ался голос Ханны.
   - Я знаю, что вы здесь! Я знаю, что вы здесь! - кричала она.
   Элсе Мария мгновенно вскочила и бросилась бежать вниз по тропинке.  У
Вениамина свело судорогой лицо,  словно  он  собирался  заплакать  из-за
пустяка. Мир был совершенно  синий.  Вениамин  еще  долго  слышал  треск
веток, хотя Элсе Марии уже не было видно.
   Ну и пусть! Вскоре он услыхал внизу их смех.

***

   Вениамин пошел в летний хлев к коровам. Они дышали на него и брали  у
него из рук пучки травы. Он обнимал их теплые шеи. Одну за другой.
   - Я Вениамин Грёнэльв из Рейнснеса.  Ты  меня  знаешь?  -  шептал  он
каждой.
   Они жевали жвачку, кто стоя, кто лежа. Некоторые  долго  смотрели  на
него и кивали.
   - Но теперь я должен уехать отсюда. Последняя корова жарко  и  влажно
дохнула ему в лицо.
   - Я не гожусь даже на  то,  чтобы  возить  жерди.  Корова  решительно
отвернулась от него.
   Не раздумывая, он с силой ударил ее ногой в бок и крикнул:
   - Я вам покажу! Я вам всем еще покажу! Слышите!
   И тут вдруг коровы вытянули шеи и подняли головы к потолку.  Тени  от
их больших голов внушали ужас. Дикое мычание вырвалось из  их  глоток  и
швырнуло Вениамина в желоб для навоза. Дрожащий,  испуганный,  он  лежал
там, чувствуя, как навоз просачивается у него между пальцами,  проникает
сквозь одежду. Коровы мычали.  Били  копытами  в  пол.  Набирали  полные
легкие воздуха и снова мычали.
   Вениамин поднялся и отступил к двери.
   Глаза! Глаза коров преследовали его. Жгли огнем. С каждым  его  шагом
этих глаз становилось все  больше,  пока  все  они  не  слились  в  один
огромный коровий глаз.
   Наконец он почувствовал спиной  дверь,  выскочил  наружу  и  задвинул
засов.
   Деревья, точно призраки, окружали хлев. Они все видели и слышали. Они
тянулись к Вениамину, царапали его и что-то шептали. Он  побежал  сквозь
них. Другого пути не было. К  реке.  Мгновение  он  стоял  и  смотрел  в
бурлящий омут на середине реки. Потом бросился в него.
   Ему нужно было смыть с себя свою тень. Она пахла навозом.
   Холодная вода приняла Вениамина. Он находил самые  глубокие  места  и
погружался по шею. Подставлял себя  мчавшемуся  потоку.  Вода  струилась
мимо. Холодная и прозрачная. От этого шума и движения у него закружилась
голова. Все стало хрупким. Все разбивалось. Но он должен был  выдержать,
сколько бы это ни продолжалось. Он  услыхал  обращенный  к  нему  шепот.
Сперва он подумал, что это вода. Или хюльдра. Потом  понял.  Это  шептал
русский.
   Вениамин  не  знал,  сколько  просидел   в   воде.   Тело   перестало
существовать. Он не чувствовал холода. Руки  и  ноги  исчезли.  От  него
осталась лишь голова, она лежала в реке, и ее ледяные мысли устремлялись
с потоком прочь. А с бескрайнего лилового  неба  на  Вениамина  смотрели
светлые коровьи глаза.

КНИГА ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

   Когда мать отлучает ребенка от груди, у нее  под  рукой  должна  быть
более питательная пища, дабы ребенок не погиб. Счастлив тот, у кого  под
рукой есть более питательная пища.
   Иоханнес де Силепцио. Страх и трепет

