(Р. - К.) 
   Вслед за "научный" в романе употребляется слово "ученый", даже больше - "ученая дискуссия", словно бы речь могла уже идти и о критике. 
   Йозефа К. вторично на допрос не вызывают. Тем не менее он принял "правила игры" и "усмотрел в этом молчании приглашение в тот же дом в тот же час". "В сущности, - сказал он, - меня никто не уполномочил заводить здесь, как вы выражаетесь, новые порядки, и если вы, к примеру, скажете об этом следователю, то вас осмеют, а, может быть, и накажут. Более того, я ни за какие блага не стал бы вмешиваться в это дело и терять сон. придумывая какие-нибудь улучшения судебной процедуры, я тоже не намерен. Но обстоятельства, вызвавшие мой арест, - дело в том, что я арестован, - побудили меня вмешаться ради собственных интересов". Йозеф К. рассматривает "юридические книги" - романы с непристойными картинками и глупым содержанием и восклицает: "И эти люди собираются меня судить!" 
   Это восклицание передает горечь литературных ощущений Франца Кафки, благоговение его перед Литературой натыкалось на изделия "ширпотреба", мало того - на голоса и мнения, настолько далекие от литературы, что дискуссия с ними способна скорее запачкать, чем пролить свет на истину. 
   В наше время достаточно, например, прочитать агрессивные интервью автора сериала о "Бешеном" (""Нет, это единственный выход!" - с упреком сказал служитель"), объявляющего свое творчество единственно верным и единственно ценным приобретением письменной культуры, чтобы умолкнуть не в недоумении с которого начал Кафка, а в озарении, которым Кафка закончил: "Внутренняя сторона этого судопроизводства так же отвратительна, как и внешняя, но дать такое объяснение было совершенно невозможно". Только и остается, увидев сонмы глянцевых обложек грамотных полковников и иже с ними, улыбнуться над фразой Кафки: "Особенно этот следователь - он все пишет и пишет". И далее: "Но в конце концов и к такому воздуху привыкаешь. Во придете сюда раза два-три и даже не почувствуете духоты". Человек ко всему привыкает, - говорит писатель, - даже к нелитературе. Вот что Франц Кафка свидетельствует о языке подобной "литературы": "Мы, остальные, как вы можете судить по мне, к сожалению, одеты очень плохо, да и смешно нам тратиться на одежду, ведь мы все время проводим в канцелярии, мы даже ночуем тут". 
    Нет, зря уж так писатели носятся со своими рафинированными шедеврами да еще пытаются разъяснить нюансы их и старательность слога: 
    "- Да вы не извиняйтесь, - сказал заведующий, - ваша щепетильность весьма похвальна. Правда, вы зря занимаете место, но, пока вы не мешаете мне, я не стану возражать". 
    Глава третья - самая смешная и самая язвительная (в той мере, насколько позволял себе писатель). Если мы попытаемся представить себе, в каком виде, к примеру, она может быть преподнесена в кинофильме "Процесс" Орсона Уэллса, то ничего не остается, как остановиться на выразительности фильмов Чаплина, но тогда за кадром останется смысловая нагруженность ее подтекстов, которого вообще лишено большинство американских фильмов. 
    В главе шестой дядюшка Альберт словно от лица многочисленных дядьев и прочих родственников семейства Кафки заявляет писателю: 
    "Йозеф, милый Йозеф, подумай же о себе, о твоих родных, о нашем добром именины всегда был нашей гордостью, ты не должен быть нашим позором!" 
    Писатель, входя в особые, почти интимные, пусть и опосредованно, отношения с окружающим миром, (во всяком случае окружающий мир воспринимает это именно так), одновременно громко и заявляет об этом процессе познания. Известно: бьют не за то, что воруют, а за то, что попадаются, вот дядюшка Альберт и корит Йозефа(?), писателя(?): "Хочешь проиграть процесс. Да ты понимаешь, что это значит? Это значит, что тебя просто вычеркнут из жизни. И всех родных ты потянешь за собой или, во всяком случае, унизишь до предела... сразу поверишь пословице: "Кто процесс допускает, тот его проигрывает". 
