его книг, "Приготовления к свадьбе в деревне", словно в подтверждение моих слов, содержит бесчисленное множество начатых и не доведенных до конца историй, ситуаций, рассуждений, отличается почти невероятным богатством фантазии, уводящим во все концы света и в тысячу и одну ночь; такая мощь ужасает, как и знакомство с фрагментами Новалиса, а если сравнить завершенные работы автора с тем, что он оставил неоконченного, то засыпанная обломками территория тысячекратно превышает площадь достроенных памятников. "Америка", "Процесс", "Замок", "Превращение", "В исправительной колонии" выглядит не более чем случайными находками по сравнению с несказанно большим, чего лишила нас судьба - ранняя смерть Кафки. Поэтому для оценки этого исполина наряду с тем, что обрело четкие контуры, надо учитывать и неоформившееся, оставшееся лишь в замыслах. - А ходил этот гигант среди нас, как карлик. Он не давал познать себя. "Лишь ничтожества скромны", - говорит Гете; но, живя рядом с Кафкой, я испытывал желание переделать эту фразу, придав ей противоположный, правда, столь же несправедливый смысл: "Все, кто нескромен, - ничтожества". 
    * Пер. А. П. Семенова-Тян-Шанского. 
   Хочу еще раз воскресить здесь облик моего друга: стройный, высокий, корпус слегка наклонен вперед, - глаза смелые, блестяще-серые, цвет лица смуглый, бобрик волос высокий и черный как смоль, - красивые зубы, приветливая и учтивая улыбка, когда прекрасное точеное лицо не омрачалось отсутствующе-печальным выражением, что по временам бывало; тем не менее он никогда не имел недовольного вида, чаще всего был очень сдержан; в редкие моменты (в основном в ранние годы, до болезни), в эти чудесные моменты по-юношески открытый, веселый, наивный, остроумный, с добродушной по сути и тут же корректируемой склонностью к небезобидным розыгрышам, к мистификациям, о которых чаще всего тотчас сожалел сам, - костюм темно-серый или темно-синий, без рисунка, однотонный, с элегантностью, не привлекающей внимания; одет был всегда тщательно и со вкусом, узкие руки - выразительны, но сдержанны в движениях. Никакого берета, никакой гривы волос, вообще никаких внешних признаков поэта; а также никакой карбонарской шляпы, никакого шейного платка а ля Байрон, которые теперь вдруг приписывает ему один "мемуарист". Простой и при этом изящный как принц - таким он предстает предо мной. Замыкающийся в себе и при этом бесконечно добрый. Он, в своих произведениях постоянно упрекавший самого себя в отсутствии любви, считавший, что пламя его любви горит слишком слабо (согласно его собственным высоким требованиям), - в действительности был крайне заботлив по отношению к друзьям и ближним. Я часто вспоминаю, с каким вниманием он старался сделать приятное одной старой служанке своей семьи, некой фройляйн Вернер, о которой никто больше по-настоящему не заботился, - например, неожиданно сводить ее в театр. 