   Темно-синим осенним днем  "Матушка  Карен"  вошла  в  гавань  Тромсё.
Вениамину предстояло набраться знаний и, может быть, даже  стать  ученым
мужем.
   Андерс не считал, как некоторые, что человека следует учить  тому,  о
чем он не просил. Но теперь он сбросил с головы  зюйдвестку  и  уверенно
вел шхуну.  Высматривая  место  поудобнее,  где  бросить  якорь,  Андерс
услыхал у себя за  спиной  бормотание  Вениамина.  Это  было  похоже  на
заклинания.
   - Биармийцы пришли сюда в тысяча двести пятидесятом году, потому  что
их земли в России  заняли  татары.  Конунг   Хакон Хаконарсен разрешил им  остаться  в  Норвегии,  если  они
примут христианство. Они построили церкви в Уфутене  и  Тромсё.  И  люди
стали приезжать туда,  чтобы  торговать.  А  теперь  Дина  из  Рейнснеса
прислала сюда меня! Хотя она и не помышляет о торговле!
   Андерс не моргнул глазом, услыхав эти слова, но ему стало не по себе.
   - Откуда ты все это  взял?  -  спросил  он  наконец,  отдав  короткую
команду матросам, которые готовились бросить якорь.
   - Кое-что придумал, а кое-что вычитал, как и многое другое, - не  без
высокомерия ответил Вениамин и тоже снял шапку.
   Рулевой поставил  шхуну  точно  между  английским  бригом  и  русской
ладьей, и Лидере велел приступить к спуску якоря.
   Как бывало уже не  раз,  когда  Вениамин  говорил  о  чем-то  Андерсу
неизвестном, Андерсу показалось, что ему подарили немного  мудрости.  Он
невольно вспомнил матушку Карен. Но матушка Карен была старая  и  многое
повидала на своем веку. Вениамин же был еще мальчик.
   Они плыли на шлюпке к берегу,  и  Андерс  показывал  Вениамину  дома,
причалы и говорил, как они называются. Королевский  арсенал  с  причалом
стоял отдельно  от  других.  Причалы  и  пакгаузы  купца  Евера  внушали
уважение, так же как причалы и пакгаузы Фигеншау и Стеенсона. Пасторская
усадьба и пакгаузы Эббелтофта лежали уже за городской чертой.
   В синеватом свете дома как будто тянулись друг к другу. Их  разделяли
зеленые  лужайки  и  купы  деревьев.  Некоторые   сады   были   обнесены
штакетником, вдоль которого росли рябины; дома  были  большие  и  белые.
Дороги и тропинки паутиной оплетали пологий склон. Вершины гор  исчезали
в синеве вечернего неба.
   Вдоль самого  берега  теснились  невзрачные  домишки  с  облупившейся
краской, многие были вообще некрашеные; из  невысоких  труб  поднимались
тонкие струйки дыма. С  другой  стороны  пролива  все  тонуло  в  густой
зелени.
   Разделенные широкой улицей дома стояли как на параде. Их было не  так
много, как в Бергене, и они были не такие большие, как там,  но  тоже  с
воротами  и  пристройками.  Некоторые  дома  прижимались  друг  к  другу
стенами, словно боялись остаться в одиночестве.
   Андерс и Вениамин шли за телегой, на которой везли сундук  и  узлы  с
вещами на всю зиму. Андерс знал названия всех домов, улиц и переулков.
   - Вот подожди, - говорил он, - станет совсем темно, и зажгут  фонари!
Такого зрелища ты еще не видывал!

***

   Они поднялись вверх по холму к дому кожевника.  Это  был  двухэтажный
охристо-желтый дом с  коричневыми  наличниками.  Если  бы  Вениамину  не
предстояло въехать сюда со своим сундуком и узлами, он счел бы этот  дом
даже красивым. Все здесь было добротное,  крепкое,  надежное,  ничто  не
гремело и не скрипело даже в самый  сильный  ветер.  Горшки  с  геранью,
ворота, петли которых не издавали ни звука.
   Проходя мимо этого дома, люди могли не  бояться,  что  им  на  голову
упадет черепица. Входная дверь тоже открывалась бесшумно.
   И все-таки, как только  Вениамин  вошел  в  дом,  его  пронизал  едва
уловимый трепет. Словно его приезд сюда необъяснимым образом был  кем-то
предрешен заранее.
   В доме стоял странный запах. Такого Вениамин еще не  встречал.  Здесь
пахло не конюшней. Не порохом.  Не  щелочью  или  ночными  горшками.  Не
прелой шерстью или протухшим мясом. Но как будто сразу  всем  понемногу.
Запах усилился, когда кожевник пришел домой, и Вениамину показалось, что
Андерс тоже ощутил его, однако ничего не сказал.
   Их встретила жена кожевника, фру Андреа. Высокая,  темноволосая,  при
взгляде  на  ее  бедра  невольно  останавливалось  дыхание  -  они  были
необъятны. На ее зад спокойно можно было поставить кувшин с  водой,  что
стоял у него дома на тумбочке. Спереди фру Андреа тоже была необъятна.
   Вениамин не мог охватить ее взглядом - этот избыток плоти вгонял  его
в краску. Строгое коричневое платье было наглухо застегнуто  и  украшено
брошкой, на которой, к счастью, можно было сосредоточить внимание.
   Вениамин против воли покраснел.  Волосы  у  фру  Андреа  были  гладко
причесаны и собраны в тугой пучок. От этого кожа на висках натянулась  и
глаза казались раскосыми, как у кошки.
   У Дины волосы никогда не были так приглажены. Зато, если она  хотела,
лица ее было почти не видно.
   Лицо же фру Андреа было как на ладони, однако заглянуть  ей  в  глаза
было невозможно.
   Так же как невозможно было избежать глаз Дины. Из-за чего  находиться
с ней в одной комнате было жутко и приятно.

