,  кто  не  подчинялся  общим
правилам.
   Первая заповедь гласила, что  в  присутствии  учителя  ученик  должен
хранить молчание и отвечать только на заданные  ему  вопросы.  Вторая  -
ученик должен всегда быть вежливым, но не  опускаться  до  подхалимства.
Вениамин сразу усвоил, что подхалимов рано или  поздно  настигала  месть
Немезиды. Либо со стороны учителей, либо со стороны учеников.  Следовать
этой заповеди Вениамину  ничего  не  стоило  -  он  был  не  способен  к
подхалимству.
   Труднее всего ему давалась наука держать язык за зубами. В  Рейнснесе
азам поведения его учили Дина и Стине. Они делали это от чистого сердца.
Еще дома Вениамин усвоил, хотя никто ему этого  не  внушал,  что  каждый
человек имеет право открыто высказывать свое мнение, не боясь наказания.
Главное - не чертыхаться и не браниться в присутствии Олине.
   Может быть, и прав был учитель латыни, который говорил, что  Вениамин
упрям и многословен,  как  оракул.  Однако  это  не  считалось  смертным
грехом, пока Вениамин выражал готовность исправиться.

***

   В гимназии учились сыновья торговцев и  чиновников.  Но  были  тут  и
сыновья ремесленников и моряков. В Тромсё труд ремесленника не  считался
зазорным. Однако разница между учениками все-таки чувствовалась.
   Ученики из семей попроще быстро обнаруживали  себя,  как  бы  они  ни
следили за своей речью. Особенно трудно приходилось тем, у кого в семьях
не обращали внимания на речь детей. Эти ученики говорили на  причудливой
смеси книжного языка и просторечия.
   Вениамин наконец понял, что имел в виду ленсман,  когда  неоднократно
бранил Дину, позволявшую Вениамину говорить, "как  говорят  в  конюшне".
Это помогло ему контролировать свою речь.
   Одни ученики считались воспитанными, другие -  вульгарными.  Вениамин
лучше всего чувствовал себя в обществе Софуса, сына столяра Бека.  Софус
если и чертыхался, то очень тихо и, когда требовалось,  легко  переходил
на книжный язык. Его тоже  волновали  девушки  под  фонарями.  Вениамину
нравилось, что от Софуса пахнет свежим струганым деревом и хвоей.
   Долговязый,  мрачный,  широконосый,  Софус  был  тем  человеком,   на
которого Вениамин всегда мог положиться. Но они не говорили об этом.

ГЛАВА 2

   Фру Андреа была моложе своего мужа. Думая об этом, Вениамин испытывал
нечто похожее на торжество. Он не знал, чем она занимается  днем,  когда
он бывал в гимназии, и даже хотел спросить у нее об этом, но  как-то  не
находил подходящего случая. Это ему предстояло выяснить самому. Деваться
было некуда.
   Кожевник все время проводил в своей мастерской на берегу. Но от этого
он не был менее опасным. Вениамин представлял себе, как  кожевник  стоит
над дымящимся чаном и огромным черпаком мешает кипящую  кровавую  массу.
Конечно, Вениамин знал, что дубят только кожу.  Ну  а  все  остальное  -
мясо, кости? Куда это девается? Ведь как-то от этого избавляются? В  том
числе и кожевник. Не зря у него такие нечеловеческие ручищи.
   Вениамин никогда не видел таких рук. День ото дня они становились все
больше. Несколько раз Вениамину казалось, что он видит  их  даже  сквозь
стену. Словно черные раны, они зияли под одеялом на теле фру Андреа. Эта
картина постоянно возникала у Вениамина перед глазами, когда  он  видел,
как кожевник, сложив руки на белой скатерти, читает застольную  молитву.
На одном из указательных пальцев ноготь  у  него  был  похож  на  кривой
звериный коготь. Это был тайник! Там фру Андреа хранила зелье, с помощью
которого держала их всех в плену.
   Сперва он думал, что фру Андреа не видит его.  А  если  и  видит,  то
как-то не по-настоящему. Дома, например, Дина  и  все  домочадцы  видели
его, даже не поворачивая головы в его сторону. Он в этом давно убедился.
У него в Рейнснесе были свои тайные убежища, но, если в доме требовалось
его присутствие, домашние всегда так или иначе давали ему знать об этом.
   Здесь у него никто ничего не спрашивал.  Обращаясь  к  нему,  они  не
смотрели на него. Они и сами были какие-то ненастоящие.

