ья  и  плечи.  Летом
ему сшили новый  костюм.  Во  время  примерки  он  отказался  встать  на
табурет. Лишь посмеялся над этим  предложением  и  ущипнул  портниху  за
щеку.
   Иногда он вспоминал Ханну. И Элсе Марию. Но их  в  Рейнснесе  уже  не
было.
   Приехав домой на Рождество, он узнал, что Элсе Мария вышла  замуж.  А
Ханна оказалась просто незаменимой на Грётёйе.  Девичья  жизнь  удивляла
Вениамина: она проходила мимо как будто слишком быстро, хотя само  время
двигалось медленно.
   Он присмотрелся к новым служанкам, немного потискал их.  Но  в  меру,
потому что у Олине на каждом пальце было по глазу. А  когда  он  приехал
домой в следующий раз, их там уже не было.
   В Тромсё у него была Шарлотта Викстрём. Иногда под фонарем можно было
зарыться носом в ее воротник. Но она никогда не соглашалась  съездить  с
ним на один из островов. Или сесть  впереди  него  на  сани,  когда  они
катались с горы.
   - Маме это не понравится. И полиция может забрать сани, если мы будем
ехать слишком быстро, - говорила она и прятала руки в муфту.
   Но отказаться от Шарлотты он не мог, его привлекал ее запах.
   Он много занимался. Курил с Софусом самокрутки. И все-таки  это  была
еще не настоящая жизнь. Однако время шло, как любили  говорить  старики.
Скоро он и сам станет старым, так и не встретив  никого,  к  кому  можно
было бы прижаться.
   В последнее время он уже не спрашивал у Андерса, не было ли писем  от
Дины. О ней в Рейнснесе больше  не  говорили.  Даже  потихоньку.  Жалели
Андерса.
   Андерс все больше и больше превращался в морского тролля. Он почти не
разговаривал, но работал куда больше, чем  прежде.  Однажды,  когда  они
вдвоем сидели в курительной, он вдруг сказал Вениамину:
   - Ты уже третий год живешь в Тромсё. А летом будет два года, как  она
уехала.
   Вениамин хотел спросить, что Андерс думает по  этому  поводу,  но  не
решился. Черным январем он вернулся в Тромсё, так и не узнав, что думает
Андерс. Но виноват в этом был он сам. О чем только  он  не  спрашивал  в
детстве у Андерса! И Андерс всегда отвечал ему.

***

   Однажды Вениамину приснилось, что он идет по улице. Он шел на  запах.
В мастерскую кожевника.  Кожевник  стоял  на  доске,  перекинутой  через
огромный дубильный чан. В чане плавали кожи разных  размеров.  Вениамину
не следовало приходить туда, при виде Вениамина кожевник упал в чан и  с
головой скрылся в растворе. Со всех сторон сбежались люди и вытащили его
оттуда. Кожевник был весь желтый. Вениамин долго смотрел на него.  Потом
вдруг оказался за столом у Сёренсенов,  но  не  сказал  им,  что  был  у
кожевника.
   - А что, Магнус, кожевник, умер? - спросил старший сын Сёренсенов.  В
тот день ему  стукнуло  четырнадцать  и  он  получил  в  подарок  орудие
кожевника. Оно лежало на столе на серой бумаге.
   Утром Вениамин посмеялся, что во сне это орудие  никого  не  удивило.
Даже фру Сёренсен. Она сказала:
   - Да, бедняга кожевник... Он стал  весь  желтый,  это  так  ужасно...
Смотри, как ты ешь, дружок! У тебя все молоко на скатерти! - сказала она
младшему.
   Чего только люди не говорят во сне! И как это похоже на то,  что  они
говорят в жизни! Ну разве не смешно?
   Вениамин, например, не знал, что кожевника зовут Магнус.
   Во сне он даже подумал: иногда человеку  нужно  уехать  или  умереть,
чтобы люди узнали его имя.
   Он так и не пошел к дому кожевника и не знал, живет ли  там  еще  фру
Андреа.

