обностью к писательству я вовсе не управляю. Она является и исчезает, как призрак". Как чтеца же себя он ценит, рассказывая о своем вдохновении при исполнении Грильпарцера. "Бедный музыкант прекрасен, не правда ли? Помню, я однажды прочел его своей младшей сестре так, как никогда ничего не читал. Я был так им заполнен, что во мне не было места ни для какой погрешности в ударениях, дыхании, звуке, сочувствии, понимании - все вырывалось из меня поистине с нечеловеческой точностью, я был счастлив от каждого слова, которое произносил. Больше этого не повторится, я больше никогда не отважился бы читать его вслух". Он знает, как важен, даже необходим он девушке как наставник, и на вспышку ее отчаяния отвечает следующим: "Вот видите, как необходимо было мое вчерашнее письмо. Вы не вправе от меня отказаться, это совершенно невозможно, и я этого не позволю. Для этого нет и никаких причин". Он делает все, чтобы укрепить ее мужество, ее чувство собственного достоинства: "Я не совсем понимаю, что Вы хотите сказать, описывая свое отношение к людям. Это столь же категоричные, сколь и общие слова, но они не могут относиться ни ко всем вообще, ни ко мне, - они относятся лишь к тому совершенно особому случаю, который не отпускает Вашу бедную беспокойную голову и о котором я не знаю ничего или знаю слишком мало. По отношению ко мне Вы совершенно не правы. Вы по отношению ко мне вели себя так правильно и прежде всего с такой уверенностью, уверенностью в себе и во мне, словно были не другим человеком, а моей собственной совестью, наделенной самостоятельной, доброй и привлекательной жизнью. Поверьте, что это так! Возможно, Вы в целом заблуждаетесь и в оценке самой себя. Возможно, Вы слишком принижаете себя, а сами слишком хороши, слишком героичны. Иногда складывается такое впечатление. Многим людям предстоит испытывать к Вам благодарность". Здесь есть и еще одно важное место, где Кафка формулирует беспримесно позитивный жизненный идеал - идеал верности. "Из-за чего же Вы мучаетесь, дорогая фройляйн Грета? И так отчаянно? Разве Вы не благотворно действовали на меня, не делали мне всегда добро? А я, думая о Вас, всегда чувствовал, что есть лишь два вида чистого, без слез, доходящего до предельной силы счастья: иметь рядом человека, который верен тебе и которому чувствуешь себя верным ты, - и быть верным самому себе, полностью расходуясь, сгорая без остатка". Многие строки посвящены физическому и душевному здоровью, натуропатии, неприятию лекарств, "проклятой современной медицины". За всеми этими диатрибами кроется тоска по простому и естественному образу жизни. 
   Письма к друзьям и женщинам, прежде всего к Минце, - это самое содержательное, по-человечески трогательное, доброе, что осталось после Кафки помимо его литературного творчества. Было бы очень странно, если бы даже письма к Минце хотя бы частично не развеяли легенду о декадентстве Кафки, построенную на неверных посылках. Кафка в этих письмах предстает отнюдь не растерянным человеком, но мужчиной, стремящимся стать хозяином жизни и формировать ее в нужном ему направлении. 
