смотрела на  меня  горящими  глазами  и
терпела. Правда, я всегда успевал отпустить ее, прежде чем  она  в  меня
плюнет. Найти разумную причину наших ссор было бы невозможно. Ссора, как
извержение вулкана, зрела где-то в глубинах, о существовании которых  мы
не догадывались. Потом она с силой вырывалась наружу и наконец затихала.
   Не знаю, чувствовала ли Сесиль, как я, что вокруг нас застывает лава.
И с каждым разом ее слой становится все толще и толще.
   Приемы, которые мы применяли во время  наших  драк,  были  неизвестны
даже Акселю. Я кое-чему  научился,  общаясь  с  Ханной.  Длинные  волосы
Сесиль были ее слабым местом. Я вцеплялся в них и не отпускал, пока  она
не признавала себя побежденной. Но  обычно,  когда  я  уже  торжествовал
победу, ей удавалось локтем или коленом угодить  мне  в  самое  уязвимое
место. Было ясно, что и ей тоже известны кое-какие приемы.  Однажды  она
так нажала мне большим пальцем на глаз, что я потом несколько дней плохо
видел.
   Мало того, мне же пришлось утешать ее,  когда  она  сокрушалась,  что
едва не ослепила меня. Со временем я понял, что на внешнюю сторону наших
отношений с Сесиль я трачу столько сил, что ни на что другое их  уже  не
остается.
   Аксель  настойчиво  предлагал  мне  завести  любовницу   из   другого
сословия.
   - С женщинами не дерутся! - отечески поучал он меня, когда однажды мы
с ним были вынуждены бежать из  трактира,  потому  что  нам  почудилось,
будто Сесиль со своей подружкой подмешали нам в  пиво  мышьяк.  -  Найди
себе возлюбленную вроде Анны! - сказал он.
   У меня не было сил спорить. Был ранний вечер.  Моросил  дождь.  Жизнь
казалась мне беспросветной. Я, конечно, мог бы спросить у него,  получил
ли он сам от Анны то, чего  хотел.  Анна  не  очень  интересовала  меня.
Красивая профессорская дочка, из тех, которых можно  встретить  лишь  на
балах, в Тиволи или в кафе "Аламбра". А то и в Королевском театре.
   С тех пор как Андерс начал экономить деньги, у меня не  было  средств
на такие развлечения. Да и терпением я тоже не мог похвастаться.
   - Попридержи язык, буржуазный прихвостень! - только и сказал я ему.
   - Я не намерен с тобой ссориться. Ты так глуп, что  даже  поссориться
по-настоящему и то не можешь! - бросил он мне.