***

   С  первой  же  минуты  фру  Андреа  заполнила  собой   в   доме   все
пространство. Она колыхалась между ними, словно волна между шхерами  при
западном ветре. Непостижимым образом она двигалась  быстро  и  в  то  же
время медленно. С еле уловимой зыбью.  Или  так  только  казалось  из-за
раскосых глаз? Ее легко было представить  себе  ведьмой  или  колдуньей.
Впрочем, она не внушала страха. Дело было в другом. Вениамин только  еще
не знал, в чем  именно.  Ему  вдруг  захотелось  оказаться  макарониной,
которую она держала на вилке и не спеша втягивала в себя губами.
   Ему даже почудилось, что и Андерс испытывает нечто подобное. Впрочем,
Андерс выглядел как обычно.
   Когда они вошли, из-за спины фру Андреа выглянуло сухонькое  существо
в синем платье и белом  платочке,  сдвинутом  на  глаза.  Оно  беззвучно
кивнуло им несколько раз. Потом по очереди пожало  им  руки  и  скрылось
где-то в глубине дома.

***

   Андерс был прав. Фонари, горящие на  площади  и  перед  домом  пекаря
Рёста, оказались волшебной сказкой. Большие пакгаузы Вениамин видел и  в
Бергене, поэтому здесь они не произвели на него особого впечатления.  Но
зажженные фонари были чудом.
   Уже в первую неделю он узнал, что  гимназисты  любят  собираться  под
этими фонарями. Они украдкой курили самокрутки и поглядывали на девушек.
   Вениамин в жизни не видел столько девушек за один  раз!  Они  прятали
руки в муфты, а носы в меховые воротники и шарфы. Чем сильней был мороз,
тем больше раз шарф  обматывался  вокруг  шеи.  Девушки  под  зажженными
фонарями в Тромсё! Такое трудно было себе даже представить.
   Часы на ратуше тоже были освещены. Как будто в этом городе  считалось
необходимым, чтобы люди всегда знали точное время.
   Откуда приходили девушки, было загадкой. Просто вечером под  фонарями
вдруг начинали мелькать верткие тени девушек из Южной женской  гимназии.
Они ахали и возмущались этими противными мальчишками из Северной мужской
гимназии, которые бранились, плевались, кричали нехорошие слова, а зимой
кидались снежками.
   Иногда мимо проходил растрепанный, неряшливо одетый человек.  Походка
у него была как у работника,  идущего  домой  из  трактира.  Но  он  был
совершенно трезвый. Это был старший преподаватель Ханс Боде  Тетинг.  Он
шел, размахивая руками и что-то бормоча себе под нос, точно  его  только
что выпустили из приюта для душевнобольных.  Его  никто  не  боялся.  Но
гимназисты все же  разбегались,  чтобы  не  нарваться  на  неприятность.
Случалось,  кто-нибудь  из  отчаянных  сорвиголов  оставался  и  дразнил
учителя. Но тот только махал  руками  и  грозил,  что  эти  канальи  еще
поплатятся за свои проделки. А потом,  стукнув  раз  или  два  палкой  о
землю, приподнимал шляпу и уходил, тут же забыв о своем гневе.
   Одних учителей презирали,  другими  восхищались.  Третьи  становились
предметом жгучего интереса. Особенно это касалось тех, кто преподавал  в
Южной женской гимназии или в школе фрекен Тесен и фрекен Брек.
   Ректор Блум был страстный любитель газет и в счет не шел. В то  время
как гимназисты корпели над переводами с немецкого, он  занимался  своими
статьями.  Он  был  поглощен  своим  делом,  однако  его  тело  и  глаза
присутствовали в классе. И  никто  не  понимал,  видит  ли  он  проделки
учеников. Шутить с ним было опасно. Он внушал к себе  уважение,  которое
было трудно объяснить. Очевидно, все дело было в том, что он  публиковал
статьи в "Тромсё Стифтстиденде". С этим нельзя было не считаться.