***

   В доме кожевника  никогда  не  бывало  посторонних.  Только  старуха,
которая была одновременно и кухаркой, и горничной. Она жила отдельно,  в
маленькой пристройке, служившей когда-то конюшней или сараем. А могла бы
жить и в доме - ведь здесь было пять спален! Во всяком случае, на втором
этаже в коридор выходило пять дверей. Но старуха не зря покидала  каждый
вечер этот дом, она прекрасно понимала, что делает.
   В Рейнснес без конца приезжали разные люди. Многих  из  них  Вениамин
видел впервые. Все, даже пробст, непременно наведывались на  кухню  и  в
лавку. Для этого не требовалось никакого предлога.
   Здесь все было иначе. Прожив целый месяц в доме  кожевника,  Вениамин
не был нигде, кроме столовой, лестницы и своей комнаты.
   В Рейнснесе на всех дверях и шкафах были  замки  и  ручки.  Без  них,
открывая двери, было бы не  за  что  ухватиться.  Но  замки  никогда  не
запирались. Даже в конторе при лавке  дверь  никогда  не  запиралась  на
ключ. Другое дело винный погреб. Вот он всегда был заперт. Но ключ висел
на гвоздике у Олине или лежал наверху у Дины, если она забывала повесить
его на место.
   В доме кожевника перед сном запирались все двери. Для каждой  комнаты
имелся свой ключ. И ключами не пренебрегали. Вечером  Вениамин  лежал  и
слушал, как ключи поворачиваются в замочных скважинах.  Потом  слышались
шаги на лестнице, скрип двери в  спальне  хозяев,  кашель  кожевника,  и
наконец ключ в спальне поворачивался изнутри.
   Уже в первые дни Вениамин понял, что в тот вечер, когда  этот  ритуал
по какой-либо причине прервется  или  будет  нарушен,  произойдет  нечто
ужасное.
   Он лежал под своей периной и старался ни о чем не думать, пока в доме
не наступит полная тишина. Мысленно он считал ступеньки  на  лестнице  и
сколько ключей уже повернулось в своих скважинах.

