и платьях. Одна из них, по-видимому, знает меня. Я встретил ее сегодня после обеда, она была еще не в профессиональном наряде, непричесанная, без шляпы, в простой рабочей блузе, как кухарка, и несла большой сверток, вероятно, белье к прачке. Ни один человек, кроме меня, не нашел бы в ней ничего соблазнительного. Мы мельком посмотрели друг на друга. Теперь, вечером, когда стало прохладно, я увидел ее на противоположной стороне узкого, ответвлявшегося от Цельнергассе переулка, где она обычно поджидала клиентов; она была в облегающем, желто-коричневом платье. Я дважды оглянулся на нее, она ответила на мой взгляд, но я прямо-таки сбежал от нее" (пер. Е. Кацевой). 
   И вот в романе "Америка" появляются: пышная пожилая "фрау старшая кухарка" и "роскошная" неряшливая Брунельда, которую герой "сдает", как в ломбард, в "заведение" - вся эта сцена исполнена столь достоверно и насмешливо, что вполне можно представить грустную улыбку Франца Кафки, таким образом избавлявшегося от своих сексуальных порывов. 
Глава четвертая 
МОЙ ДЯДЯ - ДИККЕНС? 
   Как бы мы ни обсуждали вместе с Францем Кафкой "дэвид-коппер-филдовскую" фонограмму романа, нам придется признать главное: герои Диккенса живут в одном и том же мире, несмотря на все их отличия морального и социального порядка. Герои романа "Америка" - это планеты, вращающиеся по собственным, не совпадающим с другими, орбитам. Да, иногда их орбиты пересекаются, но тут же выясняется, что это - или звезды разной величины, причем часто скорее мнимой, чем действительной, или атмосфера одной планеты противопоказана другим, и электромагнитная природа колебаний имеет разную частоту. Особенно показателен в этом отношении "Кочегар", первая глава романа. Все собравшиеся в корабельной канцелярии связаны общественными или личными отношениями, но отношения их друг к другу не адекватны: говоря, каждый слышит себя, а не собеседника. Конечно, все дело в том, что у каждого героя - своя точка отсчета, отсчет идет от самого себя, и достучаться - достучаться до другого - весьма затруднительно. На каком-то этапе, например, Карл не понимает, но доверяет точке зрения кочегара; не выслушав даже противолежащей стороны, он просто привык доверять своему сердцу, готовому пригреть любого бедолагу - чистый поток омывает и правых, и виноватых. Но в то же время Карл укоряет дядю в том, что тот не совсем прав, судя обстоятельства своих отношений с европейскими родственниками. Официальные лица в канцелярии поступают каждый по своему разумению и "электромагнитной" силе. 
   Творческий прием Франца Кафки - снабжать своих героев в первую очередь арсеналом второстепенных аргументов и привходящих обстоятельств, ибо он понимает главный довод дипломатии, повод всегда - поверх причины. 
   И здесь вполне уместен упрек, который каждый из героев Кафки мог бы предъявить своему визави: "Ну, ты, брат, открыл Америку". Это действительно так: высказывается лежащее на поверхности, но под ним - зияющая бездна ловушки, грозная опасность бездны, страшный оскал фатума. В этом писатель следует обыкновению природы, обращающей к нам в первую очередь маску красоты или безобразия (на наш взгляд) и лишь по прошествии времени и усилий - шестерни и тяги космического механизма. Мы - не слишком удачные ученики природы, мало того - иногда ленивые или небрежные. Кроме того, мы пошли дальше этикета, уравновесив его лицемерием. Умение лгать другим придает нам смелости лгать и себе, а уж с этой карусели спрыгнуть затруднительно. 
   Ложная мысль - ложная речь - ложный поступок - вот, оказывается, три кита, держащих землю. Как же все-таки населению планеты удается справиться с трехглавым драконом? Очень просто. Например - история христианства: "Что есть Истина?" Множество маленьких истин запутывается клубком, расставляет на нас петли и ловушки, душит в объятиях, как Лаокоона, сжимая и разжимая кулаки сильных, вскидывая и клоня головы - гордых, пряча в раковинах одиночества - умных. 
