К. говорит адвокату: "До этого я был один, ничего по своему делу не предпринимал, да и почти что его не чувствовал, а потом у меня появился защитник, все шло к тому, чтобы что-то сдвинуть с места, и в непрестанном, все возрастающем напряжении я ждал, что вы наконец вмешаетесь, но вы ничего не делали. Правда, вы сообщили о суде много такого, чего мне, наверное, никто другой рассказать бы не мог. Но теперь, когда процесс форменным образом подкрадывается исподтишка, мне этого недостаточно". Как бы - заочный упрек Кафки своему другу. 
   "Как он унижался перед К., этот адвокат! И никакого профессионального самолюбия". А мы уже знаем, что Кафка тонко отличал профессионализм привычного толка и - дарованный свыше, "...вопреки всему, он крепко держался за К. Почему? Или процесс (разрядка моя. - В.Б.) К. действительно казался ему таким необычным, что он надеялся отличиться благодаря ему?" 
   Давайте выскажем эту жестокую правду, на которую намекнул К. Не связав своего имени с именем Франца Кафки, Макс Брод не удержался бы в истории мировой литературы (о самой литературе я уж не говорю). 
   Не таким же простачком был наш герой, глубины человеческой природы были ему подвластны. "Значит, таков был метод адвоката (и какое счастье, что К. попал в эту атмосферу ненадолго!) - довести клиента до полного забвения всего на свете и заставить его тащиться по ложному пути в надежде дойти до конца процесса". 
   Многие упрекнули бы Франца Кафку в том, что он грешит иносказаниями. Что ж, он и не открещивался от этой своей "вины", но себя упрекал лишь за то, что эти иносказания были не абсолютно адекватны его представлениям о природе вещей, природе отношений, вообще - природе. "Для обвиняемого движение лучше покоя, потому что если ты находишься в покое, то, может быть, сам того не зная, уже сидишь на чаше весов вместе со всеми своими грехами". 
   В отрывке "Художник" подсказывается, что "от суда может освободить лишь полное оправдание (хотя о нем никто и не слыхивал), мнимое оправдание и волокита". Причем полное оправдание - лишь абсолютно невиновным, то есть не включившимся в процесс творчества, творчески-невинным; животные невиновны в своих инстинктах. 
   Приговор и освобождение. Вернее - ни приговора, ни освобождения. Ни подлинная слава, ни мыканье литературной поденщины. Может быть - тот самый срединный путь, дао литературы, которому Франц Кафка посвятил всю свою жизнь. 
*Впервые статья была опубликована: "Урал" №8, 2000. 









    Валерий Белоножко 
ТРИ САГИ О НЕЗАВЕРШЕННЫХ РОМАНАХ ФРАНЦА КАФКИ 
"Через рай порока попадаешь в ад добродетели" 
Франц Кафка 
   Фатальная симметрия объединяет три неоконченных любовных романа Франца Кафки и три его детища - три незаконченных романа поистине притчевой выразительности. 
   Франц Кафка обладал особенностью общения лишь с далеким, сияюще далеким; приближение к нему словно сворачивало перспективу, заземляло его потенциал, приковывало к объекту внимания, не оставляя свободы для выражения своей необыкновенной особенности создавать ауру общения, по существу - поле, в котором он взаимодействовал с объектом. Таково вообще человеческое свойство - далекое считать или чувствовать идеальным, приближение к нему оборачивается потерями, разочарованиями, но в конце концов человеческие особи приспособились к этому курбету судьбы, научились переступать через него, как через порог, не замечая даже этого. Франц Кафка был лишен этой особенности, как и многих других, о чем речь, конечно, еще будет вестись. Следует сказать, что главное его свойство, главный его талант - необычайная чувствительность в сочетании с неповторимым языком фиксации своих переживаний - явились как бы компенсацией некоторых его недостатков, в частности - отсутствие музыкального слуха (при необычайно тонком слухе вообще), неспособность различения цветовой гаммы (зато - исключительная тонкость гаммы вкусовой), отсутствие пространственного воображения (при поистине гениальном воображении, душевном и духовном). 
