Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
происходит. Вокруг
рассказывали увлекательные истории. Улицы пестрели от сверкающих сапог,
оружия и военных мундиров. Кое-кто говорил, что надо завербоваться в
армию. В этом отношении у университета были славные традиции.
После одной студенческой сходки во дворе Регенсена, где пиво и песни
помогли нам почувствовать себя героями в теплых рукавицах и студенческих
фуражках, Аксель тоже хотел записаться в армию. Но у него была мать, она
приехала и воспрепятствовала этому. У меня же матери не было.
Поскольку я был норвежец и к тому же студент-медик, меня послали на
поле брани, но не сражаться, а подбирать там раненых и отправлять их в
лазарет.
Сначала я воспринял это как унижение и насмешку. Но, побегав
несколько дней по обагренной кровью земле, понял, что мне повезло с
назначением. Если только вообще можно говорить о везении применительно к
тому ледяному аду.
Знай они, какое великолепное пушечное мясо представляет собой мое
молодое тело, они дали бы мне оружие и послали на линию огня.
Но ведь и генералы тоже не верили в эту войну.
***
Нас разместили в конюшне. Лошади дарили нам свое тепло. Старое сено
тоже немного грело. Мы мылись, как могли, в бадье с водой, стоявшей во
дворе, разбивая затянувший ее хрупкий ночной лед.
Новобранца, с которым я подбирал раненых и убитых, звали Паулем. С
утра до вечера мы с ним были на ногах. Первым делом мы отправлялись к
заснеженным домишкам с соломенными крышами и укреплению - это был
форпост. Всего укреплений было десять. Мы одинаково ненавидели их все.
От страха мы почти не разговаривали. Мороз щипал нам уши и проникал
сквозь одежду. Хотя по спинам у нас бежал пот.
В разгар канонады нас на поле не посылали. Но после обстрела мы
приходили туда первые. Когда канонада стихала, брали слово прусские
гранаты.
Нас было трое - полевой фельдшер и мы с Паулем. Иногда фельдшер бывал
так грязен, что его можно было принять за бродягу. Он перебегал от
раненого к раненому со своим чемоданчиком, потом садился на телегу и
несколько минут клевал носом. Один раз фельдшер упал и разбил себе лоб.
Я перевязал его, как мог, а он ругал меня идиотом и недоучкой.
Я предложил привязать его к телеге, чтобы он мог там немного поспать.
Но мои слова потонули в грохоте начавшейся канонады.
Наши солдаты промаршировали к укреплению. Потом мы видели, как они
ползли и ковыляли назад. Наши солдаты. Они были уже мертвые. И те, что
еще шли, тоже.
***
Однажды кто-то сказал:
- Немецкие позиции находятся в четырехстах пятидесяти метрах от
укреплений.
Ему никто не поверил. Так мы воевали. Так я встретил Карну.
***
Когда пятнадцать тысяч пруссаков первый раз перешли через Альс,
Господь сорвал их планы, наслав снегопад и благословенную непогоду. Но
они забросали нас снарядами. Прусские гранаты навсегда соединились у
меня в памяти с проклятым солнечным днем, несшим нам смерть. С 9 апреля
датская артиллерия не произвела больше ни одного выстрела.
Когда наш лазарет был переполнен, нам приказали размещать раненых в
ближайших усадьбах и во временных лазаретах поблизости. Один из них был
устроен в маленькой усадьбе возле церкви. Жалкие, испуганные, мы
перевезли и перенесли с поля боя сотни раненых солдат.
Кошмары с русским, которые мучили меня когда-то, были оттеснены в
моем сознании. Я механически исполнял все, что от меня требовалось.
Думать можно было потом. Например, о справедливости. Захотел бы я,
скажем, поменять медицину на юриспруденцию? Какая глупость! Опыт,
полученный мной под Дюббелем, научил меня, что справедливость смешна и
бесполезна. Пусть медицина ограничивается лишь первой помощью, посвятить
жизнь все-таки лучше ей.
Постоянной была только смерть. Но я боялся признаться себе в этом.
Страх был вороным конем, который раз за разом сбрасывал меня на землю.
Но я неизменно поднимался. Не смел не подняться.
