д ним на большом столе в сенях. Дверь была открыта навстречу
ледяному декабрьскому вечеру. В тулупе, с подвязанными  волосами,  Олине
была похожа на большого копошащегося зверя. На бледном  лице  постепенно
проступал румянец.
   Блинчики были сложены в деревянные короба на чердаке лодочного сарая.
Печенье хранилось в большом чулане. Мясные рулеты стояли  под  гнетом  в
погребе. Целый день из поварни доносился  стук  ножей,  которыми  рубили
мясо для колбасы.  Олине  собственноручно  проверяла  готовность  фарша.
Красный домашний сыр выдерживался в настое корицы, прикрытый полотняными
полотенцами. Свежий  хлеб  был  сложен  в  деревянные  лари  и  жестяные
коробки, его должно было хватить и на Лофотены.

***

   В Рейнснесе было много комнат и закоулков. Если бы Дина  хотела,  она
нашла бы место, где они с Жуковским остались бы  наедине.  Но  и  дверей
здесь тоже  было  много.  И  все  они  открывались  без  стука.  Поэтому
Жуковский принадлежал всем.
   Пароход ждали не раньше Рождества. А может, и после Нового года.
   Жуковский беседовал с Юханом о религии и политике. А с матушкой Карен
- о литературе и мифологии. Он пересмотрел все ее книги.  Но  признался,
что предпочитает читать по-русски и по-немецки.
   Вскоре все начали звать его  господином  Лео.  Служанке,  которая  по
утрам топила у него печку, он подарил несколько монет. Но никто не знал,
откуда он и куда направляется. Если его спрашивали об этом,  он  отвечал
охотно, однако не уточняя ни названий, ни дат.
   В Рейнснесе привыкли к приезжим, и это никого не беспокоило.  К  тому
же люди научились истолковывать все сведения о русском в зависимости  от
своих способностей и интересов.
   Дина поняла, что Жуковский, должно быть, недавно побывал в России,  -
в его саквояже сверху лежали русские книги. Несколько раз она заходила к
нему в комнату, когда знала, что он ушел в лавку. Принюхивалась к  тому,
как пахнут его вещи. Табак, кожаный саквояж, куртка.
   Смотрела книги. Кое-что в них было слабо подчеркнуто, но  записей  на
полях, как Юхан, он не делал.
   Вскоре после приезда Жуковского Андерс спросил у  него,  когда  он  в
последний раз был в Бергене.
   - Летом, - коротко ответил Жуковский.
   И начал расхваливать шхуну "Матушка Карен", которая стояла у  причала
и ждала, когда ее оснастят, чтобы идти на Лофотены.
   - Лучше нурландских судов я не видел нигде, - сказал Жуковский.
   У Андерса заблестели глаза, как будто это он приобрел "Матушку Карен"
и заплатил за нее.

***

   По вечерам Жуковский пел и плясал, сбросив пиджак, а иногда и  жилет.
Его звучный, низкий голос разносился  по  всему  дому.  Из  кухни  и  из
людской собирались люди, чтобы послушать  его.  Двери  были  распахнуты,
люди, пришедшие из темноты, жмурились от света,  их  глаза  блестели  от
тепла и пения.
   Дина на  слух  подбирала  мелодии  и  аккомпанировала  Жуковскому  на
пианино.
   Виолончель Лорка никогда не приносили  вниз.  Дина  считала,  что  ей
вредны перемены.
   Вечером  в  сочельник  небо  стало  молочно-белым  от  снега.  Погода
переменилась - началась оттепель. Гостям, которых ждали в  Рейнснесе  на
Рождество, она не сулила добра. Санный  путь  мог  сделаться  непроезжим
меньше чем за сутки, а на море  уже  началось  волнение.  Дул  ветер  со
снегом. И никто не знал, стихнет он или наберет силу.