***

   В ту же ночь заболел старший сын Сёренсенов.  Может,  именно  поэтому
Вениамину и явилась мысль, что он должен  стать  доктором.  Впрочем,  он
думал об этом и раньше, еще до того, как ездил домой на Рождество. Тогда
ректор пришел к ним в  класс  и  сказал,  что  в  городе  ходит  тяжелая
болезнь, началась эпидемия.  Говорили,  будто  эту  болезнь  завезли  из
Трондхейма. Ее так и называли трондхеймской болезнью. Она  начиналась  с
боли в горле, и исход у нее был смертельный.
   Стояла весна. Господин Сёренсен взял сына с  собой,  когда  ездил  на
одну из шхун, прибывших из Трондхейма. Сперва в доме  все  всполошились.
Потом наступила зловещая тишина. Вениамин слышал, как они говорили,  что
не успели вовремя смазать ему горло азотной кислотой.
   Конечно, Вениамин знал, что мальчика зовут Сёрен. А если б и не знал,
так узнал бы теперь. Фру Сёренсен кричала на весь дом, призывая  к  себе
сына. С той самой ночи, как Сёрен умер.
   - Ты не должен был брать Сёрена с собой! - кричала она  мужу.  -  Это
твоя вина! Твоя! Сёрена больше нет, теперь он лежит  в  сырой  земле!  А
виноват в этом ты!
   Комната на чердаке была расположена как раз над их спальней.  В  мире
не осталось ничего, кроме  имени  Сёрен.  Спать  Вениамин  не  мог,  ему
оставалось только лежать и думать, что он должен стать доктором.
   Когда полуночное солнце заглянуло к нему в окно, он сел учить латынь.
В ту ночь в его комнате было на удивление светло. Громко кричали  чайки.
Наверное, у них было гнездо на крыше. Вениамин заткнул уши ватой. Бедная
фру Сёренсен, она тоже кричала. Проснулся весь дом. Кто-то  плакал,  это
он тоже слышал.
   Через час Вениамин увидел в  окно  господина  Сёренсена.  Он  шел  по
дороге, без шляпы, в развевающейся морской тужурке. Из  чердачного  окна
господин Сёренсен казался просто черным пятном. У него  был  такой  вид,
будто он только что с кем-то простился. Впрочем, так оно и было.  А  вот
фру Сёренсен уйти не могла, что бы там ни случилось.  Она  только  кляла
себя за то, что не сумела защитить сына. Потому-то господину Сёренсену и
пришлось уйти из дому.

***

   Когда хоронили Сёрена, Вениамин был в  гимназии.  Но  Сёренсенам  это
было безразлично. Он ничем не мог помочь им.
   Сам же Вениамин думал, что так и не сказал Сёрену ни  одного  доброго
слова, пока тот был еще жив. Сёрен много раз заходил к нему  в  комнату.
Хотел поговорить, посмотреть его книги.
   Именно это и сыграло главную роль в том,  что  Вениамин  решил  стать
доктором.
   В  феврале  комитет  по  здоровью   горожан   опубликовал   следующие
рекомендации: необходимо поддерживать в  домах  чистоту  и  проветривать
помещения. Похоронить человека, умершего от  горловой  болезни,  следует
как можно быстрее, но не следует  устраивать  пышные  похороны  и  потом
собираться на  поминки.  Постельное  белье  и  носильные  вещи  больного
необходимо  тщательно  выстирать,  комнату,  где  он  лежал,  вымыть   и
проветрить.
   Еще многим было суждено умереть  от  этой  болезни.  Слишком  многим,
чтобы Вениамин мог запомнить все имена. Но кое-кого он помнил.
   В  ту  пору  в  Тромсё  все  время  плакали.   Сёрену   было   только
четырнадцать. А старшему из умерших - двадцать три.

***

   В  тот  день,  когда  раздавали  аттестаты,  ректор  выступил   перед
выпускниками с напутственной речью. Он говорил только о тех, кто ушел из
жизни в расцвете юности. Софуса Бека тоже  не  было  среди  гимназистов.
Ректор уже получил известие о его болезни. Вениамин сразу понял:  настал
черед Софуса.