Благодаря одному сну, который приснился мне в конюшне, где мы
ночевали, я увидел Дину в новом свете. Если солдаты, присягнувшие
Пруссии и Австрии, могли убивать и калечить сотни датчан, потому что тех
послали защищать свою землю, почему Дина не могла пустить пулю в лоб
одному-единственному человеку, который пересек ее путь?
Я находил утешение в этой мысли. Мне было приятно увидеть Дину с этой
точки зрения. Русский был сильно изуродован, потому что она стреляла с
близкого расстояния, но смерть его была легкой. Мгновенной и легкой!
Однажды вместо русского я увидел в ночном кошмаре Дину. Она скакала
верхом, на ней был военный мундир. Быстро и безболезненно Дина убивала
подряд всех прусских и австрийских солдат. Из охотничьего ружья!
Уверенно и решительно она гнала генералов за линию фронта. Гонялась за
золотыми эполетами и аксельбантами, словно это были модные шляпы. Ее
сопровождал герольд, который подбирал с поля брани, где сражалось
тщеславие, мужские украшения в виде медалей и знаков отличий.
Я проснулся на своей походной койке и понял, что вовсе не
воинственная Дина превратила мой сон в кошмар. И не орда безымянных
солдат у нее за спиной. Мучительней всего была моя роль в этом сне. Ведь
я и был тем перепуганным герольдом, что копался среди трупов коней и
солдат. И тащил в рюкзаке на спине все эти ордена и медали.
Я чувствовал, себя старым как мир.
***
Полевой лазарет был вместилищем крови, боли и страданий. Оторванных
конечностей, гангрены и изуродованных лиц. И, конечно, смерти. Если на
поле боя человек бессилен, если он потерял веру, что эту войну можно
выиграть, то в госпитале он мог хотя бы дать выход своей боли и
отчаянию.
Я всегда не выносил, когда меня унижали. В Дюббеле же я научился
терпеть унижение. Более того, я испытывал тройное унижение. Мои
соотечественники трусливо ушли в кусты, оставив датчан в одиночестве
вести эту безнадежную войну. Дина пряталась где-то в стане врагов, и я
не знал где. И наконец, люди, которым я отдавал свои силы и жизнь,
откровенно презирали меня, стоило мне открыть рот. Если только их раны
позволяли им это презрение выразить. Они терпели меня, пока были
бессильны. Но лишь только к ним возвращалось хотя бы немного сил, они с
ненавистью выкладывали мне все, что думали о норвежцах.
Почему я оставался там? Но ведь я же завербовался! Подписал какие-то
бумаги! Наверное, я просто не понимал разницы между страхом и гневом.
Должно быть, они слились во мне воедино. Одна из женщин, работавших в
усадьбе, где мы разбили свой лазарет, называла меня "наш добрый
норвежец".
Я даже не стал спрашивать, что она имела в виду.
***
Женщины в усадьбе работали круглые сутки, они готовили пищу,
ухаживали за ранеными и за нами.
Я нуждался кое в чем помимо крови и страха. Поэтому я поглядывал на
женщин. Ловил их запах. Старался держаться к ним поближе. Они
представлялись мне костром на привале, о котором я мечтал, бегая по
замерзшей земле. Это помогало мне держать на расстоянии все остальное.
Пушки. Пожары. Истерзанные человеческие тела.
Каждый, кто возвращался домой с поля боя и был еще относительно цел,
думал так же, как я. Люди курили, лапали девушек, пили и спали. Иногда
они пели. У одного была с собой старая шарманка.
Женщины были как музыка. Их близость пугала. Проникала под кожу. И
вместе с тем они были слишком недостижимы, чтобы толкнуть на
неосторожный поступок или растрогать. Они были не живыми существами, а
мимолетным состоянием души. Ведь они почти тут же покидали комнату.
А вот книги и мечты, напротив, всегда были со мной. Даже здесь. В
аду.
Не знаю, мечтал ли я о чем-нибудь с тех пор, как убил Карну.
***
Первый солдат, который умер в лазарете у меня на глазах, звал маму.
Потом я узнал, что мужчины, умирая, часто зовут маму.