***

   Дина ехала верхом вдоль кромки воды, потому что рыхлый наст с острыми
краями был опасен для лошадиных ног.
   Вороной трусил рысцой. Отпустив поводья, Дина вглядывалась в  грязный
горизонт.
   Ей хотелось пригласить Жуковского с собой на прогулку, но он уже ушел
в лавку. Хотелось получше узнать его. Он как будто забыл все, что сказал
ей наутро после пожара.
   Нахмурившись и прищурив глаза, она смотрела на усадьбу.
   Дома сбились в кучу, из окон сочился желтый свет. На мерзлых  рябинах
и вывешенных снопах сидели крылатые  небесные  бродяги.  Следы  людей  и
животных, навоза и грязи пестрели вокруг домов. Тени от сосулек, упавшие
на сугробы, были похожи на хищные зубы.
   Дина была не в духе.
   Но когда  после  часа  езды  она  остановилась  перед  конюшней,  она
улыбалась.
   Это насторожило Фому. Он принял у нее поводья и  придержал  Вороного,
она спрыгнула на землю и потрепала лошадь по шее.
   - Дай ему побольше овса, - проговорила она.
   - А другим?
   Она растерянно подняла глаза:
   - Делай как знаешь.
   - Можно мне уйти на два дня домой перед Новым годом? - спросил Фома и
поддал ногой ледышку с вмерзшим в нее навозом.
   - Только позаботься, чтобы тебя заменили  в  хлеву  и  в  конюшне,  -
равнодушно сказала Дина и хотела уйти.
   - Господин Лео еще долго пробудет в Рейнснесе? Вопрос выдал Фому.  Он
требовал от нее отчета. Как будто у него было право задавать ей вопросы.
   Дина уже хотела резко ответить ему, но почему-то сдержалась.
   - Что им наш Рейнснес, Фома!.. Она прислонилась к нему.
   Фома вспомнил вкус первых весенних травинок. Сырое лето...
   - Люди приезжают и уезжают, - прибавила она. Он  промолчал.  Погладил
лошадь.
   - Счастливого тебе Рождества, Дина!
   Его глаза скользнули по ее рту. По волосам.
   - Ты только  отведай  нашего  рождественского  угощения,  прежде  чем
уйдешь, - бросила она.
   - Я бы лучше взял домой гостинца, если можно.
   - И домой тоже возьми.
   - Спасибо.
   Вдруг она рассердилась:
   - Ну почему ты такой унылый?
   - Унылый?
   - Ты как живая скорбь! Уж не знаю, что там у тебя на сердце, но вид у
тебя как на похоронах.
   Тишина вдруг насторожилась. Фома глубоко вдохнул. Словно хотел задуть
сразу все свечи.
   - На похоронах, Дина? - спросил он наконец, делая ударение на  каждом
слове.
   Он смотрел ей в глаза. С презрением? И  все.  Широкие  плечи  тут  же
опустились. Он отвел Вороного в стойло и дал  ему  овса,  как  приказала
Дина.