   Очень рано Кафка осознал в себе опасность отравиться ядом безлюбовной и всего лишь безупречной самоизоляции ("Превращение" - символ такой изоляции). Эта опасность имела амбивалентный характер: ведь в то же время самоизоляция до определенной степени необходима для творчества. Только в тиши уединения творец слышит единственно верное слово; только здесь он может надеяться понять самого себя до самой глубины своей веры, а значит, понять и бесконечность духовного мира. И одиночество, о благословенности которого Кафка столь часто говорит в дневниках, в свою очередь переходит в большую любовь. В истинном одиночестве, где более нет ничего эгоцентрического, ничего "холостяцкого", сердце делается шире. Истина ведет к настоящей общности. "Признание, безусловное признание, распахнутые ворота, - и внутри дома возникает мир, тусклый отблеск которого прежде был виден лишь снаружи", - один из главных выводов, к которым пришел Кафка. Внешнее делается постижимым внутренне. И в следующих словах заявляет он о своей причастности к человечеству как к общности: "Сообщить отдельный человек может только то, чем он не является, то есть - ложь. Лишь в хоре, возможно, есть некая истина". В другом афоризме, начинающемся словами "Это была прежде часть монументальной группы...", он описывает, как когда-то его влекли все устремления людей, искусства, науки, ремесла. К сожалению, он покинул группу, но осталась "тоска по прошлому". Она омрачает настоящее. "И все же эта тоска есть важный элемент жизненной силы, а может быть, и она сама" (1V, 287). Правда, в нем самом эта жизненная сила в годы болезни (кроме последнего, когда он черпал новые силы, сблизившись с Дорой Димант) была едва жива, почти сломлена. Но как воспитатель он стремился привить юной девушке, другом которой себя считал, чувство общности. Не без волнения понимаешь прежде всего по письмам к Минце, сколь сильным было в нем это воспитательское начало. "Несокрушимое едино, - сказано в одном из афоризмов, - оно - это каждый отдельный человек, и в то же время оно всеобще, отсюда беспримерно нерасторжимая связь людей" (ср.: 1V, 279). 
   В разговорах с Яноухом (и не только в них) он волнуется за судьбу всего человечества, особенно трудящихся людей, будущему которых угрожает новый бюрократизм. В этих беседах он прямо заявляет (как бы предвосхищая книгу Джиласа "Новый класс"): "Чем шире разливается половодье, тем более мелкой и мутной становится вода. Революция испаряется, и остается только ил новой бюрократии. Оковы измученного человечества сделаны из канцелярской бумаги". - "В конце всякого подлинно революционного процесса появляется какой-нибудь Наполеон Бонапарт". 
   Поводом для этих замечаний Кафки стала демонстрация рабочих со знаменами и плакатами. "Эти люди так уверены в себе, решительны и хорошо настроены. Они овладели улицей и потому думают, что овладели миром. Но они ошибаются. За ними уже стоят секретари, чиновники, профессиональные политики - все эти современные султаны, которым они готовят путь к власти" (1V, 416). Но это не значит, что Кафка отказывается от надежды на социальную справедливость в будущем развитии человечества. В последней главе романа "Америка" он описывает общество, где для всех есть место, работа и достаток. Он с тоской взирает на коллектив и поскольку глядит из ада своей изолированности, то с тоской удвоенной; это одна из загадочных и противоречивых пружин его высокой поэзии. Общежитейское и общественное, праведность и всяческая человеческая обыденность становятся его последним словом не только здесь, но вновь и вновь. 
РЕЛИГИОЗНОЕ РАЗВИТИЕ КАФКИ В ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ ТРЕХ ЕГО РОМАНОВ
   Я утверждаю, что толкователи Кафки очень часто избирали неверный путь потому, что упускали из вида развитие личности автора. 
   Они слишком легко забывают, что Кафка, хоть его деятельность и была прискорбно недолга, все-таки не оставался одним и тем же человеком, что он (несмотря на тяжелые обстоятельства жизни, даже среди ужасов смертельной болезни) прошел путь значительного внутреннего созревания. Слишком часто в нем видят лишь статичное целое, а не растущую личность, не замечают его динамичного подъема. 