Правую руку и плечо у него разнесло снарядом. К серому лицу прилипли
светлые пряди волос. Живыми у него были только налитые кровью глаза.
- Мама! Мама! - громко стонал он, цепляясь за Карну уцелевшей рукой.
- Не уходи! Останься! Мама, не гаси свет! Не уходи! - молил мальчишеский
голос.
Карна Донс покачивала его в объятиях и что-то шептала на ухо.
Она была работницей в этой усадьбе. До того, как мы пришли сюда. До
Бисмарка. Моя ровесница. Работящая. Ловкая. Густые, как грива у лошади,
волосы. Бледное серьезное лицо. Увидев, как она помогает нести раненого
по лестнице и укладывает его на походной койке, я понял, что она очень
сильная.
Было что-то неповторимое в том, как она прижимала к себе беднягу и
покачивала его в своих объятиях. Красные, распухшие от тяжелой работы
руки. Когда она обращалась ко мне, глаза ее всегда смотрели куда-то
поверх моей головы.
Неожиданно во мне вспыхнуло желание овладеть Карной. Это
противоречило всякому здравому смыслу. Но она пленила меня, когда я
увидел, как она баюкает в объятиях смерть.
Синий измятый фартук свидетельствовал о нелегких ночных дежурствах.
Закатанные рукава обнажали по-зимнему бледную кожу и ямочки на локтях.
Сильные распухшие пальцы колдовали над несчастным, лежавшим на койке.
Зловоние смерти смешивалось с запахом живого тела. Все это и разбудило
во мне страсть.
Я знал, что стою у койки и жду, когда раненый умрет и наступит моя
очередь претендовать на внимание Карны. Я мечтал овладеть ею.
***
Теперь я думал только о теле Карны. Через два часа, когда мы уже
вынесли труп из дома, я подстерег ее. Она шла в чулан, где у нас была
устроена кладовая, чтобы взять там бинты и простыни.
Я шмыгнул следом за ней и закрыл дверь. Потом прижал ее к полкам и
дал волю рукам. Не знаю, почему я вел себя так глупо. Я мог бы пустить в
ход хитрость, прибегнуть к обольщению и, возможно, добился бы того, чего
хотел.
Она даже не вскрикнула. Только уперлась коленом мне в пах, и я сразу
же отпустил ее.
***
Тем же вечером, когда мы ужинали на тесной кухне, я поймал на себе ее
взгляд. Мы сидели друг против друга. Неожиданно у меня все поплыло перед
глазами, и я выбежал во двор. Меня вырвало. Это была погибель и
одержимость.
Жалкий и дрожащий, я вернулся на кухню. Карна дружески кивнула мне.
Как будто давно привыкла, что все мужчины, и умирающие и еще живые, так
или иначе посягают на нее.
Она превратилась в металлический привкус во рту и вечно тлеющее
желание. Она никому не насплетничала обо мне. Это я бы заметил. Так что
случай в чулане не обернулся для меня позором. Впрочем, позор был бы
обоюдный. И Карна это понимала.
Я снова ездил с Паулем на телеге с дрожавшей от страха лошадью. Все
плыло в едких испарениях и запахе страданий. И центром всего была Карна!
Я привозил к ней телегу, груженную телами. Вносил их в помещение. И она
баюкала их в объятиях, пока они звали маму и умирали.
Уже на другой день наши глаза встретились над стонущим, разорванным
телом. Я больше ничего не предпринимал. Я ждал.
В нашем лазарете все умирающие жаждали умереть у нас на руках. Мы с
Карной оказались зависимыми друг от друга. Наши руки искали друг друга,
поднимая раненого солдата. Мы касались друг друга, когда могли. Но я
старался держаться подальше от чулана, когда там была Карна.
Я ждал.
***
До нас доходили слухи о студенческих беспорядках. О том, что студенты
плевали вслед королевской семье. Я был избавлен от участия в
беспорядках. Мои дни и ночи принадлежали Дюббелю. Я ждал Карну, а
датская армия молилась, чтобы наши укрепления выдержали, как они
выдержали во время трехлетней войны.