***

   Нас с Сесиль спас сержант королевской армии со свежим шрамом на  лбу.
Женщины обожают шрамы. И раненых мужчин. Объяснить  это  невозможно,  но
это так.
   Сержант не был виноват  в  нашем  разрыве.  Собственно,  этот  разрыв
произошел за несколько недель до его появления  в  нашей  жизни.  В  тот
день, когда у меня при Сесиль выпало из кармана письмо Андерса.
   Первый раз письмо  Андерса  содержало  просьбу.  Она  была  высказана
несколько  высокопарным,  старомодным  языком  человека,  не  привыкшего
выражать свои мысли на бумаге. Он бы очень хотел, чтобы я  по  окончании
занятий вернулся домой. Или хотя бы сделал  перерыв  в  занятиях.  Между
строк читалась его тревога за Рейнснес. Я был нужен дома.
   Объяснить Сесиль смысл этого письма  я  был  не  в  силах.  Мне  было
стыдно. Я понял, что уже почти четыре года  живу  в  Копенгагене  только
благодаря усилиям Андерса. А теперь он опасается, что, вернувшись домой,
я окажусь ни на что не годным. Как Юхан.
   Пока Сесиль щебетала, как  замечательно  мы  заживем  в  Норвегии,  я
попытался спрятать письмо Андерса.
   Мне было невыносимо  думать,  что  всю  оставшуюся  жизнь  я  буду  в
Нурланде вскрывать нарывы на пальцах и выписывать рецепты  на  пилюли  и
порошки. Но объяснить этого Сесиль я не мог. Она хотела вырвать  у  меня
письмо. Я в раздражении оттолкнул ее.
   Сесиль оскорбилась, обиделась и наконец заявила, что у меня  есть  от
нее тайны.
   - Это письмо от моего отчима. - Я был расстроен.
   - Тогда почему я не могу прочитать его?
   - Потому что оно адресовано мне! - холодно  сказал  я  и  понял,  что
вычеркнул Сесиль из своей жизни.
   Не знаю, поняла ли это она. Во всяком случае, она  изменила  тактику.
Начала расспрашивать меня о Рейнснесе,  о  его  людях,  о  местности,  о
судах, о море.
   Сперва я был польщен  тем,  что  она  замерла  у  моих  ног,  пока  я
разливался соловьем, рассказывая  занимательные  истории  об  интересных
местах и легендарных людях. Я был наверху блаженства и  чувствовал  себя
школьником, которого спросили о том, что он знает.
   Потом Сесиль начала расспрашивать о Дине. Сначала  осторожно.  Потому
что раньше никогда не получала исчерпывающих ответов  на  свои  вопросы.
Однако  теперь,  когда  я  так  разошелся,  она  осмелела   и   проявила
настойчивость:
   - А какая она, твоя мать?
   - Она живет за границей. Я тебе уже говорил... Я не  видел  ее  много
лет.
   - Почему? Вы поссорились?
   - Вовсе нет. Я ведь тоже живу не дома.
   - Почему ты не хочешь рассказать мне о ней? Разве мы  не  любим  друг
друга? Разве я не самый близкий тебе человек в этом ужасном мире?
   Такие слова крайне раздражали меня. Люди не должны  быть  друг  другу
ближе, чем это необходимо каждому из них.  Я  не  переносил,  когда  мне
задавали сразу много вопросов. У нас в Тромсё был один учитель,  который
имел обыкновение  задавать  столько  вопросов,  что  отвечать  ему  было
бессмысленно.
   Я очень старался удовлетворить любопытство Сесиль  так,  чтобы  между
нами не вспыхнула  драка,  и  вдруг  остро  почувствовал,  что  она  мне
смертельно надоела.
   - Почему ты не хочешь говорить о своей матери? - не унималась Сесиль.
   Вместо ответа я бросился на нее и овладел ею, искусав ей грудь. Но ее
лоно не могло затмить картины, которые проходили у меня перед глазами. Я
видел, как Дина моется за ширмой. Видел  ее  тень  и  слышал  ее  запах.
Страшным видением мелькнула  простреленная  голова  русского.  И  голова
солдата, которого баюкала в объятиях Карна. Эти видения двигались в  том
же ритме, что и тело, лежащее  подо  мной.  Наконец  из  русского  и  из
солдата толчками вылилась вся кровь. И мы с  Сесиль  замерли,  склеенные
ею.
   Но я ничего не сказал Сесиль. Мысленно я уже  простился  с  нею.  Она
была не та женщина, которой можно было доверить свою  душу,  не  рискуя,
что она не будет разбита.
   Однако некоторое время  мы  все-таки  еще  дрались  с  ней.  Пока  не
появился сержант. Не помню, чтобы его появление огорчило меня. Но мне он
не нравился.

***

   Споры,  попойки,  смех,  трубки.  Все   это   внушало   мне   чувство
причастности к некоему братству. Удерживало  на  расстоянии  непонятную,
тлеющую во мне тоску.
   Освободившись наконец от Сесиль, я вдруг отчетливо  увидел  Рейнснес.
Птицу  над  головой.  Одинокий  стебелек  на  грядке.  Листья,   которые
поворачивались изнанкой к ветру. Дождь! Запах пыли, книг и лаванды.