***

   Софус был из тех, с кем можно дружить. Они часто  смеялись,  особенно
когда  не  зубрили  уроки  и  не   наблюдали   за   девушками,   которые
прогуливались рука об руку. Несколько раз  они  ездили  на  какой-нибудь
остров и бродили там вдоль кромки воды. На одном  из  островов  Вениамин
признался Софусу, что в тот раз не был болен, а  ходил  на  Лофотены.  И
Софус поклялся, что никому об этом не скажет. Впрочем, у Вениамина  были
и такие тайны, которые он не мог доверить даже Софусу.
   Вениамину пришлось пережить еще раз все,  что  сопутствовало  смерти.
Основательное мытье. После бани лица у всех Сёренсенов  были  красные  и
блестящие. Раз кто-то из их  дома  общался  с  Софусом  Беком,  вымыться
должна  была  вся  семья.  Сёренсены  не  могли  рисковать  жизнью   еще
кого-нибудь из детей.
   Несмотря на  то  что  Вениамин  уже  подвергся  процедуре  мытья,  он
все-таки пошел к Софусу, пока тот был еще жив. Он собирался сказать ему,
что Дина не случайно утверждала, будто покойники вопреки всему  остаются
с живыми. Он был уже достаточно взрослый и понимал,  что  таким  образом
утешает самого себя. Софусу было сейчас не до этого. Но мать  Софуса  не
пустила Вениамина к нему. Она обняла его и горько заплакала.
   - Комитет по здоровью горожан запретил пускать к бедному Софусу  кого
бы то ни было, - всхлипывая, объяснила она.
   Вениамин сказал, что не  боится  заразы:  ведь  они  все  время  были
вместе, а рано или поздно все умрут. Но  этого  говорить  не  следовало.
Почему человек говорит всегда не то, что следует? Мать Софуса  заплакала
еще сильнее.
   Он не посмел обнять ее.
   Похороны были как будто ненастоящие. Хоронить людей по всем  правилам
не разрешал комитет по  здоровью  горожан.  Вениамин  понимал,  что  это
делается, дабы избежать лишних жертв.
   Но он все же пришел на кладбище  и  стоял  за  оградой.  Мать  Софуса
плакала, но издали кивнула ему. Странно, что она  заметила  его  даже  в
такой день!
   Теперь Вениамину оставалось только ждать. Но если он избежит смерти -
это знак, что ему следует стать доктором.
   Каждый день, пока Вениамин ждал, не заболеет ли он, он думал  о  том,
что надо пойти к фру Андреа в дом кожевника. Но так и не пошел.
   Кожевник тоже не заболел и не умер. Умирали только молодые. Софус был
шестнадцатый. Этого было уже больше чем достаточно.
   Андерс приехал за Вениамином на новой шхуне. Она называлась "Лебедь".
   - Господи, что же это такое? Что они с тобой сделали? -  спросил  он,
не успев войти в комнату на чердаке.
   Вениамин невольно подумал, что фру Сёренсен перестала говорить: "Было
бы счастье, да одолело ненастье".
   Чтобы загладить впечатление, которое он  произвел  на  Андерса  своим
жалким видом, Вениамин протянул ему свой аттестат.  Они  вместе  изучили
его. Андерс потер лоб и сказал:
   - Недурно! Недурно! Идем! Здесь тебе нечего больше делать.
   И он был прав.

КНИГА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА 1

   Каждое  движение  бесконечности  совершается  благодаря  страсти,   и
никакие рефлексии не в состоянии вызвать движение.
   Это и есть тот  самый  беспрерывный  прыжок  в  нашем  существовании,
который объясняет движение...
   Иоханнес де Силенцио. Страх и трепет

   Можно спросить у себя:  что  заставляет  человека  сделать  выбор?  И
существует ли  у  него  вообще  выбор?  Проплавав  несколько  месяцев  с
Андерсом, я понял, что из меня никогда не получится ни моряк, ни  купец.
Не знаю, был ли Андерс разочарован или  вздохнул  с  облегчением  в  тот
день, когда я сказал ему, что хочу  поехать  учиться  в  Копенгаген.  Во
всяком случае, он не стал меня отговаривать. И ничего не сказал  о  том,
что учение стоит больших денег.
   По рекомендации Юхана я поселился у вдовы  Фредериксен  на  Бредгаде,
как все называли эту улицу. На самом деле она называлась  Норвежской,  и
мне следовало выбрать ее уже за одно название.  Вдова  Фредериксен  была
женщина не богатая, но вполне состоятельная. Первым делом она решительно
заявила, что я нисколько не  похож  на  брата.  Лишь  несколько  месяцев
спустя я понял, что это было поставлено мне в заслугу.
   Сначала Копенгаген испугал меня. Но долго жить в страхе невозможно, и
в конце концов я уступил любопытству. Только  тот,  кто  сам  побывал  в
подобном положении, может представить себе, что я испытал, когда  первый
раз вошел в вестибюль университета.
   Постепенно я втянулся в студенческую жизнь и выучил все  студенческие
песни. Кроме того, я проштудировал одну  из  книг  Меллера,  посвященную
вопросам женственности, но ни за что не признался  бы,  что  открыл  для
себя много нового. Студент вообще не должен ни в  чем  признаваться,  он
должен изучать и обсуждать вечные  вопросы.  Должен  посещать  пивные  и
получать приглашения на балы.
   Вековые деревья с могучими  стволами  и  развесистыми  кронами  стали
моими друзьями. Через них осуществлялась моя  непосредственная  связь  с
небесами. Дома  эту  роль  выполняли  горы.  В  Рейнснесе,  когда  осень
превращала ветви  деревьев  в  голые  торчащие  сучья,  у  меня  во  рту
появлялся металлический привкус. В Копенгагене  же  деревья  даже  часть
зимы сохраняли листву. Мороз  изменял  ее,  покрывал  глазурью,  но  она
держалась.
   Естественно, ни с кем из  знакомых  студентов  я  не  мог  поделиться
своими мыслями. Это открыло мне глаза на то, что  после  смерти  матушки
Карен я начал думать как старик.
   Относительно быстро  я  привык  к  высоким  домам,  скоплению  людей,
датскому языку  и  успокоился.  Но  где-то  в  глубине  души  еще  тлела
лихорадка, вызванная этим сильным впечатлением. Объяснить это  мне  было
бы трудно.