***

   Дина поднималась по лестнице, когда Лео вышел из своей комнаты.
   - Идем! - бросила она, как приказ, без всяких вступлений.
   Он удивленно взглянул на нее, но повиновался. Она распахнула дверь  в
залу и пропустила его вперед.
   Первый раз они остались наедине  с  тех  пор,  как  он  приехал.  Она
кивнула ему на один из стульев у стола.
   Он сел и показал ей рукой на ближайший к нему стул. Но там уже  сидел
Иаков.
   Дина начала снимать куртку для верховой езды. Лео встал и  помог  ей.
Аккуратно положил куртку на высокую кровать.
   Она сделала вид, что не видит  Иакова,  и  села  к  столу.  Групповой
портрет. Иаков сидел и наблюдал за ними.
   Они молчали.
   - Ты такая серьезная, Дина... - начал Лео. Он закинул ногу на ногу  и
разглядывал виолончели. Потом перевел взгляд на окно, зеркало,  кровать.
И наконец обратно, на лицо Дины.
   - Я хочу знать: кто ты? - спросила она.
   - Ты хочешь узнать это сегодня же? В сочельник?
   - Да.
   - Я и сам все время пытаюсь понять, кто же я. И где  мое  место  -  в
России или в Норвегии?
   - И на что же ты живешь, пока пытаешься это понять?
   В зеленых глазах мелькнул опасный блеск.
   - На то же, на что живет и фру Дина,  благодаря  имению  и  состоянию
моих предков. - Он встал, поклонился и снова сел. - Ты, наверное, хочешь
получить деньги за мое пребывание у вас?
   - Только в том случае, если ты завтра уезжаешь!
   - Я уже  давно  живу  здесь  и  много  задолжал.  Может,  тебе  нужен
задаток?
   - Я его уже получила. Стихи Пушкина! К тому же у нас нет обычая брать
деньги с гостей. Поэтому нам и важно знать, кто гостит в нашем доме.
   Он нахмурился. На скулах заходили два желвака.
   - Почему ты сегодня такая злая? - прямо спросил он.
   - Я не хотела. Но ты все время от меня прячешься.
   - С тобой не больно легко найти общий  язык...  Разве  что  когда  ты
играешь. Но тогда не до разговоров.
   Дина пропустила мимо ушей его иронию.
   - В прошлый раз ты говорил, что я  тебе  нравлюсь.  Это  были  пустые
слова?
   - Нет.
   - Объясни!
   - На таком  экзамене  трудно  что-нибудь  объяснить.  К  тому  же  ты
привыкла получать прямой ответ на  свои  вопросы.  Конкретный  вопрос  -
конкретный ответ. Но если мужчине нравится женщина,  это  совсем  другое
дело. Это относится к области чувств. Тут необходимы такт и время.
   - Значит, ты проявляешь такт, когда сплетничаешь с Нильсом у  него  в
конторе?
   Лео засмеялся, обнажив зубы.
   - Ничего другого я от тебя и не ждала! - процедила она сквозь зубы  и
встала. - Ты свободен!
   Он наклонил голову, словно хотел спрятать от нее  лицо.  Потом  вдруг
попросил:
   - Не сердись, Дина! Лучше сыграй мне что-нибудь!
   Она покачала  головой,  но  все-таки  подошла  к  инструментам.  Рука
скользнула по виолончели Лорка. Дина не спускала глаз с Лео.
   - О чем вы разговариваете с Нильсом? - вдруг спросила она.
   - Тебе все нужно знать? Ты за всеми следишь? Она  не  ответила.  Рука
медленно гладила инструмент.
   Обводила  контуры  его  тела.  В  комнате  прошелестел  слабый  звук.
Потусторонний шепот.
   - Мы говорим о Рейнснесе. О лавке. О счетах. Нильс скромный  человек.
Он очень одинок... Но ведь ты и сама это  знаешь.  Он  говорит,  что  ты
всегда поступаешь по-своему и все сама проверяешь.