   Этапы его пути символизируют три больших романа. Первый из них ("Америка"), во всех отношениях - эксперимент еще незрелого писателя, показывает молодого человека, испытывающего соблазны, по сути невинного, пассивного, вновь и вновь попадающего в поле притяжении зла, - но, когда он вот-вот упадет в грязь, его естественность и наивность спасают его. Карл Росман, юный паломник в Америку, - по сути пай-мальчик, в своей чистоте одно из самых привлекательных отражений духа Кафки; впрочем, как честно признал автор, герой не целиком принадлежит ему, а создан под влиянием образов мальчиков Диккенса. Соприкоснувшись с этой чрезвычайно светлой фигурой, маятник должен был откачнуться в другую крайность, в самую темную ночь, - и после энергичного, одаренного безошибочным чутьем правды юноши Кафка создал образ инертного, мучимого множеством сомнений и колебаний Йозефа К. из романа Процесс". Если в "Америке" на первый план вышла светлая сторона души Кафки, то "Процесс" отражает почти одни темные черты характера поэта, - таким образом, обе книги изображают его односторонне. Правда, при этом очень добросовестно выносится на свет и подвергается внутреннему суду - суду совести - и то, что можно сказать в оправдание К. или в обвинение Росмана. Несмотря на определенную холодность и расчетливость, за которые он упрекает себя сам, несмотря на легкомыслие и на невнимательность "полудремы спешки", К. в "Процессе" все-таки остается человеком совести. Как таковой он судит себя сам, признает свои ошибки и несет наказание. Жуткую экзекуцию в финале следует, на мой взгляд, толковать как самоубийство. При таком подходе герой "Процесса" во многом утрачивает свое отталкивающее легкомыслие: ведь именно от этого легкомыслия, от неспособности к настоящему большому чувству он и страдает, от этого он гибнет. Правда, он не поднят до уровня человека, ведущего схватку с демонами, - в этом ему отказано. 
   Может быть, потому Кафка и написал третий роман, "Замок" - но без заранее обдуманного намерения, интуитивно - и снова дал его главному герою автобиографический инициал К., чтобы неявно указать тем самым: здесь достигнута высшая ступень зрелости того же индивида. Если "Америка" - это тезис (невинный, неиспорченный человек), "Процесс" - антитезис (испорченный, слабый человек, вяло отстаивающий свою исчезающую невиновность), то "Замок", последнее крупное произведение Кафки, представляет собой как бы синтез, итог его жизни, его "Фауст". К. из романа "Замок" не наивный простак, как Карл Росман, и не потерянная, безвольная душа, как Йозеф К. из "Процесса": он активен, обладает изрядным жизненным опытом, это борец, в котором противоречия взаимно снимаются (в гегелевском смысле), и мы восходим на новую ступень. Новая ступень достигается и в отношении затаенного юмора, который, правда, кое-где вспыхивает и в двух других романах, но здесь в образах обоих помощников, старосты и др. представлен значительно шире. В "Замке" К. смело берет судьбу в свои руки - стремясь не к утолению похоти, а поставив перед собой скромную цель и твердо следуя ей: он хочет создать семью, осесть, достойно зарабатывать на жизнь, живя в обществе. Он стремится честно работать, не знает разлада с собой, выдвигает такую же жизненную программу, какую ставил перед собой Клейст во время пребывания в Швейцарии, на Тунском озере (и незадолго до этого), и гибнет скорее от внешнего противодействия жесткого и бесчеловечного окружающего мира, чем от собственной несостоятельности. (Правда, "внешнее" и "внутреннее" порой таинственным образом сливаются.) Именно здесь находим мы самые яркие попытки самоутверждения - насколько мой слишком скромный друг вообще был способен положительно отнестись к себе самому. Попытки, которые, вероятно, привели бы к созданию значительнейших образов в новых произведениях или к святости, если бы болезнь, усталость и смерть (подобно необъяснимому засыпанию Бюргеля, чиновника Замка, которое единственный раз - уникальный случай в этой книге! - намекает на возможность снисхождения) - если бы болезнь и смерть не помешали этому дальнейшему подъему. К. в "Замке" - самый мужественный из всех созданных Кафкой образов. Мужественный, а значит, и драматичный: ведь он противостоит судьбе, которая его сокрушает. "Замок" - не только самое позднее по времени, но и самое многоцветное, значительное, наиболее справедливо распределяющее свет и тень произведение Кафки. 
