ть лет после
того, как были напечатаны оба знаменитых романа, а вслед им и "Америка".
Относительно полного издания пришлось ждать еще десятилетие, а
дефинитивное вышло в свет и вовсе недавно - в 1990-м.

Брода, возможно, смущало то обстоятельство,что им нарушена последняя
воля автора, велевшего предать огню все его рукописи и тетради. Но
последующих публикаторов подобные соображения не отягощали. Если и они
тем не менее медлили, то не из опасения ли слишком резко поколебать
прочно закрепившиеся стереотипы восприятия Кафки как писателя и как
личности?

Вечно в себе неуверенный, измученный подозрениями насчет своей
литературной да и человеческой состоятельности, какие чувства испытал бы
Кафка, будь ему суждено дожить до дней запоздавшей славы? Скорее всего
ужас - дневники, в которых он откровенен как нигде больше, делают такое
предположение почти несомненным. Потому что о Кафке думают всегда как о
явлении, и даже не столько литературном, сколько социальном, так что
обиходным становится словечко "кафкианский" - обозначение травмирующей
нелепости, тут же узнаваемой, поскольку любому известной по собственному
печальному опыту, - и книги этого пражского изгоя начинают воспринимать
как своего рода беллетризированные пособия для постигающих механику
тотальной бюрократизации или всевластие трагического алогизма,
будничности.

Но он не хотел быть явлением. Менее всего он осознавал себя в качестве
репрезентативной фигуры, да никогда и не чувствовал настоящей
причастности к тому, чем жили, к чему стремились другие. Несовпадение с
ними, мучительные незримые барьеры - вот предмет самых неотступных
размышлений, которыми заполняются дневники все тринадцать лет, что Кафка
их вел, перевернув последнюю страницу в июне 1923-го, менее чем за месяц
до смерти.

Эти размышления почти неизменно носят форму горьких упреков самому себе.
"Я отделен ото всех вещей пустым пространством, через границы которого я
даже и не стремлюсь пробиться", - что-нибудь в таком духе повторяется
все снова и снова. Понятно, до чего тяжело переживал Кафка свой душевный
паралич, как он чаще всего называет эту безучастность, не оставляющую
"даже щелки для сомнения или веры, для любви или отвращения, для отваги
или страха перед чем-то определенным".

Последнее уточнение в высшей степени важно: безучастность не была
бесчувственностью. Она была только следствием особого психологического
состояния, не позволявшего Кафке ощущать как нечто серьезное и важное
для него все то, что обладало определенностью и значительностью в глазах
окружающих. Идет ли речь о карьере, о матримониальных перспективах
("если я доживу до сорока лет, то, наверное, женюсь на старой деве с
выступающими вперед, не прикрытыми верхней губой зубами"), даже о
начавшейся мировой войне - он обо всем думает по-своему, прекрасно
понимая, что этой особостью мысли и чувства лишь усугубляется его
бесконечное одиночество и что тут ничего не поправить. "Какой чудовищный
мир теснится в моей голове? Но как мне освободиться от него и освободить
его, не разорвав?".

Творчество Кафки много раз пытались истолковать именно как такое
освобождение, благо в той же записи 1913 года дальше сказано, что
избавиться от химер, овладевших сознанием, совершенно необходимо, "для
того я и живу на свете". Но если и вправду проза была для Кафки попыткой
подобного "вытеснения", результатом оказалась неудача, потому что -
читателям дневников это видно слишком отчетливо - никакой сублимации не
произошло: комплексы, терзания, страхи только усиливались у Кафки с
каждым прожитым годом и тональность записей делалась лишь все более
драматической. Хотя капитуляции не было. Просто с каждым годом Кафка все
несомненнее убеждался в том, что по всему своему человеческому складу
он, на фоне окружающих, другой, что он существует как бы в иных
измерениях, в иной системе понятий. И что вот это, собственное, есть
магистральный сюжет его жизни - стало быть, его прозы тоже.