   И будучи слабым и больным, он все-таки снова и снова побуждал другого помогать ближним. В "Письмах 1902-1924" можно найти много примеров этого. Эгоцентризм в любом виде был ему отвратителен. Покуда ему хватало сил, он стремился, благородно считая это само собой разумеющимся, сопереживать другим людям, деликатно делать им добро, направлять на верный путь или же доставлять радость. Его подруга Дора Димант рассказывала мне, как однажды во время совместной прогулки по городскому парку Штеглица пoд Берлином они увидели плачущую девочку*. Она плакала из-за того, что потеряла куклу. Кафка стал утешать ребенка, но она не хотела утешиться. "Но ведь твоя кукла вовсе не потерялась, - вдруг сказал поэт, - она просто уехала, я ее только что видел и разговаривал с нею. Она мне твердо обещала прислать тебе письмо. Завтра в это время будь здесь, я тебе принесу его". Тут малышка перестала плакать - и на следующий день Кафка действительно принес письмо, в котором кукла рассказывала о своих дорожных приключениях. С этого началась настоящая кукольная переписка, продолжавшаяся несколько недель и закончившаяся только тогда, когда больному поэту пришлось изменить свое место жительства, отправившись в последнюю поездку: Прага - Вена - Кирлгинг. Под конец он не забыл среди всей суматохи столь печального для него переезда послать ребенку куклу представив ее как старую, потерявшуюся, которая просто от всего пережитого в дальних странах несколько изменила свой облик. - Эта атмосфера добра и озорной изобретательности - не напоминает ли она слегка атмосферу "Сокровища рейнского друга" Гебеля, книги, которую наряду с "Вандсбекским вестником" Клаудиуса и "Кротким законом" Штифтера особенно любил Кафка? Здесь, в этом мягком звездном свете, а не среди потрясающих кошмаров какого-нибудь Эдгара Аллана По он чувствовал себя дома; в этом направлении он двигался и желал двигаться. Останься он жив, мы, вероятно, стали бы свидетелями совершенно неожиданных поворотов его безудержной фантазии. Возможно, он совсем перестал бы писать, а вся его творчская страсть вылилась бы в свитую жизнь в духе, например, Швейцера, великого врача-избавителя. О таком пути говорит многое, что и слышал из его уст. Но что толку раздумывать об этих тайнах, о сохранении которых он так усердно заботился всю свою неброскую жизнь. - Из того, что рассказывают о нем, наиболее характерным по сравнению со многим другим кажется мне такой факт: когда издавали книгу в память о нем, одного из его одноклассников, видного в то время деятели, попросили поделиться воспоминаниями. Видный деятель, восемь лет сидевший с ним в гимназии за одной партой, был достаточно честен, чтобы ответить: все, что он мог бы вспомнить, - что за все греми о Франце Кафке сказать было совершенно нечего и что никакого внимания он не привлекал. Что в глазах людей - ничто, в глазах Бога может значить очень многое, и наоборот: что в глазах людей раздувается во все более трудно обозримую громаду - как посмертная слава Кафки и недоразумении, непременные спутники такой всемирной славы, - в глазах Бога может ничего не значить. Если мы подойдем к творчеству Кафки со смирением в сердце, мы по крайней мере вправе надеяться, что подготовим в самих себе приют хоть для немногих частиц той истины и чистоты, к которой влекло его. 
    * Эту историю я передаю здесь так, как рассказала мне ее Дора Димант. Марта Роберт изложила этот анекдот с немного иным финалом, но дух его тот же. 
   Во время наших совместных путешествий каждый из нас вел дневник. Поскольку мы обращали внимание не только на пейзажи и дорожных знакомых, но с неисчерпаемым интересом наблюдали и друг за другом, в моих (неопубликованных)дневниках кое-что записано о Кафке, и прежде всего - его высказывания. Взаимные наблюдения часто имеют шуточный характер. Ниже я привожу лишь несколько образцов, публикуемых впервые; это не более чем примеры, и общий дух моих заметок они отражают, конечно, не в полной мере. 
   От путешествия 1911 года (Цюрих, Лугано, Милан, Париж) остались объемные тетради с записями. Дневники Кафки об этом путешествии опубликованы. Из одной заметки на первой странице моего дневника следует, что в голове Кафки возник план написать совместный роман о нашей дружеской поездке. Запись звучит так: "Предложение Кафки о совместной дорожной работе. Объяснено неясно (им). Одновременное описание путешествия, где описывается отношение другого к разным вещам". Вскоре после этого значится: "Кафка: неужели ни одному патриоту еще не пришла в голову мысль подсчитать площадь Швейцарии, включив в нее наряду с равнинами и поверхность гор. Наверно, она получилась бы больше Германии". Дальше: "В целом из купальни (на Цюрихском озере) я выхожу с чувством неприятной зябкости; но чужие купальни, как говорит Кафка, относятся к заведениям, преимущества которых постигаешь лишь при долгом использовании". Ввиду обилия