***

   Уже первый раз идя по улице Фредерика  Ланге  к  дому  шкипера  Вита,
Вениамин вынужден был признаться себе, что ему нравится место ссылки. Он
забыл все, чем мысленно раньше пугал себя.
   Запахи.   Спешащие   люди.   Звуки,   доносившиеся   из    мастерских
ремесленников, что стояли на берегу, суда  с  чужими  флагами,  необычно
одетые иноземцы, которые на шлюпках прибывали на  берег.  Ему  нравились
даже неприступные горы по ту  сторону  пролива,  не  позволявшие  видеть
открытое море. Они как  будто  охраняли  Вениамина.  Уж  коли  ему  было
суждено оказаться на чужбине, хорошо, что здесь ничто  не  напоминало  о
Рейнснесе.
   Сперва у него было чувство, будто он попал  в  сказочную  страну.  Он
только не понимал, как к этому относиться. Когда же до него  дошло,  что
ему предстоит долго прожить здесь, он решил, что  этот  город  создан  и
существует исключительно для него. Иногда город  казался  ему  главой  в
книге, которую он читает.
   Но вот Андерс уехал домой, и Вениамин понял, что не достаточно просто
захлопнуть книгу, чтобы выйти из нее. Что ему предстоит прожить здесь не
один год, и с этим уже ничего не поделаешь.

***

   Каждый  вечер,  когда  кожевник  возвращался  домой  и  они  садились
обедать, Вениамину казалось, будто дом  заколдован.  И  сам  он  заточен
здесь с драконом и этой заколдованной женщиной с  непонятным  выражением
лица. В доме было много комнат, в которые ему не разрешалось заходить. И
если б он нарушил запрет, наверняка случилось бы что-нибудь ужасное.
   Хозяева обещали Андерсу, что отведут Вениамину  лучшую  комнату.  Два
высоких окна тупо упирались в какой-то сарай,  притулившийся  к  забору.
Черная чугунная печь пахла краской,  которой  ее  покрывали,  чтобы  она
блестела.
   Вениамин ел за одним столом с  этой  крупной  темноволосой  женщиной,
скрывавшей  от  мужа  свою  суть.  Кожевник  покашливал  и   недоверчиво
переводил взгляд с предмета на предмет. Словно подозревал в чем-то  всех
и вся. Или боялся услышать что-нибудь  такое,  чего  не  в  силах  будет
вынести. Что-нибудь, что развеет сразу все чары.
   Вениамин не мог понять, как кожевник относится к тому, что он живет у
него в доме. Ни он, ни его жена никак не проявляли  своего  отношения  к
нему. Слова их ничего не выражали. Наверное, когда-то  давно  им  отвели
несколько слов, которыми они могли пользоваться.
   Пока Андерс не уехал, в поведении кожевника и его жены не было ничего
необычного. Но после его отъезда они  начали  меняться.  День  ото  дня.
Становились какими-то ненастоящими. Вениамин копил тому  доказательства.
У фру Андреа, например, на затылке был скрытый глаз. Стоило  ему  за  ее
спиной представить себе, что он ставит ей на зад кувшин, как она тут  же
оборачивалась.
   Ему нужно было  привыкнуть  не  только  к  запаху  этого  дома.  Его,
например,  пугали  руки  кожевника.  В  первую  неделю  они  были  почти
обыкновенные. Потом с каждым днем стали приобретать цвет меди. К тому же
они были покрыты черными волосами. Даже суставы пальцев.
   Вениамин заставлял себя не смотреть на его руки. Но это давалось  ему
с трудом.
   Пища здесь тоже была какая-то ненастоящая. Вернее, заколдованная. Как
бы она ни выглядела, вкус у нее всегда  был  одинаковый.  Вениамина  это
удивляло. Ему казалось, что столовая кожевника находится  на  дне  моря.
Здесь колыхались темные леса водорослей,  виднелись  скользкие  скалы  и
расщелины.  Вокруг  плавали  существа  с  раскрытыми  ртами  и   острыми
плавниками. Коричневые цветы и  стебли,  разбросанные  по  обоям  темной
столовой, и были этими колышущимися водорослями и скользкими существами.
До  самого  потолка  столовая  была  набита  мертвыми,  непроизнесенными
словами. Да и какие слова могли бы выжить в этой стихии, даже если  б  у
них и были жабры!
   Здесь в воздухе витали тайны, но  Вениамин  не  успевал  уловить  их.
Что-то в  доме  напоминало  ему  о  грязных  овчинных  одеялах  рыбаков,
вернувшихся с Лофотенов. И о запахе, несвежем запахе помещения, где люди
долгое время спали не раздеваясь.
   К своему удивлению, Вениамин быстро  освоился.  Привык  к  тому,  что
здесь за столом  всегда  молчат,  и  далее  вздрагивал,  точно  воришка,
пойманный на месте  преступления,  если  хозяева  вдруг  заговаривали  о
погоде. Хорошая погода или плохая.  Северный  ветер  или,  к  сожалению,
западный. А случалось, и тот и другой.
   Но за всеми их словами скрывалось  что-то  зловещее.  Страшное!  Даже
если они говорили о погоде.
   Иногда Вениамин замечал  улыбку.  Обычно  улыбалась  фру  Андреа.  Но
только ему. Не мужу. Когда она улыбнулась Вениамину первый раз,  у  него
перехватило дыхание - ее глаза  смотрели  на  него,  губы  раскрылись  в
улыбке, и он  мог  заглянуть  ей  в  рот.  Она  превратилась  в  большое
животное, готовое схватить его. Не проглотить одним  разом,  а,  смакуя,
втянуть в себя.