***

   Студенты горячо спорили  о  выпадах  Кьеркегора  против  официального
христианства. О его утверждении, что лишь мученик-одиночка  представляет
собой ценность. Кьеркегор подтвердил  эту  мысль  собственным  примером:
работая как одержимый, изнуренный работой, он однажды упал и умер  прямо
на улице. И хотя  это  случилось  в  ноябре  1855  года,  Кьеркегор  еще
волновал умы студентов.
   Кое-кто не мог простить Кьеркегору  его  нападок  на  Грундтвига.  Их
привлекал тезис Грундтвига: сначала  человек,  потом  христианин,  таким
должен быть порядок жизни.
   Бурный энтузиазм, с которым люди безоговорочно принимали или столь же
безоговорочно отвергали чьи-либо  высказывания,  всегда  немного  смущал
меня. Я часто находил у великих мыслителей  кое-что  не  казавшееся  мне
безусловным. Поэтому мне представлялось более плодотворным искать истину
в споре, нежели только восхищаться или только  отвергать.  Я  был  не  в
состоянии сделать выбор между Грундтвигом и Кьеркегором.
   По наивности я сперва полагал, что все говорящие  о  них  со  знанием
дела встречались с ними, были знакомы. Однако  со  временем  выяснилось,
что они их и в глаза не видели и знают лишь понаслышке.  Были  и  такие,
которые только делали  вид,  будто  читали  их  произведения.  И  всегда
спорящие стремились разоблачить друг друга.
   Поначалу меня привлекали эти споры. Они  словно  подтверждали  теорию
матушки Карен о том, что слова могут обманывать или,  в  лучшем  случае,
представлять все в несколько измененном виде. Она  считала,  что  опасно
любить книги, не вдумываясь  в  их  содержание.  Нет  никаких  оснований
считать, что одна мудрость исключает  другую.  Ведь  жизнь,  как  землю,
нельзя точно разбить на участки, лесные или пахотные. Нельзя определить,
сколько рыбы можно добывать в море. Или отстаивать свою веру и  сомнения
до того, как жизнь подвергнет их испытанию. Любовь к ближнему  и  тезисы
об этой любви не имеют между собой ничего общего.
   Несколько раз я посещал коллегию Борка и слушал  лектора,  о  котором
все кругом говорили. Его звали Георг  Брандес  . Думаю, я умею  лучше  слушать,
чем спорить. Слушая изящные аргументы в пользу Грундтвига, я думал,  что
из этих двух мыслителей Кьеркегор более трезвый  и  интересный.  У  него
лучше работала голова. Но  поскольку  я  изучал  медицину,  меня  всегда
сдерживало то, что я не мог  наблюдать  их  мозговую  деятельность,  так
сказать, изнутри. Впрочем, если б и мог, у меня еще не  было  достаточно
знаний, чтобы объяснить увиденное.
   Я взвешивал все "за" и "против" как  человек,  делающий  выбор  между
сочным бифштексом, за которым следует десерт, и пустым луковым супом, но
зато с бокалом хорошего вина. Выбор зависел от обстоятельств и состояния
выбирающего.
   Если кто-то приводил убедительные аргументы в пользу Кьеркегора и его
сатиры, я всегда начинал защищать Грундтвига, который,  на  мой  взгляд,
обладал более высокими человеческими достоинствами и вел более праведный
образ жизни.
   Я проштудировал исследования, статьи и выступления их обоих, но так и
не сделал никакого определенного вывода. Я был и остался  нейтральным  и
считал, что они оба могут мне пригодиться. Правда,  не  совсем  понимал,
для чего именно.
   Но были и такие темы, на которые я  любил  спорить.  Одна  из  них  -
чувство вины, и я часто заводил споры на  эту  тему.  Как  правило,  они
кончались тем, что мы углублялись в философию религии.
   Другая тема была - женщины. Говорить о женщинах было  трудно,  потому
что студенты любили прихвастнуть и скрывали правду.
   Мы с Акселем знали друг о друге все. Но Аксель  не  спорил  на  такие
темы. Он предпочитал действовать. И уклонялся от разговора.
   Я же каждую встречную женщину воспринимал как материализовавшийся дар
неба, посланный для того, чтобы обогатить  мою  фантазию.  Я  далеко  не
всегда мечтал обладать какой-то конкретной женщиной. Вовсе нет!  Я  знал
свои возможности. Но мечты мои охватывали и этих женщин. Лучших из них я
хранил в своем собрании и извлекал оттуда, когда хотел. Их было  немало.
Я делил их по цвету волос, полноте и возрасту.  В  любую  минуту  я  мог
вызвать в памяти образ любой из них. Иногда я видел  их  так  явственно,
что, если бы они в ту минуту вошли ко мне, я не заметил бы разницы между
живой и воображаемой женщиной. Однако чаще они были скрыты неким флером,
явно их приукрашавшим. Бывало, что они представлялись мне в непристойном
виде. Или же были невинно девственны и пассивны. Все зависело  от  моего
желания.
   Иногда  я  пытался  рассказать  Акселю  о  своей  коллекции,  но   он
отмахивался от меня.
   - Но, Аксель, женщины ко всему относятся иначе! Они совсем не  такие,
как мужчины! Они способны проникнуть в мысли мужчины, даже если он этого
не хочет!
   - Нельзя все объяснять только женщинами. Можно подумать, ты влез в их
шкуру.
   Его слова заставили меня почувствовать себя гермафродитом.
   - Может, тебе стоит снова сходить в "переулки"? - хохотнул он. -  Там
сделал свое дело - и проваливай!
   - Я говорю не об этом, - мрачно сказал я. - Между прочим,  почему  бы
тебе самому не сходить туда? Не думаю, чтобы Анна всегда  была  к  твоим
услугам.
   Мне даже хотелось, чтобы он меня ударил. Но он не  ударил,  только  с
презрением смотрел на меня.
   - Прости! - сказал я через некоторое время.
   Мы брели вдоль прудов, был сильный ветер. Несколько человек  катались
по льду на коньках. Скользили туда и обратно, как пестрые утки.
   - После того как  препарировал  святыню  в  анатомическом  театре,  в
"переулки" уже не пойдешь, - сухо заметил Аксель.
   - Может, ты просто боишься сифилиса?
   - Как сказать... - Он явно уклонялся от ответа.
   - Но ведь тебе там понравилось? - не унимался я.
   - Заткнись, Вениамин!
   - Что тебе там понравилось? Запах? Чувство страха? Толстые ягодицы? -
Я не мог остановиться.
   - Запах? Нет. А видеть я там ничего не мог. Ведь свет был погашен.
   Я еле сдерживался, чтобы не рассмеяться.
   - Стало быть, тебе безразлично, с кем ты лежишь в  постели,  лишь  бы
свет был погашен?
   - Конечно нет!
   - Тогда в чем же дело? Что ты хотел испытать? Аксель пожал плечами.
   - Отстань от  меня  со  своей  отвлеченной  болтовней,  -  решительно
потребовал он.
   - Но ведь  есть  же  у  тебя  какие-то  соображения,  зачем  человеку
бордель, если тебя, по твоим словам, удерживает от него не только  страх
перед сифилисом? А  почему  ты  советовал  мне  обзавестись  любовницей,
которая не была бы общедоступной женщиной? - крикнул я.
   - Заткнись! Я этого не говорил!.. Но это и так  ясно.  Это  же  легко
понять...
   - А чувства?
   - Хватит, замолчи! - сказал он и ушел.
   Я побежал за  ним,  скользя  на  обледеневшей  дороге.  У  меня  было
чувство, будто я публично заставил его раздеться.
   На другой день в аудитории, проходя мимо Акселя, я сунул ему  в  руку
записку: "Причина, по которой я не иду в  бордель:  страх,  что  у  меня
ничего не  получится.  Но  если  мы  побывали  там  вместе  и  у  одного
получилось, уже хорошо. А врач может освидетельствовать, не  инфицирован
ли товар".
   Я видел, как он с усмешкой сунул записку в карман. Потом поднял  руку
в знак того, что прощает меня.