    Кафка словами К. отвечает: "Ты говоришь, что вся наша семья - правда, лично я никак это не пойму, впрочем, это не существенно..." В дневниках писателя от 20 февраля и 23 ноября 1911года две записи о Клейсте фиксируют сходные с кафкианскими отношения с семейством и признание со столетним опозданием: "Лучшему из нашего рода". 
    Творчество Кафки не просто чуждо было его семейству - его для них просто не существовало. Однажды Тауссиг сказал отцу Кафки, что знает его сына как писателя, на что родитель ответил разочарованно: "...как писателя... Тоже мне хлебная должность, которая ничего не приносит". 
    "К. тут же стал рассказывать, ничего не умалчивая" - читайте "Письмо к отцу"! - "и эта полная откровенность была единственным протестом, который он позволил себе против дядиного утверждения, что его процесс - большой позор". 
    Одна из особенностей творчества Кафки заключается в том, что характеры его героев не строго фиксированы привязанными к ним высказываниями. 
    Конечно, объясняется это тем, что любой голос в его тексте - голос самого автора, другое дело - что все эти голоса распределены не линейно по горизонтали событий, а по вертикали многоплановости (своеобразная полифония), - как бы по этажам смыслов. Даже Лени, и особенно - Лени, с которой К. вступил в плотскую связь, подчеркивает: "Лучше исправьте свою ошибку, не будьте таким упрямым, все равно сопротивляться этому суду бесполезно, надо сознаться во всем. При первой же возможности сознайтесь! Только тогда есть надежда ускользнуть!" 
    Разве речь идет не о честности творческого процесса, не о духовной раскрытости, не об интимно-доскональном расследовании? И говорит об этом "маленькая грязная тварь" - с точки зрения дяди. Вот оно до чего доходит: эта Лени, перформанс Франца Кафки - "маленькая грязная тварь!" 
    Следующая глава, словно автор опасался недотошности читателя, продолжает взрезать сердцевину горького плода. "Мысль о процессе уже не покидала его. Много раз он обдумывал, не лучше ли было бы составить оправдательную записку и подать ее в суд. В ней он хотел дать краткую автобиографию и сопроводить каждое сколько-нибудь выдающееся событие своей жизни пояснением - на каком основании он поступил именно так, а не иначе, одобряет ли он или осуждает этот поступок со своей теперешней точки зрения и чем он может его объяснить". (Р. - К.) 
    Это уже не заявка, это - почти обещание говорить правду, только правду и одну лишь правду. Высокий Верховный Суд призвал писателя к ответу., и он признал право, правоту и непреложность этого суда 
    А далее на шести страницах кряду процесс творчества внезапно показывает свою оборотную сторону - сторону отвратную. Это то ли проект, то ли отчет о деятельности литературной камарильи Франц Кафка по прозвищу Йозеф К, никак не может взять себе в голову - им движут совершенно другие чувства. Другие устремления. Профессия писателя уже не столь манит к себе, как вызывает ужас:: "...приходилось считаться с семейными взаимоотношениями; да и его служба отчасти зависела от хода процесса, потому что он сам неосторожно и даже с каким - то необъяснимым удовлетворением упоминал о своем процессе при знакомых, а другие знакомые сами узнавали о нем неизвестно откуда; отношения с фройляйн Бюстнер тоже колебались в зависимости от процесса - словом, у него уже не было выбора, принимать или не принимать этот процесс, он попал в самую гущу и должен был защищаться. А если он устал - тем хуже для него". 
    "Но прежде всего, если хочешь чего-нибудь добиться, надо с самого начала отмести всяческие мысли о возможной вине. Никакой вины нет. И весь этот процесс - просто большое дело, какие он с успехом часто вел для банка, и в этом деле, как правило, таятся всевозможные опасности - их только и надо предотвратить. Во имя этой цели никак нельзя играть с мыслью о какой-либо вине, наоборот, надо все мысли сосредоточить на собственной правоте" (Р. - К.). 
    Итак, в очередной раз всплывает проблема вины. Дело запутывается все более. Адвокат уже оцепил его сетью своих речений, примеров и знакомств, завлек его физически - с помощью Лени. 