   "Среди привычного я был уже счастлив", - это признание Кафки как бы определяет границу его социальных и семейно-дружественных отношений, его духовные поиски и душевные переживания уже были почти что лишены личностного аспекта, напротив - личное становилось всего лишь строительным материалом его литературного творчества. Для Кафки душевный мир был терра инкогнита  - каждый шаг грозил неожиданными открытиями, за которыми грезились еще более грандиозные пространства - сейчас это обозначили бы термином "виртуальная реальность". Наверное, развертывание подобных (или еще более чудесных панорам) для душевнобольных - дело обыкновенное, но они переживают эти моменты бессознательно, Кафка же выплавляет из них свои литературные литеры (простите за тавтологию!), которыми впечатывает в читательское сознание свои душевные импульсы, вызывая иногда чувство сопротивления или отторжения, но - главное! - открытие в душе читателя маленького Страшного Суда, призванного примером самого Кафки. 
   В этом плане он, быть может, первенствовал в литературной традиции, так как не преследовал своей откровенностью никаких привходящих целей - правду, только правду и ничего, кроме правды! И если этих правд - на протяжении всего лишь одного предложения! - оказывается несколько, ничего не попишешь - действительность ведь не избавилась от своих фантомов, а мы все еще не отучились делать фантомы достоянием общественности, составляя из них невесть какую долю истин. 
   В этом плане Франц Кафка как бы следовал традиции Сократа или нет - скорее он пошел даже дальше прикидывающегося простаком философа, предлагая несколько вариантов не ответа даже, а - разветвлений мысли. Но было еще кое-что общее у этих великих людей. Они сделали свою жизнь и свою смерть достоянием общественности. А это не было поэтической традицией, включающей в себя и самостоятельное отпущение грехов. Сила духа Сократа и присутствие духа у смертельно больного Франца Кафки - два яблока с одной Божественной ветви. 
   Если уж мы не смеем жить без оглядки на ближнего, почему бы нам не сделать этим ближним людей вроде Франца Кафки?! Он сознательно предложил себя на роль мишени, в которую каждый волен метнуть свои, выстроенные из самости стрелы в надежде если не избавиться от скверны, то хотя бы узреть ее со стороны. Свои пороки в других мы обнаруживаем скорее и судим строже, так что и выбор нами зеркала может послужить самостоятельным симптомом еще не замеченного нами душевного неполадка. Психотерапия подобного рода замечательна тем, что врач сам болен сходной болезнью, знает о ней не понаслышке и даже предоставляет свою персону в качестве примера! Мы все - пациенты одной болезни: ЖИЗНИ, и неглупый доктор по справедливости прописал бы нам Франца Кафку и его горькую литературную панацею. 
сага первая 
АМЕРИКА "АМЕРИКИ" 
   Моя мать, вернув мне перевод этого романа после прочтения, воскликнула: "Как же можно так обращаться с людьми?!" Наивная! Ее, от первого дома строившую с отцом цитадель БАМЛАГа, город Свободный, родившую меня рядом с зоной и там же воспитавшую, потрясла вымышленная история скитаний Карла Россмана, чистота и наивность шестнадцатилетнего юноши, попавшего в плавильный котел общественных отношений и национальностей Нового Света. 
   И сам роман в большей части чист и наивен, даже - светел, в первую очередь благодаря молоденьким Карлу и Терезе, далек, несмотря на свою завязку, от хлопот плоти и даже влюбленности - одним из главных движущих сил традиционных романов, а такой как раз и намеревался создать Франц Кафка. Диккенс, "Давид Копперфилд" - даже в дневнике они упоминаются рядом с мыслями об "американском романе". 
   Сама манера письма - неторопливого, обстоятельного, лишенного, казалось бы, намеков и подтекста, не рвущегося к финалу (потому что финал, собственно, писателем не определен), напоминает огромные фолианты английской литературы 18-19 веков. 
   Неудивительно, что когда в 1913 году первая глава романа - "Кочегар" - была опубликована в Лейпциге, этот простой, отмытый чистой водой камешек засверкал в сумеречных тонах экспрессионизма, и у писателя даже появилась некоторая известность. 