путешественников-англичан я отмечаю: "Разговор о пиквикцах". - Во Флюэлене: "Кафка покупает драгоценный камень за сорок сантимов". - Кафка: Из-за слишком усердных записей многие заметки пропадают. Это значит закрывать глаза. Приходится снова и снова начинать осмотр сначала. - Но если сознавать это, возможно, ведение записей станет наносить не такой большой вред". - "Возврат к мастерству первобытных людей. Мы строим себе на каменистом побережье прекрасные гладкие сиденья, из гладких камней, с упорами из больших камней для спины и рук. Потом мы сидим под кустами в скалах, поставив ноги в воду, сросшись с пейзажем. - Проезжающие мимо показывают нас друг другу как итальянских буршей". - "Среди своих страданий Кафка упоминает и такое: "А моя внешность! Я вхожу в зрелый возраст. До сорока лет я буду выглядеть мальчишкой, чтобы потом вдруг сделаться высохшим старцем"". - По поводу прогулки на Лаго Маджоре, за которой должны были последовать другие, сказано: "Отвергнуто, потому что два точно описанных (в дневнике) отеля с их вечерним шиком значат больше, чем двадцать увиденных мимоходом". О растительности вблизи этого озера: "Здесь можно строить такие высокие виллы, раз деревья столь огромны. Кафка: у нас такие есть лишь в самой глубине лесов. Конечно, здесь растут и гигантские персики". - "Стреза. Вид нам так близок, потому что оба дни в Стрезе мы не видели ничего, кроме своей гостиницы и этой дороги к купальне". - Через двенадцать лет он еще вспоминает об этих днях, мечтая о "часе близости" со мной (так сказано в письме ко мне из Штеглица за октябрь 1923 года), "часе, какого у нас, как мне порой кажется, со времен верхнеитальянских озер больше не было". Тоска по "солнцу Лугано" прорывается и в другом его письме ко мне, уже на последней стадии его разрушаемой болезнью жизни. В 1911 году все было иначе, было обилие радости, открытость миру, розыгрыши. Из Парижа в 1911 г. мой дневник сообщает: "Кафка говорит: "Теперь быстро. Не распаковывать вещи. Мы здесь всего на пять часов. Только чуть-чуть умыть лицо". Я так и делаю, жду, поднимаюсь - он трет себя мылом и тряпочкой, вытащил из чемодана всевозможные роскошества и не намерен трогаться с места, пока снова не приведет все в порядок. Я чемодан не открывал". - В кафе Риш (Париж) разговор с двумя говорящими по-немецки незнакомцами о парижских девушках. Изображая свой опыт в лучшем виде, рекомендуя то и это, н вдруг пугаюсь, что меня примут за агента определенного заведения, за сутенера. Оба чужака расхваливают другие варианты. Теперь мы начинаем подозревать в них сутенеров. Мы переглядываемся и довольно внезапно удаляемся. Франц признается мне, что непременно подумал бы, что это сутенеры, если бы прежде не принял за сутенера меня. - "Разносчики газет, столь активные при выпуске прессы в свет, все еще ползут по улицам с нераспроданными экземплярами, словно увянув. Мы видели, как один старый разносчик стон спал в нише на углу улицы, держа в руках газету для продажи. Мы хотели дать ему денег, но не рискнули его будить. -Другой прохожий разбудил его пинком, дал ему пять сантимов за газету, и оба очень громко засмеялись". - К нашей поездке в Веймар летом 1912 г. относится (наряду со многими другими) следующие заметки: "Разговор о Грильпарцере. Богемско-саксонская Швейцария, которую я обычно несколько презирал, после похвал Кафки производит на меня хорошее впечатление". - Позже записи, сделанные в Дрездене, Лейпциге, Томаскирхе. Формулировка "Памятник Баху не искали и не нашли", мне кажется, возникла под влиянием Франца. - Равно как и следующая - о доме Гете в Веймаре, потому что Кафка всегда педантично обращал внимание на свет и воздух в кабинете и спальне: "Гостиные красивы. Но комната для письма темная (правда, тогда деревья были ниже), а спальня удручающе душная и тесная". - О легкой влюбленности Кафки в красивую дочь смотрителя дома Гете я рассказал в своей "Биографии". Кое-что об этом сообщает и дневник Кафки. В моем дневнике с некоторой досадой записано: "Кафка с семьей коменданта отправляется на экскурсию в Тифурт. Вечером с Кафкой, у которого есть много чего рассказать". - На следующий день - дом Шиллера: ""Из него таким-то образом сделали музей. Такие-то рукописи и комнаты. И два кольца Шиллера", - говорит экскурсовод, словно извиняясь (мягко) за то, что с этими вещами так носятся". - За этим следует еще много посещений дома Гете; мы провели весь наш отпуск в одном Веймаре, правда, Кафка еще несколько дней был один на Гарце (его отпуск был немного длиннее моего). "Разговор с мальчиком, который о Гете знал только две вещи: 1) Рюбецаль и торговец стеклом, 2) полз к Дионису-тирану". - "Кафка восхищается здесь всеми, в том числе их манерой говорить и думать. Возможно, я недостаточно спокоен". Я привожу здесь это замечание, чтобы показать, сколь сильная воспитательная аура исходила от Кафки, даже если он не поучал напрямую. 