    Давайте зададим себе неприятный вопрос: а что, если адвокат - Макс Брод? Ведь в его доме Франц Кафка встретил Фелицию Бауэр - случайность, за которую он мог все-таки - про себя - упрекнуть его. несмотря на огромную сдержанность Кафки и дружбу с Бродом, не могло не искать выхода чувство некоторой зависимости и сознание явного покровительства друга. 
    "На такие и подобные разговоры адвокат был неистощим. И это повторялось при каждой встрече... было очевидно, что он хочет выставить себя в самом выгодном свете и, вероятно, никогда не вел такой большой процесс, каким, по его мнению, был процесс К". Вот! Кафка не мог не понимать, что при всей своей литературной плодовитости, а, быть может, именно из-за нее, Макс Брод был писателем среднего калибра, и покровительство бойкого удачливого литератора его таланту было ситуацией именно в стиле Кафки. 
    Было еще одно обстоятельство - женитьба Макса Брода, в значительной мере оторвавшая его от друга, что нервный и впечатлительный писатель, в своих фантазиях, мог бы счесть даже предательством. Да и само начало эскапады с полицией могло иметь, в качестве одной из причин, желание доказать другу, что и он не шит лыком. 
    Кроме того, появившийся в восьмой главе "маленький тщедушный человечек", коммерсант Блок, дело которого адвокат ведет уже пять лет, - уж не память ли о гимназическом друге Брода Боймле, ранняя смерть которого прервала эту дружбу, но и освободила Макса для новой. "К. подошел и заглянул с порога в низкую каморку без окон, целиком занятую узенькою кроватью". Макс с Францем говорили о тени Боймле над ними - возможно, так трансформировалось впечатление от надгробия на могиле умершего друга Брода. И тут уже не отставить в стороне высказывания адвоката "Но красивы все, даже Блок, этот жалкий червяк". Уж не память ли это о могильных червях? 
    Вот что Йозеф К. говорит адвокату: "До этого я был один, ничего по своему делу не предпринимал, да и почти что его не чувствовал, а потом у меня появился защитник, все шло к тому, чтобы что-то сдвинуть с места, и в непрестанном, все возрастающем напряжении я ждал, что вы наконец вмешаетесь, но вы ничего не делали. Правда, вы сообщили о суде много такого, чего мне, наверное, никто другой рассказать бы не мог. Но теперь, когда процесс форменным образом подкрадывается исподтишка, мне этого недостаточно". Как бы - заочный упрек Кафки своему другу. 
    "Как он унижался перед К., этот адвокат! И никакого профессионального самолюбия". А мы уже знаем, что Кафка тонко различал профессионализм привычного толка и - дарованный свыше, "...вопреки всему, он крепко держался за К. Почему? Или процесс (курсив - мой) К. действительно казался ему таким необычным, что он надеялся отличиться благодаря ему?" 
   Давайте выскажем эту жестокую правду, о которой намекнул К. Практика - критерий истины. Не связав своего имени с именем Франца Кафки, Макс Брод не удержался бы в истории мировой литературы (о самой литературе я уж не говорю). Не таким же простачком оказался наш герой, глубины человеческой природы (хотя бы через самого себя) были ему подвластны. "Значит, таков был метод адвоката (и какое счастье, что К. попал в эту атмосферу ненадолго!) - довести клиента до полного забвения всего на свете и заставить его тащиться по ложному пути в надежде дойти до конца процесса". 
   Многие упрекнули бы Франца Кафку в том, что он грешит иносказаниями. Что ж, он и не открещивается от этой своей "вины", но себя упрекал лишь за то, что иносказания были не абсолютно адекватны его представлениям природы вещей, природы отношений, вообще - Природы. "Для обвиняемого движение лучше покоя, потому, что если ты находишься в покое, то, может быть, сам того не зная. уже сидишь на чаше весов вместе со всеми своими грехами". 
   Отрывок "Художник" производит странное впечатление именно потому, что трудно определимо, реальный ли у него прототип или - несущий особую смысловую нагрузку фантастический персонаж. Безликие степные пейзажи, которые, в принципе, являлись для писателя любые картины в силу особенности его зрения, и заказной способ "Мастерства" Титорелли, как общественное явление, свидетельствуют о том, что писатель под именем Йозефа К. вступил в "ателье" художника. Но кого в разрядку напечатать или что тоже в разрядку идет представляет фигура художника? 