ГЛАВА 4

   Мы отложили свой поход в "переулки". Зато  Аксель  похлопотал,  чтобы
меня пригласили на обед к родителям Анны.
   Профессор оказался жизнерадостным человеком с большими  бакенбардами.
Читая студентам лекции, он имел обыкновение приподниматься  на  носки  и
потом, громко скрипнув башмаками, опускаться на всю ступню. Из-за  этого
я почти не слышал того, что он говорит.
   Отец  Акселя  дружил  с  профессором,  когда  они   оба   учились   в
университете. Наверное, именно этим  объяснялась  наивно  чистая  любовь
Акселя к Анне. Кто знает? Во всяком случае, он  получил  приглашение  на
обед,  которое  относилось  также  к  "уроженцу  далеких  и  диких   гор
Нурланда".
   Когда я спросил у Акселя, как ему это удалось, он только засмеялся:
   - Я должен спасти тебя от таких, как Сесиль, Карна  или  как  там  их
зовут. Тебе следует попасть в приличное общество. Но  есть  и  еще  одна
причина...
   - Какая же? - спросил я, полный неприятных предчувствий.
   - Ты обладаешь необыкновенной  способностью  желать  чего-нибудь  так
сильно, что люди, с которыми ты общаешься, начинают страдать от нечистой
совести: им кажется, будто они виноваты, что ты не  получил  того,  чего
хотел. Сколько раз ты б