   Наконец, приведу еще список, составленный Кафкой собственноручно и найденный мной в моих бумагах. Прочел ли он все перечисленные здесь книги или только хотел прочесть, установить не удается. О некоторых я знаю, что он их прочел, например, Шпейера. 
   Вот этот список: 
   Ландауэр. Письма из Франции времен Революции (изд. Рютген и Ленинг). 
   Письма русских классиков (изд. Музарионферлаг). 
   Жигмонд Мориц. За спиной Бога (Ровольт). 
   Вильгельм Шпейер. Как мы счастливы были когда-то. Меланхолия времен года (Ровольт). 
   Винсент ван Гог Письма Эмилю Бернару и Полю Гогену (Швабе, Базель). 
   Артур Холичер. Путешествие по еврейской Палестине (С. Фишер). 
   Уолт Уитмен. Два тома (С. Фишер). 
   Аннетта Кольб. Экземпляр (С. Фишер). 
   Теодор Геккер. Сатира и полемика (Бреннер-ферлаг). 
   Делакруа. Дневники. 
   26 января 1911 года (не в поездке) я записываю следующий разговор с Кафкой: ""Я каждый день хочу исчезнуть с лица земли", - говорит он. - "Чего тебе не хватает?" - "Мне хватает всего, кроме самого себя". - Он не работает. После обеда спит или смотрит журналы в музее прикладного искусства. - На вопрос, почему же его состояние столь печально, отвечает: "У меня сто тысяч неверных чувств, ужасных. Верные не получаются или существуют лишь клочками, очень слабые". - Потом мы вместе приходим к выводу, что несчастными нас делает банальная работа, которой мы зарабатываем на хлеб: она оставляет нам мало времени для творчества. Я довольно наивно прошу его все-таки не бросать литературный труд. "Попытайся; ты будешь этим заниматься?" Он не отвечает и тем самым прекращает интимную беседу. Он часто уходит в себя, замыкается - видимо, ему так нужно, я ничуть не держу на него зла за это. Держится отстраненно: идет рядом и минут десять не отвечает на вопросы, которые ему не нравятся. "Что за странные идеи появляются у тебя?" "Это так просто не скажешь". "Но если у тебя сто тысяч таких неверных чувств или идей, ты же можешь рассказать мне хотя бы об одной". Он снова молчит". - Другая моя запись: "Он не может решиться сделать простые житейские вещи, например, отправить рукопись (хотя Пауль Виглер, тогдашний редактор "Боэмии", умолял его об этом), ответить девушке, надписать видовую открытку. Потому что он хочет делать все безукоризненно! За это я им восхищаюсь. Когда такая простая вещь, по его мнению, удается ему, он совершенно счастлив, задорен, хвалит себя - равно как и других, кому удалось что-то дельное в практической жизни, кого он всегда очень превозносит, словно они великие герои. - Какое-то время он ничего так не хотел, как экономить. Очень радовался (или делал вид), когда за него платили за кофе. Разумеется, это была только забава. В действительности он был очень щедр на подарки, что доказал (к примеру) свадебным подарком мне - двадцать томов новейшего издания энциклопедического словаря Мейера; кроме того, он часто дарил дорогие книги (Стефан Георге, Гофмансталь в нумерованном издании высшего качества и т. д.)". 
   Однажды я записал, что его особо восхитил роман Достоевского "Подросток" ("Jungling", в то время именуемый "Halbwuchsling" и выпущенный Альбертом Лангеном) и что он громким голосом, вне себя от восторга, прочел мое начало пятой главы, фантастически-парадоксальный план героя непременно стать богатым, историю с нищим на волжском пароходе и так далее. - Среди авторов этого века Кафка, конечно, один из самых самостоятельных, своенравных (если понимать "своенравие" (Eigensinn) и как "понимание самого себя" (Sinn fur das Eigene)). Но его интерес к этой пятой главе помогает понять, насколько его стилевая направленность сформировалась на основе методов Достоевского. 