   Вот что делает писатель с Карлом Россманом - испытывает его плотью, зажиточностью, бедностью, людской несправедливостью и неблагодарностью, в конце концов, даже юностью, ибо не предоставив ему возможности испытать зрелость и старость, приобрести обычный человеческий опыт, наделать кучу уже заведомых и задуманных ошибок, не искупить ни единой вины, не обрести радости и горя в детях, он отправляет юношу в дальнее-дальнее путешествие, из которого, похоже, не будет возврата. 
   Разве Диккенс так поступает со своими героями? Разве может он огорчить и без того несчастного читателя? 
   Вот и Кафка находит окольный путь литературы утешительства, медный обол, чеканенный нам при жизни. Но, нагромождая в главе последней массу фантастических, пусть по отдельности и вполне реальных, подробностей, он говорит читателю: "Не верь мне... Ведь ты видишь, что я просто подаю тебе лепту, я стараюсь, как только могу, но у меня плохо получается - я заигрываюсь, перехожу все границы, ибо моя недосказанность и моя разговорчивость - две стороны одной медали, одна ложь влечет за собой другую и умножает призраки мира". 
   Лучше бы Кафка написал рождественскую сказку!.. Стоп! А разве она не перед нами - роман "Америка", сказка об Америке, сказка о райской жизни, которая ожидает всех в конце концов, в самом конце... В этом нет ничего удивительного, Кафка и писал всю жизнь сказки; сказочны даже его письма, некоторые из них написаны с андерсеновскими подробностями. В таком роде написало письмо сестре Валерии: 
   "Милая Валли, стол, стоявший у печки, я только что отодвинул, потому что там слишком жарко даже вечно холодной спине; моя керосиновая лампа горит замечательно, шедевр - как козней лампы, так и покупки, она - из позаимствованных и собранных вместе отдельных частей, конечно, не мной - как бы я это осуществил! У лампы - головка огромная, словно чайная чашка, и конструкция, при которой ее можно зажечь, не сняв стекла и колпака; собственно говоря, у нее только тот недостаток, что ее не зажечь без керосина, но ведь мы по-другому и не поступаем, и так я сижу и занимаюсь твоим, теперь уже старым письмом. Тикают часы, даже с тиканьем я свыкся, впрочем, слышно оно очень редко, обычно тогда, когда я поступаю особенно достойно; они, эти часы, относятся ко мне лично известным образом, как вообще многие вещи в комнате, только вот сейчас они, с тех пор, как я расторг отношения(или точнее: с тех пор, как меня известили о расторжении этой связи, что в любом отношении неплохо и, впрочем, осложнило многочисленные описываемые обстоятельства), кое что стало от меня отворачиваться, прежде всего - календарь, изречения которого я уже родителям приводил. В последнее время он словно переродился или вовсе заскрытничал, потребуется, например, срочно его совет, идешь к нему, и он ничего не скажет, кроме, например: "торжество Реформации", что, вероятно, тоже имеет очень глубокий смысл, если суметь его обнаружить; но он коварно - ироничен, на днях, например, я читал что-то и наткнулся на идею, показавшуюся мне весьма недурной или во всяком случае весьма многозначительной, настолько, что я пожелал вопросить об этом календарь (по столь случайному поводу он ответил мне только на исходе дня, точно листок календаря отвечает к определенному часу). "Многое отыщет слепая курица и т.д." - заявил он; в другой раз я пришел в ужас из-за расчета угля, после чего он возвестил: "Счастье и удовлетворенность - это блаженство жизни", - в чем, конечно, наряду с иронией таилось оскорбленное тупоумие, он нетерпелив, он не в состоянии перенести, когда я ухожу, но, может быть, впрочем, только потому, что не хочет затруднять мне расставание; по-видимому, следом за листком календаря исчезает картинка моего оборвавшегося дня, который я уже не увижу и который отмечен чем-нибудь вроде: "Предопределено Господом и т.д." 
   Правда, если бы Франц Кафка писал по-андерсеновски так же, как по-диккенсовски, его, конечно, не ввели бы в пантеон детской литературы, да и в пантеон литературы взрослой он попал скорее из-за страха, чем из благодарности человечества. 