   Молчание. Дина ждала.
   - Сегодня мы говорили о том, что было бы неплохо перестроить лавку на
современный лад. Сделать ее более светлой.  Просторной.  Можно  было  бы
установить связи с Россией и  привозить  оттуда  товар,  который  трудно
достать здесь.
   - Почему ты говоришь о Рейнснесе не со мной, а с моими служащими?
   - Я думал, что у тебя другие интересы.
   - Какие же у меня интересы?
   - Дети. Дом.
   - Тогда  ты  плохо  знаешь  обязанности,  которые  лежат  на  хозяйке
торгового  местечка  и  постоялого  двора!  Я  предпочитаю,  чтобы  дела
Рейнснеса ты обсуждал со мной, а не с моими  служащими!  И  почему  тебя
вообще интересует Рейнснес?
   - Меня интересуют все торговые поселки. Каждый такой  поселок  -  это
целый мир, в каждом есть и добро и зло.
   - А там, откуда ты приехал, нет таких поселков?
   - Там они не совсем такие. У нас человек несвободен, если у него  нет
земли. Мелкие хозяева не так надежны, как в Норвегии.  В  России  сейчас
трудные времена.
   - Поэтому ты и приехал к нам?
   - В том числе и поэтому. Но если помнишь, однажды  я  тушил  пожар  в
Рейнснесе...
   Он подошел к ней. Угасающий  день  прочертил  на  его  лице  глубокие
морщины.
   Их разделяла виолончель. Он тоже положил на инструмент руку. Тяжелую,
точно камень, нагретый солнцем.
   - Почему ты так долго не приезжал?
   - Тебе показалось, что это долго?
   - Нет. Но ты обещал приехать еще до начала зимы. Он смотрел  на  нее,
как будто потешаясь над нею.
   - Ты точно помнишь все, что я говорил?
   - Да, - огрызнулась она.
   - Значит, ты должна быть добрее ко мне, раз уж я здесь,  -  прошептал
он, приблизив к ней лицо.
   Они смотрели друг другу в  глаза.  Долго.  Меряя  силы.  Изучая  друг
друга.
   - Что значит быть доброй к Варавве? - спросила Дина.
   - Это значит...
   - Что же?
   - Что ему нужно немного нежности...
   Он взял виолончель у нее из рук и поставил к  стене.  Бережно.  Потом
сжал ей запястья.
   Где-то в доме что-то разбилось. И тут же послышался плач Вениамина.
   В Дининых глазах шевельнулась тень. Они вместе прислонились к  стене.
Он никогда не думал, что она такая сильная. Большой рот, открытые глаза,
дыхание, могучая грудь. Она была похожа на  женщин  у  него  на  родине.
Только жестче. Целеустремленнее. Нетерпеливее.
   От стены падала тень, и  в  этой  тени  они  заплелись  узлом.  Тугим
шевелящимся узлом. Иаков наблюдал за этой картиной.
   Лео отстранил ее от себя.
   - Играй, Дина! Играй! Ты спасешь нас обоих! - шепнул он.
   У нее вырвался низкий рык. Она рванула его  к  себе.  Потом  схватила
виолончель, отнесла ее к стулу и села, раскинув колени. В серых сумерках
взлетел смычок.
   И полились звуки. Сначала сбивчивые, не очень красивые. Постепенно ее
рука обрела уверенность и мягкость. Музыка захватила Дину. Иаков исчез.
   Опустив руки, Лео глядел на  ее  прижатую  к  инструменту  грудь.  На
длинные пальцы, которые дрожали, придавая звуку полноту. На ее запястья.
На могучую полноту бедер, подчеркнутую кожаными штанами. На щеки. Но вот
волосы упали на лоб и скрыли ее лицо.
   Он пересек комнату и вышел в коридор. Однако дверь оставил  открытой.
И свою тоже.  По  широким  половицам  пролегла  невидимая  черта.  Между
комнатой для гостей и залой.