   Жизненные реалии Кафки в романе минимальны, но сам характер героя - это самоощущение юного писателя, и тому, кто хочет узнать настоящего Кафку, следует - раньше других! - прочитать именно этот роман. Собственно говоря, начав его писать, Франц Кафка словно вознамерился перебороть семейную, литературную и общественную атмосферу вокруг себя. 
   В 1911-1916 г.г. он способен был еще повернуться и светлой, и мрачной стороной своего творчества, и если переборола вторая, расширяющая сумеречную зону, нам не стоит забывать, что этот молодой роман так и мчится со своим молодым героем по просторам вымышленной и все-таки Иеллоустонской Америки. 
Глава первая. 
"АМЕРИКА"? "ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ"? 
   Так все же: как назвал бы при публикации Франц Кафка свой роман - "Америка"? "Пропавший без вести"? 
    - Не один черт! - воскликнет нетерпеливец, и так как его мнение имеет право быть, извлечем из этого восклицания новый аспект - равенство, тождество, одномерность этих названий и тогда уж вспомним математику: "Америка" равна "Пропавшему без вести", то есть самому факту пропажи без вести, исчезновению в неизвестности, а поскольку Америка на рубеже веков казалась устремившимся в эмиграцию "Землей Обетованной", "райской" страной, уж не в неизвестности ли рая пропал Карл Россман, главный герой романа? Уж не умер ли он, наконец? 
   Вот что свидетельствует глава последняя - "Оклахомский летний театр": "Большой Оклахомский театр зовет вас! Только сегодня! Только один раз! Кто думает о своем будущем - наш человек! Приглашаются все!" И вот главный герой отправляется на встречу с этим "театром": 
   "На низком длинном помосте сотня красоток, наряженных ангелами, в белых балахонах, с большими крыльями за спиной, трубили в сверкающие золотые трубы. И стояли они не просто на помосте, у каждой был свой пьедестал..." 
   Ангелы с крыльями, золотые фанфары - только что Святого Петра с ключами не видно! И пьедесталы, по-видимому, не случайно появляются "у каждой", у каждого, то есть! - чем не надгробные памятники в немалом количестве, как на всяком порядочном кладбище 
   Для того же, чтобы нам мало не показалось, автор заканчивает главу последнюю так: "мелькали широкие горные потоки, вскипая валами на холодном ложе и рассыпаясь тончайшим пышным кружевом, они устремлялись под мосты, по которым мчался поезд, и были так близко, что от их холодного дыхания пробирала дрожь". 
   Вот! Разве не пробирает читателя дрожь при этой концовке? Разве это - не потоки Стикса? Это его технически, а по существу - волшебно - пересекает поезд, и - множество людей, и - главный герой романа. Таков знаменитый челн - поезд, и Харон - машинист. 
   А ведь это - первый роман Франца Кафки, и первая настоящая новелла автора "Приговор" также заканчивается исчезновением героя в стиксовых речных водах! И настойчивые мысли о самоубийстве в этот период - тоже не фикция: друг его Макс Брод вынужден был даже вмешаться в действие этой пьесы, разыгрывающейся на сцене крохотного буржуазного театрика Германа Кафки. 
    - Все так просто? - воскликнет недоверчивый. Отнюдь! Что касается смерти - да! С точки зрения природы, что может быть банальнее, тривиальнее, обыкновенное ее? Но когда в ход пускаются наши, человеческие эмоции - дело другое! Здесь мы можем и должны говорить о причинах и поводах, о роке и собственной ответственности, о воспитании в человеке традиции смерти - религией, искусством, литературой. При виде настоящего мертвого тела нас пробирает первобытная дрожь, смерть же на подмостках или страницах - крохотная, еле заметная тренировка, хотя известно, что камень... и т.д. "Они поженились, жили счастливо и умерли в один день" - это не для Кафки, у него - все с точностью до наоборот. И в одном из вариантов романа "Процесс" герой погибает, и роман "Замок", по свидетельству Макса Брода, автор собирался закончить смертью героя. Это - тенденция, но насколько разнятся три концовки: Карл Россман прямиком попадает в рай, Йозефа К. зарезали "как собаку", землемер К. должен был умереть в дружественном, в общем-то, кругу сельчан, правда, не приблизившись к своей цели, но - у ее подножия, в сущности - пред Вратами. 