Глава пятая 
ЛОГОВО 
   Как сообщает Макс Брод, Франц Кафка дал названия шести главам романа, таким образом, глава седьмая поименована "Sin Asyl" - "Убежище" или "Приют" публикатором если и не издевательски, то насмешливо, даже - с чуть грустной усмешкой. Что ж, в данном случае Макс Брод точно уловил интонационно-юмористический ход мыслей Кафки, - уравновешивавший его беспощадную точность описания грязи и мерзости жизни. Так что после прочтения главы на память приходят и иные поименования - "Логово", "Нора" и т.д. 
   Следует признать, что за многими юмористическими ситуациями, как бы смягчающими жесткость и жестокость событий в главе, нельзя упускать главного: Карла Россмана привозят в "логово" (и тогда название "Убежише" вообще теряет какое-либо право на существование) так, как в Америку раньше доставляли негров из Африки - в качестве слуги, бесправного, раба. Этот далеко не выпяченный автором мотив, однако, способен ретроспективно выявить и общую ситуацию с эмиграцией, - начиная с того, что более существенным кажется двойное упоминание в первой главе "четвертого класса" - удела несчастных эмигрантов, начало их далеко неблагополучной судьбы. Но в таком случае проблема "рабства", возможно, имеет в романе и более существенный аспект. 
   Мне неизвестен другой писатель такой величины в ХХ веке, который был бы, как Кафка, непрофессионалом-литератором и хотя бы в малой степени был осведомлен о ситуации с промышленностью и проблемах трудового люда. Франц Кафка в силу своей профессии являлся специалистом страховой организации и постоянно инспектировал район Богемии (Чехии) определяя положение с охраной труда на той или иной фирме. Подобный опыт не мог пройти мимо внимания столь обязательного чиновника и писателя. Седьмая глава романа "Америка" - тому пример. Конечно, условия жизни бедноты мало рознились по обе стороны Атлантического океана, а чешский деклассированный элемент вряд ли дал наступить себе на ногу американскому (как и наоборот). Отребье, с которым встречается Карл Россман, выписано так, словно Кафка ежедневно встречался с ним по дороге на работу или обратно - полнокровно и осязаемо. 
   Изображенные переулки-закоулки и доходные дома с их бесчисленными, уходящими в неведомую высоту лестницами - прямая противоположность великолепию небоскребов, овеваемых вольным морским ветром, на первых страницах романа. На них же - и иконка Богоматери кочегара, а бедняцкие районы, проживающие по воле автора без присмотра религии, словно оставлены Богом на произвол судьбы, на волю людских низменных страстей и убожества. И уж, конечно, - под пристальное наблюдение полицейских, которые готовы даже безо всякой причины, а, как всегда, воспользовавшись лишь поводом, прицепиться к бедняку со своим подозрительским тщанием. 
   Что ж, обстановка в квартале и впрямь не оранжерейная, коли даже такой ушлый и грубый малый, вроде Деламарша, обращает на это внимание Карла. Так что вместо прогулок обитатели квартала всем семейством заполняют балконы и проводят время до сна в созерцании таких же бедняков под аккомпанемент бесчисленных граммофонов (о которых автор, конечно, не мог не упомянуть, ведь его невеста №1, и она же - №2, Фелиция Бауэр, служила в граммофонной фирме и весьма в этом преуспела). Не слишком щедрый на описания природы, Франц Кафка дарит им все же созерцание звезд и лунного света, и вечерней прохлады. Он достаточно сочувственно относится к идиллии подобного рода, правда, затем переведя события в "партийно-выборное русло", уделив несколько страниц манифестации с представлением кандидата на должность окружного судьи и соответствующей этому реакции уже было опустевших балконов и окон - с криками, музыкой, опять де, граммофонов и пением - за, и против, и на всякий случай. Правда, раздача бесплатного спиртного вынуждает мужчин покинуть свои семейные очаги и принять теперь уже непосредственное участие в событиях, которые, конечно же, не преминули принять оборот боевой и небезопасный. Если на каких страницах автор и упомянул американскую демократию, то не иначе, как именно в этой главе, - преисполненной, однако же отчаянного юмора. 