   "Да, - сказал художник, - я написал ее такой по заказу. Собственно говоря, это богиня правосудия и богиня победы в одном лице. 
    - Не очень-то правильное сочетание, - сказал К. с улыбкой. - Ведь богиня правосудия должна стоять на месте, иначе весы придут в колебание, а тогда справедливый приговор невозможен". 
   Итак, Богиня Правосудия и Богиня Победы в одном лице? Но крылышки на пятках - это уже атрибут Гермеса (Меркурия). Как известно, Гермес был проказлив и вороват, а еще он провожал души умерших под землю и в адском суде исполнял обязанности курьера. А тут еще чаши весов в руках, и на глазах - повязка, и стоит он за троном судьи. 
   В данном случае богостроительство Кафки специфично. Этот сиамский близнец заказан художнику. Старательно-вороватое Правосудие, не хватает только лукавого глаза, блеснувшего из-под повязки. Творчество под присмотром подобного Правосудия, похоже, действительно, способно свести самого творца в могилу. Тем более что Титорелли далее работает над картиной пастельными карандашами, и фигура начинает походить на богиню охоты. А богиню охоты Артемиду звали еще Гекатой, богиней смерти. (Вспомним: "Да, меня затравили" - говорит К.) 
   А далее в отрывке речь идет о невиновности и одновременно - об оправдании. Антиномичность посыла заставляет читателя на каждом шагу спотыкаться о двойственность, а то и тройственность смыслов и в растерянности разводить руками: тайна сия велика есть. А тут еще автор устами художника подсказывает, что от суда может освободить лишь полное и оправдание (хотя о нем никто и не слыхивал), мнимое оправдание и волокита. 
   Мнимое оправдание, по-видимому, представляется Кафке тем, что в настоящее время именуется индексом цитируемости. 
   "Волокита состоит в том, что процесс надолго задерживается в самой начальной его стадии. Чтобы добиться этого, обвиняемый и его помощник - особенно его помощник - должны поддерживать непрерывную личную связь с судом. Повторяю, для этого не нужны такие усилия, как для того, чтобы добиться мнимого оправдания, но зато тут необходима особая сосредоточенность. Нужно ни на минуту не упускать процесс из виду... 
   И мы еще не должны забывать, что "вина, как сказано в Законе, сама притягивает к себе правосудие". 
   Итак, полное оправдание - лишь абсолютно невинным, то есть - не включившимся в процесс творчества, творчески-невинным; животные не виновны в своих инстинктах. 
   "- Оба метода схожи в том, что препятствуют вынесению приговора обвиняемому. 
    - Но они препятствуют и полному освобождению, - тихо сказал К., словно стыдился того, что это понял. 
    - Вы схватили самую суть дела, - быстро сказал художник". 
   Приговор и освобождение. Вернее - ни приговора, ни освобождения. Ни подлинная слава, ни мыканье литературной поденщины. Может быть, тот самый срединный путь, Дао литературы, которому (а не привходящим) Франц Кафка посвятил свою жизнь. 
   Если предыдущие главы романа были стайерской дистанцией притчи, то в главе "В соборе" мы попадаем в ее бездомный колодезь. Собственно, мы достаточно подробно рассматривали ее в разделе "У врат Закона", но у меня, например, осталось еще много вопросов. 
   К сожалению (или - к счастью), задаваемые нами вопросы всегда характеризуют в первую очередь нас, а не собеседника. В некоторой степени беседа - это разговор, к примеру, англичанина с русским на чуть знакомом им обоим немецком языке. Мы путешествуем по разным лабиринтам мысли. И об этом тоже говорит Франц Кафка. Свободный, он при помощи притчи вступает и в наш лабиринт. Лишенный корысти и честолюбия, он делится с нами, кроме своих, вечными истинами, а зачастую мы умеем даже догадываться, что его истины и есть вечны, потому что, формулируя вопрос, мы уже приближаемся к ответу. Так что, как сказал великий некто: "3а вопросы, товарищи!" 