   Конец - делу венец. Философы также считают смерть венцом жизни. Но в ряду этих трех смертей концовка "Процесса" - словно шип, которым индийские философы предлагают извлекать шип же из раны. И я извлекаю его: в приложениях к роману обнаруживается и иное - "воспарение" героя над процессуальной рутиной, над судебной обстановкой, над предложенным Максом Бродом нам финалом. В конце концов это "воспарение" вполне умещается на той чаше весов, которой противостоит другая - с начальной фразой романа: "Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест". Но при подобном предположении мы, включив триаду этих романов в пантеон своих мыслей, обязаны задать следующий вопрос: к какому из трех вариантов концовок относится смерть самого Кафки? 
   Его не зарезал нож хирурга, он умер пусть не в кругу домашних, не в семейной обстановке, но в кругу дружеских, любящих, поистине - родственных душ. Мало того: своими завещаниями и распоряжениями он требовал уничтожить свое литературное, эпистолярное и дневниковое наследие - вот нам и "Пропавший без вести"! 
   Глава вторая 
   ТРЕХМЕРНОЕ ПРОСТРАНСТВО ДАГЕРРОТИПА 
   Америке в начале века все возрасты покорны: подростки со страниц Майн-Рида и Фенимора Купера готовы были сбегать (и сбегали!) к гуронам и атабаскам, а бедняки и бедолаги в эмиграции обретали свою последнюю надежду. Случай с Карлом Россманом - иное: он не выдает нам свидетельства увлечения Францем Кафкой приключениями подлинными или мнимыми, и само его плавание через океан напоминает скорее высылку английской короной преступников в сверхудаленную Австралию. Даже пять суток пребывания Карла Россмана на пароходе напоминает злополучное положение каторжников в трюмах дальнорейсовых кораблей прошлого. К самому "преступлению" юноши мы еще вернемся, сейчас же отметим его полумужество, полупокорность в переломный период жизни. Когда Атлантический океан баюкает его тело меж Европой и Америкой, между прошлым и будущим, разве не пристало сердцу опережать мерный перестук пароходных машин?! Но юноша отправляется в плавание взрослыми (родителями!) почти играючи - так дети выталкивают на течение игрушечный, излаженный их тщанием пароходик. Что остается ему? Лишь одно - покориться превратностям течения, ожидать случайного поворота или остановки. Почти ничем не оснащенный кораблик Карла Россмана отправлен в кругосветное, кругожизненное путешествие - много ли у него шансов вернуться в родные края или хотя бы открыть для себя собственную Америку?! 
   В гавани его встречает "такая высокая" статуя Свободы с мечом в подъятой руке. Что это - ошибка, описка Кафки или - она несет Карлу Россману не мир, но меч? И - действительно - этот дамоклов меч наличествует над героем на протяжении всего романа. 
   Итак, каков внешний антураж романа? Гавань со статуей Свободы, огромные небоскребы, широкие, полные автомобилей и народу улицы, грандиозный отель, праздничные шествия и манифестации, особняки и безработные, трущобы и проститутки, гигантские виадуки мостов, юноши, работающие днем и ночью, продавец, посвящающий ночи учебе... Все это почерпнуто Францем Кафкой из лекции об Америке с картинками "волшебного фонаря" да немногих книг, в частности - автобиографии Бенджамена Франклина. Скудный, если не сказать больше, материал. Но самый главный - человеческий - материал был всегда под рукой у автора - это он сам, его представления о добре и зле, его предусмотрительность и внешность, способность наделять героя собственными чертами и неумение противостоять злу - силой. 