Но эта молитва не была услышана. Кровь лилась рекой. Ее было столько,
что дезертирство и бунты стали обычным явлением. Дезертиры тоже попадали
к нам, они были похожи на испуганных детей, сошедших с ума от шока и
страха смерти. Иногда они сами наносили себе увечья, чтобы вырваться
отсюда.
***
Когда пруссаки 18 апреля начали штурм Дюббеля, у меня не было
дежурства. Пока грохотали пушки и пожар за пожаром опалял небо и землю,
Карна дожидалась меня у ворот. И увела на зады, в свою комнатушку.
Карна Донс.
На двери был крючок, в углу стояла узкая кровать, над которой висела
глянцевая картинка, изображавшая архангела Гавриила с факелом в руке и
нимбом вокруг головы.
Карна оказалась вовсе не такой ловкой, как я думал. И груди у нее
тоже были не такие большие, как я представлял себе. Но это были теплые
холмики в мире вечного холода. По светлой коже, словно сигналы, бежали
жилки, где бы я к ней ни прикоснулся.
Карна была полна соков, как земля влаги. Точно она копила их с того
дня, когда я хотел овладеть ею в чулане.
Мы оба молчали. Время от времени мы поднимали головы и ждали, когда
замолчат пушки. И снова пробовали найти друг друга. И все время мне
казалось, будто меня запихнули в какой-то мешок вместе с фру Андреа и
кожаным фаллосом ее мужа.
И все-таки я овладел Карной! Не знаю, доставила ли ей удовольствие
наша близость. Но она отнеслась к этому разумно. Так же разумно
относилась она и к смерти.
Потом мы ели картошку с селедкой и пили дешевую водку. Я был смущен,
и мне хотелось узнать, что она чувствовала. Но спросить я не решился.
Когда бутылка почти опустела, я расплакался как маленький мальчик. Я
плакал и, заикаясь, бормотал что-то о смерти и войне. Она кивала. Глаза
у нее были сухие и добрые. Я мог бы полюбить ее только за то, как она
отнеслась к моим слезам. Но не полюбил. Она просто стала тяжестью в моем
теле. Приятная это была тяжесть или неприятная, я не знал. Но она стала
частицей меня самого. Частицей моей совести и моего горя. Правда, тогда
я еще не подозревал об этом.
***
Не знаю, чего я ждал, когда увидел воочию безумство войны, когда
бегал по полю боя, задыхаясь от отчаяния. Знаю только, что это
окончательно излечило меня от русского.
Уже в тот день, когда Карна стала частицей меня, мы с Паулем бежали
через кладбище возле дюббельской церкви, таща на носилках человека, в
которого угодил снаряд. У него не было носа, и зубы, как дешевые бусы,
висели изо рта. Все было красным от крови. Он даже не звал маму.
А вот я, напротив, орал так, что насмерть перепугал бедного Пауля.
Или его больше испугала близость вражеских пушек? Во всяком случае, я
кричал человеку, у которого не было лица:
- Не бойся, все будет хорошо! Лежи тихо! Мама скоро придет! Уже
совсем скоро!
Кованые чугунные ворота разоренного кладбища были открыты и
пронзительно скрипели. Казалось, будто во всем мире только ровные ряды
заснеженных могил еще сохраняли какой-то порядок. На каменной изгороди
лежал мирный снежный покров, и на крыше маленького домика у колодца
блестели сосульки. Голые деревья вокруг церкви тянули корявые руки к
красному небу, дрожащему от канонады и криков на поле боя.
Я перекатывался в своей пустой голове, словно какой-то ненужный
обломок. И одна мысль билась во мне среди всего этого ужаса: "Дина,
помоги мне не лишиться рассудка! Пристрели этого человека! Помоги ему
умереть легко и быстро! Пожалуйста, помоги!"
Мы бежали по замерзшей траве и гравию. Кровь раненого солдата и мои
мысли обгоняли друг друга. И земля под нашими ногами впитывала и то и
другое.
Потом уже, когда я вернулся к действительности, я видел только зимний
ландшафт, а не людей. Не замечал последствий шестичасового
артиллерийского обстрела, на который датчане не ответили. Не видел
дикого страха в глазах людей, встретившихся нам на дороге. Не различал
порохового дыма над превосходящими силами пруссаков, которые теперь были
ближе к укреплениям, чем наши войска. Не слышал яростных криков команды
и стонов. Ничего этого я не слышал и не видел, но мой рассудок знал, что
они окружали меня со всех сторон.