ГЛАВА 15

   Простираю к Тебе руки мои; душа моя к Тебе, как жаждущая земля.
   Псалтирь, 142:6

   Матушка  Карен  сама  приготовила  и  упаковала  ящики  и  корзины  с
гостинцами, которые предназначались трем арендаторам и тем  нуждающимся,
о которых ей было известно.
   Она отправляла их с попутными лодками или с  людьми,  приходившими  в
лавку, чтобы запастись необходимым перед праздником.
   Олине угощала всех на кухне. Там было тепло, уютно и царил образцовый
порядок.
   Унтам, сапогам и шубам было  отведено  место  у  большой  чернобрюхой
плиты. Там они оттаивали, сохли и прогревались перед возвращением домой.
В баке на плите всегда была горячая вода. Вычищенный медный  бак  бросал
отсветы на котлы и кастрюли, когда освобождалась конфорка для кофейника.
   Всю неделю люди то приходили, то уходили, ели и  пили.  Спускались  в
лавку, сидели там на табуретах, бочках и ящиках, ждали попутных судов.
   Время перестало существовать. Лавка была открыта,  пока  в  ней  были
люди. Таков был обычай. Нильс и приказчик работали не покладая рук.
   На печку в лавке то и дело ставился кофейник. Вода бурлила,  закипала
и выплескивалась из носика.
   Шел пар, кто-нибудь снимал кофейник с огня и разливал кофе.
   Рядом с печью лежал плоский камень, на который ставили  кофейник.  Он
приветствовал своим ароматом всех, кто попадал сюда из царства  темноты,
холода и морских брызг.
   В лавке  было  шесть  синих  чашек  с  золотой  каемкой,  их  кое-как
споласкивали после одних покупателей и наливали кофе другим.  Случалось,
что  плохо  перемолотые  зерна  приставали  к  краю  чашки   коричневыми
карбасиками. Карбасики покачивались  на  волнах,  когда  замерзшие  руки
обхватывали чашку, чтобы согреться и поднести к  губам  горячий  горький
нектар. К кофе предлагались бурый сахар и печенье.
   Кое-кому за закрытыми дверями подносили рюмку водки. Но  в  Рейнснесе
водку подносили далеко не всем покупателям. Кому подносить, решал Нильс.
***

   На синей кухне Олине водкой не угощали никого. Лишь иногда сама Олине
позволяла  себе  плеснуть  немного  в  кофе,  как  она  говорила  -  для
разжижения крови.
   В гостиную, где матушка Карен  предлагала  гостям  вишневую  наливку,
допускались лишь избранные.
   У Дины гости бывали и того реже. Когда в усадьбу кто-нибудь приезжал,
это были гости Рейнснеса и их всех угощали в столовой.
   Нильс любил предрождественские дни. Товар брали бойко,  выручка  была
хорошая. Чем лучше шли дела, тем сильнее Нильс морщил лоб, такая у  него
была привычка.
   Вот и в этот сочельник на лбу у него залегли глубокие складки,  когда
он осматривал полупустые полки и пустые склады в лавке  и  пакгаузах.  У
него был вид разорившегося человека.
   В лавку, посвистывая, в праздничной рубашке, вошел  Андерс,  и  Нильс
упавшим голосом сообщил ему, что муки осталось маловато и, пожалуй,  для
Лофотенов не хватит.
   Андерс засмеялся.  Его  забавляло  напускное  огорчение  брата  из-за
опустевших полок и кладовых. Но случалось, Андерс ломал голову,  пытаясь
понять, почему торговля приносит такой небольшой  доход.  Покупателей  у
них было много, и все достаточно солидные. Да и те, кого  они  снаряжали
на промысел, тоже были люди надежные и расплачивались либо  рыбой,  либо
деньгами после окончания путины.