   Если бы на сцене театра последовательно, в один вечер, были разыграны два представления - "В ожидании Годо" Беккета, например, и " Диалог Карла Россмана и Робинсона" из романа - все стало бы на свои места, и никто уже не называл бы Кафку модернистом, основателем модернизма. В чем-чем, а в этом Франца Кафку упрекать не стоит. Модернисты - те, кто, не имея ни таланта, ни ответственности Кафки перед литературой и своей ролью в ней, придумывают "покойников в шкафу", "Бога из машины за сценой". Или многозначительность зияния - зияния, за которым можно скрыть все, что угодно, но не высветить, не показать, не вложить в душу, ибо для этого требуется извлечь из авторской души не абстрактное и дешевое нечто, а в первую очередь - боль, на что модернизм и не способен, будучи - и об этом не стоит забывать ни критикам, ни, особенно, читателям и зрителям - порождением желтого дьявола, жажды успеха у столь же мало чувствующей или еще не научившейся чувствовать публики, а таковой... но об этом разговор особый, и бодаться при этом придется с театральными критиками на их ветряных мельницах. 
   Итак, в разговоре Карла Россмана и Робинсона несколько раз высказываются (конечно же - Карлом) прописные истины, которые, собственно, выражают абсурдность ситуации и ее истолкований беседующими, только они и западают в душу читателя, ибо он - не враг себе и посреди беспошадно вязкого болота ухищрений человеческого рабства предпочтет, конечно же, твердый и надежный островок действительно здравого смысла, который часто - как непреложность утренней или вечерней Венеры. 
   Представим себе ситуацию поистине чудовищную - если вдуматься! - отношений трех обитателей "Логова"-"Убежиша": у Брунельды, богатой, взбалмошной и ни на что не пригодной "дамы" в приживалах - не желающий ничего пропускать мимо своих рук Деламарш; на всякий случай Деламарш позволяет находиться при их особах беспринципному и жалкому Робинсону. Но и Робинсон, оказывается, может гордо заявить Карлу: "Когда у меня на постое была кошка"... 
   Эта фраза сама по себе может вызвать тихий смех. И - тихий ужас! Это - свидетельство рабовладельческой градации общества, и - скажем прямо - основной его принцип. Потому что рабство - уж так человек, по-видимому, устроен - умело маскируется. Принцип животной иерархии обставляется тюремными и кладбищенскими решетками и - одновременно - букетами цветов и "букетами" законов - для равных и для более-менее равных. 
   Афоризм Элиаса Канетти "Кафка - главный эксперт в вопросах власти" удачен, удал и чрезмерен. Сам Кафка никогда бы не согласился с этим, ибо он - напоминатель. Он с точностью и постоянством минутной стрелки напоминает о наших неразрывных связях, о связях, которые мы стремимся обрести, установить - ко благу или наоборот, дело иного рода. 
   И напоминает Кафка о связи всего со всем только ему одному присущим способом: выпячивая побочные моменты, как мы это часто делаем в жизни, ибо взгляд в глаза истине-сфинксу почти всегда чреват... Это его утрирование "человеческого, слишком человеческого" вполне понятно: у ада тоже есть свои ступени. 
   Итак, полный лучших намерений Карл Россман становится обитателем "логова" и для этого ему потребовалось менее суток, доверительной агитации Робинсона, взбучки жестокого Деламарша и судьбы продавца-студента, влачащего свою участь скорее по привычке, чем в надежде на будущее. Конечно, засыпая, и Карл тешит себя картинами будущей "нормальной" жизни, но это - так, подспудный укор самому себе, уже сдавшемуся и смирившемуся. Франц Кафка все еще пытается смягчить итоги этого поражения, которым он наделяет своего героя, но два фрагмента, вынесенных за рамки основного текста романа, уже вопиют, и лишь своеобразный юмор Кафки еще выручает читателя, умеющего отождествить себя с героем, не бросив презрительно-равнодушного: "Сам виноват!" 