***

   И тем не менее  он  оказался  неподготовленным,  когда  это  все-таки
произошло. Однажды вечером, незадолго до Рождества, последний ключ так и
не повернулся в своей скважине!
   Ночь была зловещая, как гроб, стоявший в Рейнснесе на сеновале и  еще
неизвестно кому предназначенный.  Конечно,  можно  было  встать,  зажечь
лампу и таким образом спастись. Но для этого нужно было  действовать.  А
как раз действовать Вениамин и не мог.
   Следовало попытаться заснуть. Ведь не обязательно это имело отношение
к  нему.  Эта  незапертая  дверь  вполне   могла   оказаться   ловушкой,
поставленной  кожевником  для  жены.  Однако  в  глубине  души  Вениамин
понимал, что ловушка предназначена именно ему.
   Теперь трудно было сказать, слышал ли он раньше эти звуки из  спальни
хозяев и просто привык к ним,  как  и  ко  всему  остальному.  Но  через
несколько минут он безошибочно угадал  их  происхождение.  Они  невольно
проникали  ему  в  уши,  и  он  не  мог  избавиться  от  вызванного  ими
мучительного напряжения.
   За стеной кто-то пыхтел и стонал!
   Надо было взять себя в руки и так или иначе спастись. Вениамин встал.
В комнате было холодно и темно. Он кое-как оделся. Обулся, ощутив  тепло
шерстяных носков. Руки и вся нижняя часть туловища у него занемели.  Это
чувство, приятное и в то же время  неприятное,  и  было  самым  главным.
Вениамин подошел к окнам и откинул занавески. В  комнату  проник  лунный
свет и изменил все. Это был явный знак. И еще эти звуки. Вениамин больше
не мог оставаться в своей комнате.
   Он шел, едва касаясь пола. Никто  не  смог  бы  обнаружить  его.  Его
просто не существовало. От этого сознания его охватило  какое-то  легкое
цепенящее чувство.
   В коридоре звуки были слышнее. Приглушенный всхлип и грубый стон. Как
будто Вениамин раньше не знал этого! Кожевник хочет разоблачить жену, он
понял, что она спрятала свое зелье в его ногте.
   Настал час. Кожевнику нужен был свидетель. Он хотел застрелить жену!
   Вениамин все время догадывался об этом. Иначе и  быть  не  могло.  Он
больше  не  раздумывал,  хватит  ли  у  него  смелости.  Поэтому  просто
распахнул  дверь  их  спальни.  Она  отворилась  беззвучно.  Дверь  тоже
участвовала  в  исполнении  приговора.  Теперь  ему  следовало  войти  в
спальню. Для этого он и пришел сюда.
   Сперва все было хаосом и  тьмой.  Однако  в  щель  между  занавесками
проникал лунный свет. В темноте обозначилась могучая спина  кожевника  в
белой ночной сорочке. Его ноги походили на  сучковатые  сосновые  корни.
Тело двигалось, подчиняясь мощной силе невидимых мехов. Вениамин  слышал
это по  звуку.  В  этом  было  что-то  нереальное.  Неожиданно  кожевник
распрямил спину и немного отодвинулся в сторону.
   Он что-то держал в руке. Что-то странное. Охотничье  ружье?  Нож?  Он
расставил ей ловушку. Она не смогла скрыть от него, что она оборотень, и
он решил убить ее.
   Лунный свет упал на ее бедра. Они были ослепительно белые.
   Потом луна осветила то, что кожевник держал в руке.
   Но ведь это не существует отдельно от тела! Это его часть!  Но  таков
был ее приговор: она приговорила его к этому! Он должен  держать  это  в
руке отдельно от тела.
   Очевидно, кожевник намеревался отомстить  ей.  У  него  в  руке  было
орудие мести!
   Она поняла, что проиграла. И застонала, когда кожевник склонился  над
ней и всадил в нее свое орудие. Одной рукой он удерживал  ее  на  месте,
другой держал орудие.
   Комнату переполняли слова, которые никогда  не  были  сказаны,  месть
кожевника и ее стоны.
   Спастись от этого было невозможно. Оставалось только дождаться конца.
Не вскрикнуть. Не пошевелиться. Даже когда она забилась в судорогах.  Ее
бедра и икры  белели  с  обеих  сторон  широкой  спины  кожевника.  Луна
подарила им ослепительную белизну.
   Неожиданно кожевник замер. Может,  он  почувствовал,  что  в  комнате
кто-то есть? Нет. Вот он нагнулся и снова вогнал в нее это орудие. О эти
движения! Эти стоны! Она была еще жива!
   Вениамин вынужден был стоять неподвижно и быть свидетелем. Кожевник и
его жена исполняли своеобразный танец. Они были враги,  осужденные  жить
вместе. Конец. Сейчас грянет выстрел. И потечет кровь.
   Вдруг она глухо застонала, ноги ее  упали  и  бессильно  свесились  с
кровати.
   Вениамин был уже в могиле. Эту тишину нельзя было сравнить ни с  чем.
Он только ждал, когда полетят комья земли и погребут его под собой.
   Кожевник перехитрил его и заставил быть свидетелем.  Теперь  Вениамин
стал таким же, как они. Ненастоящим.
   Он даже не прикрыл за собой дверь. Просто вышел в коридор и  вернулся
к себе. Его волосы и кожа  пропитались  их  запахом.  Дыхание  кожевника
стало его дыханием.  Запах  их  постели  -  его  запахом.  Ему  не  было
спасения. Он сказался в центре происходившего. С ними, в их постели.