   Дружеское общение с Кафкой происходило по совсем другим законам, чем с подавляющим большинством писателей и поэтов, с которыми сводила меня жизнь. Тогда как почти все знакомые мне авторы (за немногими похвальными исключениями) всегда рассказывают лишь о собственных произведениях и проектах, коль скоро речь заходит о творчестве, и крайне редко осведомляются, что пишет или замышляет их собеседник, а если уж зададут такой вопрос, то как бы автоматически, без особого интереса и явно из вежливости, - с Кафкой все было как раз наоборот. Задавал вопросы он с большим жаром, даже со страстью и с самым искренним интересом к работам, которые ты планируешь или уже завершил; он поддерживал твою работу советом, письмами, частыми расспросами; о своих же собственных произведениях он говорил крайне редко, в большинстве случаев только если его вынуждали и когда его сопротивление, его робость удавалось преодолеть неподдельной любовью; лишь в самых исключительных случаях о своей "work in progress"* он заговаривал сам. 
    * Текушая работа (англ.). 
   Редкость такой откровенности и объясняет тот факт, что я точно запомнил то немногое, что он мне поведал о своих сочинениях и замыслах. Поэтому сегодня я могу с полной ответственностью говорить об этом. Сохранил я и каждую (и самую обманчиво-незначительную) строчку написанную им мне - и это в то время, когда он был совершенно не знаменит, даже неизвестен. - То, что он говорил мне о своем творчестве и о своих эстетических убеждениях, я обычно сразу же дословно записывал в дневник. 
   В послесловии к роману "Америка" (1927) я цитирую то, что сообщил мне Кафка о предполагаемом продолжении этого, к сожалению, незавершенного романа. Здесь и сейчас я выделяю курсивом три выражения: "В загадочных словах Кафка, улыбаясь, намекнул мне, что его юный герой в этом "почти безграничном" театре словно по райскому волшебству вновь обретет работу, свободу, опору и даже родину и родителей". 
   Некоторые исследователи творчества Кафки заявляют о противоречии между этим сообщением и записью в дневнике (опубликованной также мной), где сам автор поясняет судьбу героя "Америки" (Росмана) и главного действующего лица романа "Процесс" (К.). В дневнике сказано: "Росман и К., невинный и виновный, в конечном счете оба равно наказаны смертью, невинный - более легкой рукой, он скорее устранен, нежели убит (II, 296). 
   Я и сам долго считал, что здесь есть противоречие, и пытался объяснить его тем, что Кафка, рассказывая мне свой план, еще предполагал примиряющий (и в земном смысле) финал, но позже от этого плана отказался. Это соответствовало бы методу работы Кафки, о сути которого он часто говорил мне следующее: "Писать приходится, словно двигаясь в темном туннеле, во мраке, не зная, как персонажи будут развиваться дальше". И при оценке произведений искусства Кафка часто выдвигал такой критерий: герои истинного поэта должны действовать самостоятельно, жить "своим умом", действовать по собственному побуждению, и в их судьбе порой должны возникать повороты, поражающие даже их автора и создателя. 
   Однако при позднейшем изучении романа "Америка" я обнаружил другую возможность, которая, по-видимому, могла бы пролить на эту проблему новый свет. Оба вышеизложенных плана вовсе не противоречат друг другу. Росман действительно был "устранен" автором: финальная глава - это видение, время действия которого (если здесь вообще еще можно говорить о времени и пространстве) - вневременность, вечность, но наблюдается оно из земной жизни; это "своеобразный "промежуточный мир" и потусторонняя жизнь, где и в самом деле есть место для каждого, где "все востребованы". Росман попал в трансцендентный мир в том самом смысле, который формулирует Ясперс: "Человек как единичный в своей экзистенции... в своем единении с трансцендентным Богом и только посредством этого единения... независим по отношению к миру"*. 
     * Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 438 (прим. neрев. ). 
   Если под этим углом прочесть то, что сказал мне Кафка о запланированном финале романа "Америка", то слово "рай" (ведь такого места на земном шаре действительно нет) и инстинктивно использованный мной атрибут "загадочный" становится отражением всей двойственности, неоднозначности языка Кафки, его высказываний, порой граничащих с мистификацией. 