***

   Такой же она и приснилась ему в первый раз. С  приподнятыми  уголками
губ, она как будто навалилась на  него.  И  все  скрылось  под  тяжестью
невыразимых и запретных образов. Она приближалась к нему все ближе, пока
он не исчез в ее больших плотоядных губах.
   Но то было ночью. За столом губы у нее всегда были сжаты,  словно  ее
мучила зубная боль. Не считая тех случаев, когда она улыбалась. Вениамин
не помнил, чтобы она  улыбалась  его  словам  или  из  желания  проявить
дружелюбие.  Чаще  всего  она  улыбалась,  когда,  быстро   оглянувшись,
замечала, что он сзади наблюдает  за  ней.  Стоя  у  буфета  и  доставая
приборы и чашки, она вдруг замирала и оглядывалась. Губы ее раскрывались
в улыбке. И эта улыбка затягивала в себя терявшего волю Вениамина.

***

   Как только Вениамин вошел в дом кожевника, он понял, что люди тут  не
прикасаются друг  к  другу.  Но  знал,  что  когда-нибудь  ему  придется
прикоснуться к ней. Таков был вынесенный ему  приговор.  Прикоснуться  к
ней, когда она будет стоять к нему спиной.
   Он слышал рассказы об  оборотнях  и  ведьмах,  которые  жили  двойной
жизнью. Днем они были как все люди, а ночью превращались в волчиц. Такой
была и фру Андреа. От этой мысли он весь наливался тяжестью.
   Вениамин знал, что, если прикоснется к ней, когда она этого не  ждет,
ему удастся разоблачить ее. И тогда случится самое страшное.

***

   Но жизнь в Тромсё не  ограничивалась  одной  фру  Андреа.  Исполнение
обязанностей и вечное стремление самоутвердиться были уделом  не  только
Вениамина Грёнэльва из Рейнснеса.
   С 1858 года ректор  Блум  ввел  в  гимназии  занятия  по  расширенной
программе. Сын Дины  был  одним  из  девятнадцати  учеников,  приехавших
издалека  и  живших  либо  на  частных   квартирах,   либо   у   дальних
родственников.  Им  предстояло  постичь  многие  науки  и  привыкнуть  к
дисциплине. Гимназический курс был рассчитан на три года, за  это  время
ученики должны были проштудировать девять книг Геродота, работы Платона,
олимпийские речи Демосфена, "Илиаду" Гомера, песни с пятой по седьмую, а
также учение о форме, синтаксис и грамматику греческого языка.  Обширная
программа по латыни охватывала первую книгу Тита Ливия начиная  с  сорок
четвертой главы и вторую, четвертую и пятую  книги  римского  баснописца
Федра; "Энеида" Вергилия и Гораций также входили в программу. Каждые две
недели  гимназисты   писали   сочинения   по-немецки,   по-английски   и
по-французски. Изучали  географию,  математику  и  геометрию.  Это  было
необходимо, чтобы сдать выпускной экзамен. Его  сдавали  на  латыни.  Он
включал сочинение, перевод и устный ответ. Кроме того,  в  этот  экзамен
входило сочинение на норвежском, история, религия, греческий, география,
математика и геометрия. Даже пение  и  декламация.  Последнее  Вениамину
особенно нравилось.
   Каждый месяц  успехи  учеников  обсуждались  на  учительском  совете.
Помимо того, велся ежедневный реестр грехов каждого гимназиста. За такое
постижение жизненной и книжной премудрости Дина платила  тридцать  шесть
талеров в год. Почти ежедневно с кафедры произносились восхищенные слова
по адресу "дорогих родителей", приносящих столь щедрые жертвы.
   Вениамин быстро  овладел  приемами,  которые  помогали  ему  избегать
наказания,  неотвратимо  настигавшего  того