***

   Все случилось на другое утро. Хотя ничего не изменилось.  Потому  что
она не умерла. Вениамин слышал, как она ходит за стеной. Как ни в чем не
бывало разговаривает с кожевником. Это только подчеркивало  нереальность
того, что он видел ночью.
   Вениамину  предстояло  сделать  все,  что  положено.   Спуститься   к
завтраку. Поесть. И уйти в гимназию. Его могла спасти  лишь  привычка  -
ведь он проделывал это каждый день.  Он  спустился  на  одну  ступеньку,
потом - на другую. Руки его не отпускали перил.
   Он стоял на сеновале и должен был прыгнуть вниз на  сено.  С  большой
высоты. Ему не было видно, есть ли внизу сено. Он прыгнул. А-а-ах!
   Теперь дверь столовой. Это потребовало от  него  немалых  усилий.  Ее
следовало открыть быстро, и притом так, чтобы они не  заметили,  что  он
стал таким же, как они.
   Вениамин вошел в комнату, они уже сидели за столом.  Он  не  подумал,
что они уже там. Теперь они могли наблюдать, как он  подходит  к  столу,
отодвигает стул, садится.
   Ему удалось сесть, ничего не уронив и не опрокинув, но встать он  уже
не мог. Он был пригвожден к стулу.
   Кожевник кашлянул и буркнул:
   - Доброе утро.
   Фру Андреа шевельнула губами, не глядя на Вениамина.
   Она все знала! Она видела его в дверях спальни!
   Ее руки передали ему хлебницу. Хлеб, безусловно, был отравлен. Но ему
пришлось взять кусок. Потом он взял масло, которое лежало на  квадратной
тарелочке с золотым  ободком.  Затейливыми  буквами  на  тарелочке  было
выведено: "Масло". Твердое как камень, оно не намазывалось и продавило в
хлебе глубокую ямку.
   Вениамин потянулся за вареньем. Красная смородина. Ярко-красная.  Она
как будто растеклась по всей комнате. Его затошнило, и он протянул  руку
за сыром. Сыр лежал на другой квадратной тарелочке, на  ней  затейливыми
буквами было  написано:  "Сыр".  Письмена  диктовали,  что  ему  следует
делать.
   Письмена диктовали, что каждую ночь он должен стоять в дверях спальни
и следить, чтобы кожевник не вздумал прибегнуть к ножу или к охотничьему
ружью.
   Для этого они и взяли его к себе в дом.
   Или его взяла она, сразу сообразив, для чего он ей нужен?
   Вениамин жевал, переводя  взгляд  с  одной  квадратной  тарелочки  на
другую. Ему следовало привыкнуть к ним.
   А вот поднять стакан с молоком он оказался уже  не  в  силах.  Молоко
было того же цвета, что луна и ее бедра. Как он мог выпить его?
   Благополучно  справившись  с  куском  хлеба  и  собравшись   покинуть
столовую, Вениамин вдруг увидел ее  улыбку.  Она  расползлась  по  всему
лицу. По всей комнате. Губы изогнулись, но зубов видно не было. А глаза!
Сонные и в то же время настороженные. Как у кошки.
   - Да, да, нынче недурная погода, - кашлянул кожевник.
   Вениамин бросился за дверь, схватил  куртку  и  выбежал  из  дому.  В
кармане его руку обжег ключ. Он забыл запереть входную дверь, как  здесь
было положено.
   Теперь Вениамин спал, накрыв голову подушкой. И все равно все слышал.
Даже во сне. Ведь он знал, что они там  творят.  Ему  казалось,  что  не
кожевник, а он сам держит в руке тот предмет и орудует  им.  Иногда  они
делали это вместе, он и кожевник. Иногда он оставался с  ней  один.  Она
была большая и мягкая.  Уголки  ее  губ  приподнимались  в  улыбке.  Ему
казалось,  что  его  орудие  проваливается  в  бездонную  пропасть.  Она
вздыхала и стонала, облизывая полные, плотоядные губы.
   Днем ему было трудно жить с тем,  о  чем  знала  ночь.  За  обеденным
столом он не смел поднять глаз на фру Андреа. Он засыпал и просыпался  с
одним желанием: потрогать ее. Хотя это и грозило ему смертью.
   И тем не менее он понимал, что должен потрогать ее!
   Дома он поджидал случая, чтобы прикоснуться к ней рукой, и  вместе  с
тем старался избегать расставляемых  ею  ловушек,  которые  должны  были
заставить его сделать это. Теперь он видел сквозь  платье  ее  тело  как
некое знамение. Он всегда и во всем видел знаки и знамения.
   Но пока кожевник и его жена не знали,  что  у  него  есть  лицо,  ему
нечего было бояться.

ГЛАВА 3

   У кожевника умер родственник. Истолковать  это  знамение  можно  было
только одним образом: он, Вениамин, виноват  в  этой  смерти.  Он  давно
желал чего-нибудь, что заставило бы хозяев уехать из дому.
   Ведь орудие кожевника было спрятано где-то в спальне.
   Вениамин был не в  силах  испытывать  угрызения  совести,  когда  фру
Андреа, с каменным лицом, сказала  ему,  что  они  с  мужем  уезжают  на
похороны. Их не будет четыре дня. Его будут кормить как обычно.  Кухарка
будет приходить каждый день.