   Я более чем согласен с мнением исследователя жизни и творчества Франца Кафки Клауса Вагенбаха, что при формировании корпуса произведений друга Макс Брод руководствовался "предположительными намерениями" Кафки, это отмечает и другой исследователь-Кнут Бек, но вынесение двух фрагментов романа "Америка" в приложение скорее обедняет Франца Кафку как писателя и дискредитирует его как личность, последовательно отделяющего и выделяющего плевелы нашего конформизма. 
   Правда, писатель не преминул заметить: "Обычно Карл думал, попадая куда-нибудь, о том, что можно бы здесь улучшить, и какая радость - содействовать этому, не обращая внимания на, возможно, бесконечную работу, которая для этого потребуется". Да, так оно и есть - Карл Россман не является исключением в недрах человечества, несчастная часть которого строит даже в концлагере свои маленькие, хотя бы на завтрашний день, реформы. Но что мог бы написать Франц Кафка, доживи он до восстания еврейского гетто в Варшаве?! Впрочем, вопрос этот риторический и несправедливый - скорее всего он сам бы последовал вслед за своими сестрами и своей возлюбленной Миленой Есенской-Поллак в фашистский концлагерь, в "исправительную колонию", на вселенскую Голгофу, от которой даже Христос не избавил человечество. 
   Вот нам и "светлый" роман, как выражался сам писатель! Вот нам и Божественная презумпция невиновности! Если бы Господь хотя бы брал пример с Карла Россмана с его стремлением "улучшить" все, на что падал его взгляд! Думаю, что это - вполне кафковские мысли при написании этого, да и не только этого, романа. И верующий, и неверующий равно неспособны понять Бога: первый - в силу наличия в нем гипотезы Божественного Промысла, второй - в силу отсутствия оной. 
   Вот почему седьмая глава равно может быть названа и "Убежище", и "Логово" - юдоль земная, похоже, разнится лишь терминами, имеющими психологически заостренный смысл. 
   Ну, а если мы поддадимся влиянию кафковского юмора и вспомним, как Карл Россман, убегая от доходного дома, где располагалось "логово" Брунельды, Деламарша и Робинсона, в конце концов прибегает к нему же, тогда с полным правом мы сможем назвать главу и - "Прибежище". 
Глава шестая 
ПОДАРКИ КАФКИ СВОЕМУ ГЕРОЮ 
   Некоторое знакомство с биографией писателя побуждает задаться вопросом: Карл Россман - не Alter Ego ли Франца Кафки? Вопрос этот имеет далеко не академическое значение: сам факт наличия Франца Кафки в литературе XX столетия и общественном сознании общества не привлек такого внимания, как, например. Толстого - в России и Гете - в Германии. А если мы вспомним, как много значения придавал Кафка фигуре германского гения, сколь много он обращался к ней на страницах своего дневника, с каким пиететом свершил поездку в Веймар - всего этого нельзя оставлять без пристального внимания, потому что недаром сказано: "Сообщи мне, о чем ты хлопочешь, и я скажу тебе, кто ты". 
   Помимо явного поклонения Гете, общего в немецкоговорящих областях Европы, которым, конечно же, был заражен и Кафка, хотя бы в силу своего обучения, мы с полным правом можем подозревать подспудное руководительство Кафкой этой мощной фигурой европейской культуры. В конце концов в этом нет и не может быть ничего особенного - людям свойственно выбирать себе кумиров, и образцы для подражания немало способствовали плавному перетеканию общественной и культурной мысли из одного поколения в другое. 
   Я останавливаюсь на этом потому, что роман "Америка" написан не только вослед Диккенсу, но и во след Гете. Это -"роман воспитания", а еще более - роман антивоспитания. Пока, наконец, не приходишь к мысли, что это роман об идеале, роман о неумирающих ценностях человеческой души. Честность, чистота, доброта, участливость, чувство долга, наконец, и многие другие органичные свойства главного героя освещают каждую страницу этого произведения, причем настолько естественно, что задаешься еще одним вопросом - уж не сам ли это Франц Кафка странствует по Америке? 
   Дело в том, что сама манера мышления и письма Франца Кафки таковы, что часто заводят в дебри бескрайнего тропического леса с родившимс