***

   Когда за последним покупателем закрылись двери, Нильс  отправился  на
свою одинокую литургию. Он служил ее в  конторе  за  запертой  дверью  и
задернутыми занавесками.
   Свои дары он тщательно упаковал в два толстых конверта и  положил  их
на стол. Потом увернул фитиль в лампе и приблизился к алтарю с одним  из
конвертов.
   Дубовый умывальник с  мраморной  доской,  эмалированной  раковиной  и
вделанной в нее мыльницей был  очень  тяжел.  Торжественно,  навалившись
всем телом, Нильс сдвинул его с места. Неприкрепленная половица смотрела
на него всеми своими сучками.
   При неярком свете он извлек жестяную  коробку,  открыл  и  принес  ей
последнюю жертву.
   Потом все снова вернулось на свое место.
   Деньги, проведенные по бухгалтерским книгам, Нильс запер  в  железный
шкаф.
   Наконец он закурил трубку и оглядел  комнату.  Все  было  в  порядке.
Наступил праздник.
   Нильса огорчало только одно обстоятельство: у  него  недавно  исчезла
карта Америки. Все время лежала на столе. И вдруг ее там не оказалось.
   Он обыскал все. Спрашивал  у  приказчика  Петера.  Но  тот  клялся  и
божился, что ничего не видел.
   Нильс понимал: пока в Рейнснесе живут Стине и Ханна, жениться  он  не
сможет. Это заставило его принять серьезное решение. Он  раздобыл  карту
Америки. Но она пропала.
   В пять часов в Рейнснесе, по обычаю, подавали мёлье - кусочки пресной
лепешки в мясном бульоне. Водку и пиво. И к этому времени все  старались
закончить свои дела.
   В нынешнем году к ним присоединился и  Нильс.  Из-за  Лео  он  теперь
предпочитал есть в столовой вместе со всеми.
   К тому же он надеялся угадать по лицам, кто взял его карту.

***

   Столы для всех были накрыты в столовой. На кухне в  сочельник  не  ел
никто. Такой порядок завела матушка Карен, когда приехала в Рейнснес.
   Правда, не все чувствовали себя в столовой уютно. Люди едва  решались
говорить друг с другом  из  страха  показаться  неучтивыми  или  сказать
что-нибудь неподходящее.
   Лео и Андерс разряжали атмосферу, шутя с детьми. Постепенно, один  за
другим, начали посмеиваться и остальные. И наконец уже смеялись все.
   Матушка Карен сидела перед зажженной елкой. Дом благоухал благолепием
и торжественностью. В плетеных бумажных корзиночках стояли изюм, пряники
и бурый сахар. Но без разрешения матушки Карен их не трогали.
   Она сидела в кресле у стола и читала Евангелие. Сначала по-норвежски.
Потом по-немецки, чтобы, как она сказала, порадовать господина Лео.
   Вениамин и Ханна истомились от ожидания,  им  не  терпелось  поскорее
получить подарки и сласти. Мало того что чтение  Евангелия  казалось  им
бесконечным, они воспринимали его как преждевременное наказание Божье.
   С тех пор у них появилась своя поговорка: "А теперь она будет  читать
еще и по-немецки!"
   Дина текла по  комнате,  словно  широкая  сверкающая  река,  в  синем
бархатном платье с атласной вставкой на груди. Она не отводила взгляд  и
выглядела вполне миролюбиво. Когда она  играла  псалмы,  пальцы  ее  как
будто ласкали клавиши.
   Лео запевал, на нем была белая полотняная рубашка с широкими рукавами
и кружевными манжетами. Серебряная брошь на вороте и черный жилет.
   В честь Трех Святых Царей зажгли две свечи,  которые  по  обыкновению
горели в сочельник на пианино. Они отражались в серебряных  блюдцах,  на
которых стояли. Свечи  оплывали.  К  концу  вечера  блюдца  были  залиты
причудливо застывшим стеарином.
   Эти свечи в честь Трех Святых Царей делала  Стине.  Одну  для  Ханны,
другую для Вениамина, хотя матушка Карен настойчиво повторяла,  что  они
сделаны в честь Иисуса Христа.
   Перед Рождеством в усадьбе работал приходящий сапожник, и  работникам
было нетрудно угадать, что лежит  в  предназначенных  для  них  пакетах.
Вскоре все они уже примеряли новые башмаки.
   Лео встал и спел русскую песню обо всех башмаках, что ходят по свету.
   Ханна и Вениамин пели вместе с ним. Они пели на своем, особом  языке.
Фальшиво и серьезно.

***

   Волосы у матушки Карен были  красиво  уложены,  на  шее  -  кружевной
воротничок. К концу вечера она устала. Неожиданно  в  комнате  появилась
Ертрюд, она погладила матушку  Карен  по