   Но: 
   "Правильное восприятие явления и неправильное толкование того же явления никогда полностью взаимно не исключается". 
   И далее: 
   "Сам свод Законов неизменен, и все толкования только выражают мнения тех, кого это приводит в отчаяние". 
   Несогласие со сводом Законов, с законами природы, но и невозможность их изменения подвигают - в качестве акта отчаяния - на мыслительную деятельность, на толкование законов, как при избытке давления выпускают пар из котла локомотива, причем это делают так упорно, усердно и продолжительно, пока не обнаружат локомотив недвижным на паре железных линеек, а всю округу - выжженной паром и мертвенной. Вот когда наступает действительное, окончательное отчаяние. 
   Глава подходит к концу, и К. спрашивает священника: 
   "Мы, кажется, подходим к главному выходу? 
    - Нет, - сказал священник, - мы очень далеко от него. А разве ты уже хочешь уйти?" 
   Вот так мы вместе с Йозефом К. уходим из притчи в повседневную жизнь, хотя за минуту до этого нам ничто ни казалось более важным, чем предощущение озарения. 
   Первоначальный текст заключительных предложений в предпоследнем абзаце романа: 
   "...существовали аргументы, которые забыты? Несомненно, таковые существовали. Хотя логика и неопровержима, но против человека, который хочет жить, и она устоять не может. Где судья? Где высокий суд? Я обречен. Я сдаюсь". 
   Приговоренный говорит это не своим убийцам и даже не высокому суду. Наверное, наверное, Йозеф К. говорит это от лица Франца Кафки читателю. Размышление - жалоба 1918 года. 
   Время создания романа - 1915-1918, время первой мировой войны. Что же в нее перешло в роман - неужели только солдат перед домом героя, ожидавший служанку? Даже и этот эпизод Макс Брод поместил в приложение. 
   Тем не менее известно, что Кафка дважды намеревался отправиться в этот период на военную службу: "Я хочу на военную службу, хочу уступить этому в течение двух лет подавляемому желанию" (Дневник, 11.5.16) 
   Чем не Лермонтов или Пушкин, рвущиеся на театр военных действий на Кавказе? Уж на кого Франц Кафка совсем не похож, а - туда же! Со своим здоровьем, с грядущей чахоткой в груди и горле, кроваво прорвавшейся в 1917 году. Горловая чахотка - приговор недвусмыслен. Конец жизни. Конец романа. Вот видите, как аукнулось - еще и туберкулезный процесс. Одно к одному, одно к одному... Но сначала война закончится, Франц Кафка окончательно отпустит на свободу воздушный шарик с надписью "Фелиция", и жить, несмотря на все, надобно как ни в чем не бывало. И те отчаянные рыдания, которыми после окончательного разрыва с Фелицией, вернувшийся с вокзала Кафка разражается в каморке у Макса Брода на работе, были не катарсисом, не очищением от скверны чувства, скорее - это горе ребенка, потерявшего любимую игрушку, последние рыдания юноши перед тем, как стать мужчиной. А Кафка в 34 года и выглядит юношей, это потом он, как и предсказывал, резко состарится. Может быть, он даже понимал, что предыдущая жизнь - это летаргический сон, сохраняющий внешность в неприкосновенности, чтобы затем, по пробуждении, в одночасье - состариться, одряхлеть, отбыть, наконец. И, как Сивилла, Франц Кафка заявляет: "Я обречен. Я сдаюсь". 
Глава девятая 
ОРСОН УЗЛЛС И "ЛАКОМЫЙ КУСОЧЕК" ФРАНЦА КАФКИ 
   Франко-американская экранизация романа "Процесс" 1963 года. Сценарист - Орсон Уэллс, постановщик - Александр Залкинд. 
   Несомненно, нет более кинематографически пригодного произведения Кафки, чем роман "Процесс". Правда, роман "Америка" проще, но не "смотрибельнее" "Процесса", и, видимо, режиссер решил продолжить на экране гениальную разработку писателя. Не из одного только желания показать, что "и мы не лыком шиты". Во вступлении к фильму критик на экране сообщает, что "в данном случае на экране встретились два гения и в результате...", далее следовали похвалы привычные для кинобомонда. 
   Как и