Я видел только тихий зимний ландшафт и людей, причудливо круживших
друг перед другом. И красный снег. И заледеневшие черные воронки от
взрывов снарядов.
18 апреля Дания потеряла пять тысяч солдат. Из всех, кого я нес на
своих носилках, мне больше всего запомнился человек без лица. Он и тот
несчастный, что умер в объятиях Карны, прогнали русского прочь.
Зато Карна осталась.
Однажды мы с Карной латали маленькую цыганочку, которую тоже не
пощадила война. У нее были глаза Ханны. Меня охватила слабость. Но
только на мгновение. Я тут же пошел дальше. К следующей койке.
На другой день цыганочка и ее семья исчезли. Их называли людьми ночи.
Я думал о том, что мне следует попробовать спастись и уехать в
Рейнснес. Пока был жив Бисмарк, врачи здесь не требовались.
Но я не уехал.
***
Когда я вернулся в Копенгаген, меня ждало письмо от Андерса. Он
объяснял, почему прислал мне на жизнь меньше денег, чем хотел бы. Ему
пришлось взять заем. Рыбы в море почти не было, а новая шхуна обошлась
слишком дорого. В конце письма он сообщал, что Ханна вышла замуж и
переехала жить на Лофотены.
Наступило лето. Я иногда останавливался и думал: сейчас в Рейнснесе
лето! И видел солнце, которое опускается на острова, но так и не
исчезает в море. Где бы я ни был, меня преследовал острый запах нагретых
солнцем водорослей.
Но мне почти не было грустно, что время движется вперед без меня. Я
даже плохо помнил лицо Ханны.
Рейнснес был лишь усадьбой, о которой я читал в книге.
***
Когда в конце июня состоялась Лондонская конференция и было заключено
перемирие, у меня появилась детская надежда, что Дина, где бы она сейчас
ни находилась, пришлет мне письмо или телеграмму: приезжай! Мы вместе
поедем в Рейнснес!
Но она этого не сделала.
Потом пруссаки захватили Альс, и унизительный мир стал фактом. 30
октября Шлезвиг и Гольштейн одним росчерком пера были переданы под
управление прусского короля и австрийского императора.
Я решил, что больше никогда не произнесу ни слова по-норвежски. И
никогда не ступлю ногой на шведскую землю.
Копенгаген впал в оцепенение. Одни думали о своих сбережениях в банке
и ренте, другие собирали продовольствие и бежали из города. Поздней
осенью Аксель обратил внимание на то, что я сделал большие успехи в
датском. Но иначе и быть не могло. Ведь я сдал отечество на хранение и
должен был изучать медицину.
***
Я решительно не мог предвидеть, что вернусь в Копенгаген в качестве
героя только потому, что подбирал раненых под Дюббелем. Так создаются
мифы о мужестве.
И уж совсем не мог предвидеть, что Карна тоже приедет в Копенгаген.
Тело ее в Копенгагене оказалось совсем не таким, каким оно было под
Дюббелем. Я это чувствовал, но объяснить не мог.
Очевидно, то, что в студенческой среде меня считали героем, не прошло
для меня безнаказанно. Однажды я напился и крикнул Акселю и другим
собутыльникам:
- Кто из вас знает убийцу?
Убийцу не знал никто. Они решили, что я потерял рассудок. Я
разозлился и заорал, ударив кулаком по столу:
- Куда, черт подери, она спряталась, эта убийца? Кто скажет?
Ни один из них даже бровью не повел.
- Он стал таким после встречи с пруссаками, - пробормотал Аксель и
велел мне заткнуться.
Двое студентов подхватили меня под руки и отвели к вдове Фредериксен
на Бредгаде.
Конечно, я знал, что убийцам, и мужчинам и женщинам, место на каторге
и в тюрьме. Одно время я даже работал на каторге. Там я познакомился с
двумя убийцами. Но это знакомство ничего мне не объяснило. Только
спутало все мои представления. Убийцы выглядели такими невинными. Такими
униженными. Жалкими. Ино