   На ковре-самолете фотографии Кафка переправляется через океан, и там уже ее двухмерность приобретает глубину, пусть не до горизонта, а хотя бы до задника сцены - автор недаром в главе последней так старательно описывает фотографию не Оклахомского театра даже, а лишь ложу в нем президента Соединенных Штатов Америки. И тут же - описание медальона с изображением одного из них - автор не упускает возможности продемонстрировать и еще одну фотографическую достоверность "американского" романа. Не стоит преувеличивать наивности автора; в конце концов, нам неизвестен вариант названия романа, буде он опубликован при жизни Франца Кафки. Нам же еще раз остается кивком подтвердить деловое чутье публикатора и друга писателя - Макса Брода: в послевоенной Европе, разрушенной и обнищавшей, одно только слово - "Америка" способно было вызвать и интерес, и надежду на известность. Кроме того, американцы, слепо и безоговорочно влюбленные в свою страну, также не могли пропустить без внимания роман с подобным названием. Макс Брод родился и умер под знаком Меркурия - сообразительного и делового. 
   Может быть, это даже и хорошо - не выписанная четким почерком Америка не отвлекает читателя от главного: героя, выброшенного в это сценическое пространство, полное обычных человеческих страстей и привычек. Наша любовь к рассматриванию фотографий помогает и здесь: неторопливость побуждает к глубине мышления, глубина мысли - к постижению замысла автора. 
Глава третья 
КАК УДАЛИТЬ СЕКСУАЛЬНУЮ ТАТУИРОВКУ 
   Давайте будем более точны и правдивы: все мы - родом из секса. Другое дело - если секс обнаруживается на пограничье с детством, в крайнем случае - с юностью. 
   Так или иначе, завязкой романа "Америка" служит повод сексуальный: Карла Россмана соблазнила-совратила служанка. Напомним: ему -16 лет, а у него уже есть ребенок. 
   Дневник Франца Кафки. 10 апреля 1922 года: "В юности я был так неискушен и равнодушен в сексуальном отношении (и очень долго оставался бы таким, если бы меня насильно не толкнули в область сексуального), как сегодня, скажем, в отношении теории относительности. Меня удивляли только мелочи - и то лишь после долгого обучения, например, что именно те женщины, которые на улице казались мне самыми красивыми и самыми нарядными, непременно должны быть дурными" (пер. Е. Кацевой). Данное признание имеет непосредственное отношение к роману, мало того - совпадаемость реалий, вымышленных, литературных и упоминаемых в дневнике, заставляют нас внимательнее относиться к ним. Франц Кафка - не тот человек и не тот писатель, который открещивается от своего жизненного опыта, хотя таковая попытка - на первый взгляд - именно присутствует в романе. Но - будем последовательны. 
   Итак, совращение - соблазнение. Макс Брод свидетельствует призрачно-прозрачно о некоем любовном опыте 16-летнего Франца Кафки с француженкой-гувернанткой. Однако, приверженный искренности писатель в письме к Фелиции Бауэр, своей дважды невесте, упоминает о сцене, разыгравшейся в семействе, когда в его присутствии родители выговаривали их служанке за "неподобающее" поведение". И хотя Карл Россман отправляет этот случай - после единственного воспоминания, причем по чужой инициативе, на периферию сознания, как видим, Кафке даже перед смертью, за два года до нее, не удается отделаться от юношеского сексуального опыта. 
   А еще через несколько страниц Карл борется в ночи с юной Кларой - уж не напоминание ли это "первой ночи" и юной продавщицы, выпавшее к нему из 1903 года? 
   История отношений Карла и Терезы - совсем иное. Дружба с этой деловой, работящей девушкой напоминает, пожалуй, до определенного момента достаточно платонические отношения со своей дважды невестой. 
   Но... Парижские путевые записи посвящаются в немалой степени публичным домам, а дневник 19 ноября 1913 года прямо-таки вопиет: "Я нарочно хожу по улицам, где есть проститутки. Когда я прохожу мимо них, меня возбуждает эта далекая, но тем не менее существующая возможность пойти с одной из них. Это вульгарно? Но я не знаю ничего лучшего, и такой поступок кажется мне в сущности невинным и почти не заставляет меня каяться. Только хочу я толстых, пожилых, в поношенных, но благодаря разным накидкам кажущихся пышным