   Кроме того, особое влияние на Кафку оказал томик "Китайской лирики" (в немецком переводе Ганса Хайльмана), вышедший как первый том серии "Чаща с плодами" в издательстве "R. Piper & Со". Благодаря взятому в нем за основу принципу пересказа стихов сдержанной прозой он дает о великолепной китайской поэзии, вероятно, более правильное и, во всяком случае, гораздо менее искусственное и принужденно-описательное впечатление, нежели стихотворные переводы Клабунда, Эренштейна, Демеля и других, и особенно посредственные тексты Бетге, к сожалению, использованные Густавом Малером в "Песни о Земле". Мне очень жаль, что эта важная книга Ганса Хайльмана давно распродана и больше не переиздается. Кафка очень полюбил эту книгу, на время предпочел всем остальным и часто с воодушевлением читал мне из нее; наконец, он мне ее подарил. Она и сегодня стоит у меня на полке. В этой книге Кафку обрадовало уже удачное вступление, из которого он мне особо любил читать совершенно дословный, еще "неотесанный" перевод одного китайского стихотворения: 
   Луна красивая, красивая, сидишь один, 
   Две ели стоят у навеса. 
   С юго-запада пуст слабый ветер... и т. д. 
   Потом из текста самой книги - древнейшее стихотворение "неизвестного поэта": "Он снаряжается в бой". Оно начинается так: "Вставай, жена, втыкай длинную иглу в красный шелк своего шитья и неси мне мое оружие". Потом в четырех стихах описывается это оружие, которое жена подает мужу: мечи, копье, стрела и лук. Финал же Кафка изображал мимикой с бесподобно-театральной наивностью: "Теперь же трепещи и беги - ведь это грозный облик, в котором я встречу врага!" 
   Любимыми у Кафки были стихи Ли Тайпэ "Муж деяния", а также Сао Ханя "Три жены мандарина", Су Дунпо "Баклан" ("И в ночи, когда на волнах блестит луна, задумчиво стоит баклан в воде на одной ноге. - Так человек, носящий в сердце большую любовь, все время следует за одной и той же вздымающейся и опускающейся мыслью"), но особенно - стихотворение Ян Цзэнцзая "Глубокой ночью", заключительные строки которого Кафка обычно читал тоже драматично, с юмором и своеобразным воркующим смехом: 
   Холодной ночью я над своей книгой позабыл, что пора ложиться. 
   Аромат духов с моего одеяла испарился, дрова в камине погасли. 
   И моя подруга, что гнев смиряла, вот уже лампу из рук моих вырывает 
   И меня вопрошает: "Знаешь, как поздно?"* 
    * Цит. по: IV, 440. 
   В этой маленькой книжечке еще много строк и строф, к которым у Кафки было особое пристрастие, и это пристрастие, если проанализировать подходящие примеры, говорит о своеобразии Кафки больше, чем пространные диатрибы о его поэтической индивидуальности. С какой взволнованностью, почти до слез, читал он нежное стихотворение о "верной супруге". Было страшно, что к возвышенному финалу ("Почему я вас не знал раньше, ведь я был еще свободен!") у него сорвется голос. С несравненной прочувствованностью и совершенно своеобразным пафосом декламировал Кафка стихотворение Ду Фу "Посвящаю Ли Тайпэ": "Тебя называют Ти Сецзэнь - Неистощимый Каплепад - и ты равен Небесному", - особенно последние строки, где описывается поэт, работающий своей кисточкой, и под конец говорится: "И когда песня окончена, вокруг тебя слышится восхищенный шепот бессмертных духов". Эта строка, произносимая Кафкой, и поныне звучит у меня в ушах; когда он произносил ее глубоким голосом, медленно, торжественно, слегка подняв руку, но притом чрезвычайно весело, - было видно, как вокруг поэта сидят гении и дивятся ему Кафка вообще любил такие моменты, где один высокий дух приносит дань почтения другому Так, он растроганно читал мне автобиографический рассказ Достоевского, как Григорович и Некрасов ночью, под утро вторгаются к еще неизвестному писателю, чтобы похвалить его повесть "Бедные люди". Чтобы за