   В конце романа Росман, пожалуй, "принят" (aufgenommen). Это слово вовсе не изобретено мною ради драматизации романа. Его и его синонимы использовал сам Кафка ("Приходите быстрее, пройдет очень много времени, прежде чем Вас примут" - и тому подобные обороты). Но работа, на которую "принят" Росман, - это не земная работа. Во многом, что отличает эту финальную главу с ее фантастичностью, с ее по-детски игривой, меднотрубной, весело-кичевой аллилуйей целеустремленной жизни Америки, во многом, что говорится здесь о гротескных образах, смещенных в план шуточного и иронично-добропорядочного, можно найти намек на бытие, далекое от земного, на форму существования свободы и небесной отчизны. Это снимает кажущееся противоречие между обеими записями, относящимися к планируемому Кафкой финалу романа. 
   При таком завершении, уводящем в метафизический, а не в практически-измеримый мир и обличающем в авторе пусть не вероучителя, но все-таки религиозного поэта, роман Кафки ничего не теряет от той нежной капли утешительности, о которой я кое-что сказал, представляя мир Кафки. Что в кафкианском мире этой капельке утешения и света противостоит безмерность страданий и бесчеловечности - в этом я, разумеется, соглашусь с любым серьезным почитателем Кафки. Но за отчаянием, которое у Кафки получает слово, нельзя полностью забывать о крохотном, но имеющем решающее значение компоненте надежды, мерцающем вопреки всему в некоторых его произведениях (в "Превращении", например, его нет). Творчество этого неповторимого поэта состоит из девяти частей отчаяния и одной части надежды. Переход Росмана в форму существования, в которой уже отсутствует то бессмысленное, убийственное, затравленное, что мучит современного человека, дает книге мягкое разрешение в темпе пианиссимо. Еще раз процитирую Ясперса ("Философская вера"): "Библейская религия [Ясперс имеет в виду общую основу иудаизма и христианства] живет без трагического сознания или в преодолении трагизма"*. Так и в "Америке" трагизм человеческого существования в конечном счете преодолен. Человека более не унижают, он (совсем по Гегелю) "снимается" в трояком значении этого слова: он уничтожен, сохранен, вознесен. Притом о спасении говорится в романе вовсе не с уверенностью, но со множеством сомнений, отчего как у Росмана, так и у читателя, переживающего его судьбу, остается неопределенное пространство для свободы решения. 
    * Там же. С. 439 (прим. перев.). 
   Сравни с этим финалом, увиденным с такой точки зрения, диссонирующую развязку куда более пессимистичного романа "Процесс". Герой умирает, и автор замечает, словно о собственной смерти: ""Как собака", - сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его" (II, 177). От столь нигилистической атмосферы позора в "Америке" мы очень далеки и, если способны различать оттенки, понемногу приобретаем истинное понимание той бесконечности, что разделяет одновременно разрывающие грудь Кафки сомнение и веру 
   В "Америке" вина, а точнее, ошибка героя обрисована отчетливо. Это скорее несчастный случай, чем преступление. И все дальнейшие бедствия, которые претерпевает Росман, сопровождаются словами "по сути невиновный", звучащими с иронией, на удивление точно занимающей положенное ей место между жутью и добродушным комизмом. Но за что наказывают Йозефа К. в том таинственном "Процессе", где высшая инстанция кажется темной, недоступной, часто непонятной и недостойной в своем поведении - точно так же как в Книге Иова Бог поначалу недоступен, загадочен, и ни Иов, ни его друзья (эти - до самого конца) не видят его в правильном свете? 
   Йозеф К. наказывается за неспособность к любви, за безразлично-корректный образ жизни и за холодность сердца или, как мне кажется, он наказывает себя сам, выносит приговор и приводит его в исполнение. Таинственный суд, о котором он часто судит столь пренебрежительно, но который все же признает, - это его совесть, перед судом которой он недоволен своей жизнью, поверхностностью, вялостью, безучастностью своего земного существования. В этом поначалу вытесняемом, но делающемся все более явственным недовольстве уже есть наказание, приговор,