   Что рядом с шапочкой студента
   Убор апостола Петра?
   Погибнет мир или спасется -
   Студент средь мудрецов пасется
   В веках белесых, как легенда,
   С утра и до утра.
   Из-за добра дерутся снова...
   Лишь мысль - его добро. Иного
   Нет у него добра.

   Так писал Меллер в своей книге для студентов. Я посещал  студенческую
коллегию Регенсен и пел вместе со всеми, а чаши с пивом ходили по кругу,
как трубки мира. Позже я предпочел ходить в  коллегию  Валькендорф.  Там
каждый пил из своей  кружки.  И  праздники  свидетельствовали  о  щедрых
карманных деньгах, которыми располагали студенты.
   В Валькендорфе я познакомился с Акселем.  Он  был  сыном  пастора  из
Лимфьорда, его отец был лично знаком  с  Грундтвигом  . Аксель немало гордился тем, что имел право считаться  одним  из
самых  испорченных  пасторских  сыновей  в  Дании.   Он   был   высокий,
светловолосый и ироничный. Говорил как  судья  и  был  напичкан  всякими
историями, как могильщик.
   Постепенно  мы  выделили  друг  друга  из  общей  массы.  Мы   вместе
занимались философией и слушали лекции профессоров  Сибберна  и  Расмуса
Нильсена. Кроме того, нам предстояло серьезно познакомиться с зоологией,
физикой, ботаникой и  химией.  Это  было  необходимо,  чтобы  перейти  к
изучению медицины.
   Преподаватели утверждали, что на основе этих наук и  у  нас  появится
определенная "точка зрения на  природу  и  ее  тайны".  Эти  тайны  были
достаточно скучны, и  мы  быстро  сообразили,  что  Копенгаген  скрывает
другие тайны, тоже достойные изучения.
   У Акселя были большие связи. Мы с ним ходили на балы. Я скоро усвоил,
что девушки, с которыми мы встречались на  балах,  неприкосновенны.  Все
они были чьими-то дочерьми. С ними нельзя было даже потанцевать, если ты
предварительно не был внесен в их блокнотики. Человека, явившегося  сюда
чуть ли не с Северного полюса, это  могло  даже  напугать.  Но  в  конце
концов ко всему привыкаешь.
   Мне пришлось заново учиться танцевать. По мнению Акселя,  я  танцевал
как слон. Мы украдкой упражнялись в коридорах Валькендорфа. Аксель  тоже
был тяжел  и  неповоротлив.  Он  утверждал,  что  в  датских  пасторских
усадьбах не танцуют.
   Мало кому из студентов приобретение знаний  доставляло  удовольствие.
Им было важнее вырваться из дому, избавиться от школьной дисциплины  или
же просто шататься по королевской столице. Изящная словесность  занимала
только женщин, но никак не мужчин.
   Мужчины изучали науки, слушали лекции и спорили о политике. Меня  это
удивило и разочаровало. Но я не подавал виду.
   Тем не менее именно литература сделала нас с  Акселем,  так  сказать,
побратимами. Однажды вечером перед Новым годом я рассказал  ему,  как  в
грустном одиночестве встречал Рождество у вдовы Фредериксен на Бредгаде.
Я тогда с большим трудом читал в оригинале "Госпожу Бовари" Флобера.
   Мы с Акселем сидели в кафе, которое называлось "Аптека", и я  пытался
втолковать ему, что нашел у Флобера  подтверждение  всем  своим  мыслям.
Аксель решил, будто я хочу выглядеть умней, чем есть, но отнесся к этому
спокойно.
   - Интеллигентные люди приходят на землю, чтобы убедиться в  том,  что
все повторяется, и даже благословить этот порядок, - трагически произнес
я.
   - Не вижу в этом ничего особенного, - улыбнулся Аксель.
   Я сделал вид, что не заметил намеренной  насмешки  в  его  словах,  и
продолжал развивать свою мысль. Он покорно слушал, не скрывая скуки.
   - Повторяется все, не только такие само собой разумеющиеся вещи,  как
прием пищи,  работа  желудка,  движение  конечностей;  люди  влюбляются,