***

   Он сидел в своей комнате над латинскими  склонениями  и  ждал,  когда
наступит вечер. Шаркая ногами в толстых шерстяных носках, пришла кухарка
и сказала, что уходит на  молитвенное  собрание.  Ужин  ему  оставлен  в
столовой, под салфеткой.
   Вениамин не мог удержаться и улыбнулся ей. Этого делать не следовало.
Кухарка подозрительно взглянула на него.
   - Только не забудьте запереть входную дверь! - сказала она.
   Он быстро снова сделал серьезное лицо.
   Как только он услыхал, что кухарка заперла за собой дверь,  латинские
склонения и спряжения перестали  существовать.  Он  подбежал  к  окну  в
коридоре, чтобы убедиться, что она действительно идет по  улице,  крепко
прижав к груди потертый ридикюль.
   Он снова был  на  сеновале.  Внизу  лежало  сено.  Оставалось  только
прыгнуть. Он  знал  это  чувство.  Томление.  Возбуждение.  Любопытство.
Хватит ли у него смелости справиться с тем, что он задумал?
   А если дверь спальни заперта? Если они засунули листик  бумаги  между
ящиками комода, чтобы разоблачить его? А то и еще хуже: она  не  уехала!
Лежит в кровати и ждет его! Ведь он не видел, как они уходили  из  дому.
Может, они просто решили заманить его в спальню? И там схватить?
   Вениамин  несколько  раз  прошелся  по  комнате.  Следовало   принять
какое-то решение. И он его принял! Он выскользнул в коридор и подошел  к
их двери. Ему казалось, что его кровь через  уши  водопадом  хлынула  на
пол.
   Он осторожно положил руку на медную ручку и нажал.  Ручка  поддалась,
не издав ни звука. Так же  беззвучно  открылась  внутрь  и  сама  дверь.
Неужели это ловушка? Почему дверь оказалась незапертой? Ведь они  всегда
запирали ее.
   Вениамин ступил на порог спальни. Стены словно раздвинулись. Холодный
синий свет проникал в окно и падал на постельное покрывало.
   Ее в кровати не было!
   Он вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Дом прислушивался  к  его
шагам. Спальня кожевника пахла совсем не так, как спальня  Дины.  Аромат
лета и свежего сена никогда не проникал сюда.
   Кровать  была  кораблем-призраком.  Высокая.  Темная.  Над   комодом,
немного наклоненное к полу, висело большое зеркало. Вениамин  вздрогнул,
увидев в нем свое отражение -  расплывчатые  очертания  фигуры,  слишком
длинные рукава рубашки, белое как мел лицо.  Большие  темные  глаза.  Он
хотел убежать. Но что-то неведомое оказалось сильнее его. Он остался.
   В голове грохотал горный обвал. Он  вспомнил,  что  забыл  послушать,
вернулась ли домой кухарка. Вдруг она что-нибудь забыла?
   Вениамин выбежал в коридор и замер на площадке лестницы. Нет, никого.
Все тихо. Ни из комнат, ни из кухни не доносилось ни звука. Не скрипнула
ни одна дверь. Он снова вернулся в спальню и, глубоко  вздохнув,  открыл
ближайшую тумбочку. Там стоял ночной горшок с крышкой.
   Вениамин выдвинул небольшой  ящик  и  увидел  ларчик,  обитый  внутри
желтым шелком, в нем - аккуратная  стопка  вышитых  носовых  платков.  В
другом ларчике лежали кольца и булавки. Это была ее тумбочка! В  длинной
плоской картонной коробке хранилось незаконченное  рукоделие  -  вышитая
крестом девочка с ягненком. В ягненке торчало несколько  иголок.  Шерсть
для вышивания  была  сложена  аккуратными  моточками.  Красная,  желтая,
синяя, оранжевая  и  черная.  Внизу  лежала  пачка  писем,  перевязанная
шелковой лентой. Бог с ними, пусть лежат!
   Тумбочка кожевника, конечно, была заперта! Вениамин заранее знал, что
так будет. Тем не менее это привело его в ярость. Он изо всех сил дергал
и крутил ручку. Но дверца  не  открывалась.  Ноги  отказывались  держать
Вениамина, однако сесть на кровать он  не  осмелился.  В  ногах  кровати
стояла скамеечка. Он сел на нее. В горле  першило.  Он  снова  увидел  в
зеркале  свое  отражение.  Волосы  дыбом.  Лицо  безумца.  А   ведь   он
добровольно поддался этому безумию!
   Его вдруг охватило неудержимое  желание.  Он  начал  сдирать  с  себя
одежду. Сейчас ему не мог помочь никто, кроме него самого!
   Он все-таки попался в ее ловушку! Иначе  и  быть  не  могло.  Наконец
наступило освобождение/и он упал ничком.
   Кажется, стукнула входная дверь?
   Можно ли задохнуться от ударов собственного  сердца?  Он  через  силу
встал. Надел брюки. Вернулся в свою комнату. Но все равно теперь он  был
у нее в руках.
   Без сил он рухнул на кровать и заснул.

***

   Днем, в гимназии, Вениамин  думал  только  о  том,  как  ему  открыть
запертую тумбочку. Дома, когда он в одиночестве ел  копченую  селедку  с
картошкой, к нему вернулась смелость.
   Домашние уроки он кое-как приготовил. Но  слова  не  задерживались  у
него в пам