интригуют и тому подобное. Решительно  все  повторяется  в  этом  вечном
хороводе. И все имеет один-единственный конец.  А  именно  бессмысленную
смерть! - проговорил я, почти, не переводя дыхания.
   Аксель вздохнул, пока я набирал в  легкие  воздух.  И  между  прочим,
дважды поправил мой датский язык.
   - Конечно, я понимаю, что поэт хотел показать  нам  также  и  великую
трагедию. Но все заслонила форма. Она чересчур плоская.
   - Ты рассуждаешь как старик! И ты слишком  буржуазен.  Я  читал,  что
французская буржуазия хотела посадить Флобера в тюрьму. - Он засмеялся.
   - Я буржуазен? - с негодованием воскликнул я.
   - Конечно, потому ты и сердишься. Ведь это  всего  лишь  литературное
произведение. Верно? Что в этом романе такого необычного?
   - Он считается неприличным.
   - Почему?
   - Из-за образа Эммы Бовари, - нетерпеливо объяснил я  и  хотел  снова
углубиться в философию. Но Аксель этого не допустил.
   - Объясни, что в ней представляется тебе неприличным? -  с  интересом
попросил он.
   - Ну-у... - Я замялся. - Это не так легко объяснить.
   - Ты считаешь, что о таких женщинах, как Эмма,  не  стоит  писать?  -
Аксель улыбнулся.
   - Она заставила  доктора,  своего  мужа,  произвести  операцию  новым
методом. Он с этим не справился. Для нас, будущих докторов, этот  момент
должен быть особенно важен. Между прочим, я мог бы сделать  это  гораздо
лучше. Я имею в виду - написать книгу, - похвастался я.
   - Напишешь, когда перестанешь быть красной девицей, -  весело  сказал
он.
   Я покраснел и замолчал. Невозможно было угадать заранее,  что  скажет
этот пасторский сынок.
   - Ты просто не читал этот роман.
   - Да, не читал. И  мне  надоели  твои  словоизвержения.  Давай  лучше
поговорим о Бодлере, - предложил Аксель.
   - Это трудно, - признался я.
   - Почему? После трех кружек  пива  ты  всегда  начинаешь  читать  его
стихи!
   - Это другое дело.
   О Бодлере я не мог говорить ни с кем. Мне было стыдно, что его  стихи
производили  на  меня  такое  сильное  впечатление.   Действительно,   я
несколько раз читал их вслух. И потом раскаивался в этом. Для меня стихи
Бодлера - чистая магия. Меня одинаково очаровывало  и  описание  длинной
похоронной процессии, и надежда поэта,  которая  поднимала  свой  черный
флаг над его склоненной головой.
   - Самое лучшее в стихах Бодлера - это женщины, -  сказал  я,  пытаясь
найти хоть что-то, что было бы интересно нам обоим. К тому же  это  была
правда.
   - Почему же?
   - Они такие неистовые. Жестокие, буйные, опасные. В них  есть  что-то
нечеловеческое.
   - Ты хочешь сказать, что их можно взять  с  собой  в  постель  и  они
избавят тебя от тоски по живой женщине? - спросил он.
   - Не знаю.
   - Не могу поверить, что тебя так интересует поэзия! Ты просто  хочешь
показать, что очень начитанный и умный. Хвастаешься, как все норвежцы! -
Аксель захохотал.
   Я возмутился и стал излагать свои соображения, почему  стихи  Бодлера
так волнуют меня.
   - Они тебя возбуждают? - Аксель оживился.
   - Как сказать...
   - Чтобы стихи Бодлера могли возбуждать! Ведь он пишет только о  змеях
и смерти! Верно? И что же ты испытываешь?
   - У меня появляется желание что-нибудь предпринять...
   - Это касается женщин? Или...
   - Вообще! Что-нибудь совершить.
   - Господи Боже мой! - простонал он.
   Я определенно произвел на  него  впечатление.  Ему  все-таки  удалось
выманить меня из моей раковины.
   - Я знал когда-то одну женщину... - начал я.
   - И что же? - Аксель облизнул губы и затаил дыхание.
   - Ее звали Андреа... Она  была  такая...  Она  приходила  ко  мне  по
ночам...
   - Не может быть! Когда это б