Он ведь вправду другой во всем, вплоть до мелочей, точно, если
приглядеться, его ничто не сближает и не роднит хотя бы с теми, кто
сыграл действительно большую роль в его судьбе, как тот же Брод, или
Фелица Бауэр, с которой было две помолвки, обе расторгнутые, или чешская
журналистка Милена Есенская. Тягостная ситуация, которая постоянно
вызывает у Кафки приступы отвращения к себе или неодолимое чувство
полной безнадежности. Он несмело пытается бороться с собой, пробует
взять себя в руки, но то и дело такие настроения овладевают им настолько
сильно, что от них уже нет защиты. И тогда появляются записи, говорящие
сами за себя, как вот эта, относящаяся к октябрю 1921-го: "Все -
фантазия: семья, служба, друзья, улица; все - фантазия, более или менее
близкая, и жена - фантазия; ближайшая же правда только в том, что ты
бьешься головой о стену камеры, в которой нет ни окон, ни дверей".

О Кафке пишут как об аналитике отчуждения, сказавшегося на всем
характере человеческих отношений в уходящем столетии, как о писателе,
наделенном особым даром изображения всевозможных социальных деформаций,
как о "пессимистическом конформисте", которому нечего противопоставить
страшным фантомам, сделавшимся реальнее, чем зримая достоверность, как о
прозаике, разрушившем прежде всегда ощущавшуюся грань между
фантастическим и опознаваемым. Все справедливо, и однако не притупляется
ощущение, что частности, пусть и очень значительные, принимаются за
суть. Пока не произнесено ключевое слово, интерпретации, даже самые
изобретательные и опирающиеся на проверенные факты, все равно будут
выглядеть недостаточными. Или, по меньшей мере, упускающими что-то
первостепенно важное.

Слово произнес сам Кафка, причем много раз: это слово - одиночество, и
такое абсолютное, "что его можно назвать только русским". В дневниках
оно часто заменяется синонимами, и Кафка говорит о вновь переживаемом им
невыносимом состоянии, когда трудным становится любое общение, о
преследующем его сознании своей обреченности на несчастье, о том, что
всюду и всегда он себя чувствует чужим. Но, в сущности, описывается все
та же самая незримая камера без окон и дверей, все то же "головой о
стену", становящееся уже не житейской, а метафизической реальностью. Она
напоминает о себе и в грозовые минуты, и в самых прозаичных
обстоятельствах, а дневник ее фиксирует с беспрецедентной полнотой
свидетельства.

Случались годы, когда Кафка делал только отрывочные записи, а 1918-й
отсутствует вообще (как характерно! Ведь это был год окончания войны,
крушения Австро-Венгрии, немецкой революции - столько событий, но они
словно бы не затронули Кафку. У него свой счет времени, которое само по
себе не способно ни ослабить, ни усилить задолго до всех исторических
встрясок знакомое ему чувство, что жизнь, по крайней мере, его
собственная, катастрофична, - чувство "сплошной несостоятельности"). Он
мог надолго убрать со стола свои тетради, но все равно знал, что
дневника не бросит: "Я должен сохранить себя здесь, ибо только здесь это
и удается мне".

Действительно, удается - как нигде больше, даже если проштудировать
первостепенно важные для его биографов письма к Фелице и к Милене или
ставшее хрестоматийным открытое письмо отцу. Переводчик-комментатор
"Дневников" Е. Кацева, которая отдала этой кропотливой, ювелирной работе
в общей сложности более тридцати лет - а книги, обладающие эпохальным
значением, только так и обретают живую жизнь за пределами своего языка,
- убеждена, что тетради, приговоренные к уничожению, в действительности
были главной частью творчества Кафки, и с нею следует согласиться, как
ни велик престиж "Процесса" и "Замка".

Впрочем, здесь все дело в том, какой Кафка востребован каждым из
читателей. Ценящие в нем мастера иносказания или метафорически
насыщенного лирического фрагмента, конечно, предпочтут тома с
художественным наследием. Для других самым важным окажется "Письмо
отцу", уникальный документ в летописи поколенческих конфликтов,
заставивший совсем по-новому осознать саму эту неисчерпаемую коллизию.
Но, кажется, только в дневниках, в свободном коллаже набросков,
исповедальных фрагментов, по горячему следу записанных снов,
литературных и театральных впечатлений, перемежаемых горькими мыслями о
своем настоящем и будущем, - лишь в книге, которой предназначено было
никогда не стать книгой, так завершенно и достоверно воплотился образ
Кафки (а разве не он для сегодняшнего читателя, открывающего Кафку,
представляет наибольший интерес?). Вот поэтому, зная, как много значили
для литературы романы и новеллы, все же самым значительным текстом
Кафки, наверное, действительно следует назвать дневники, где каждая
страница чем-то необходимым и захватывающим дополняет рассказ о
писателе, чья жизнь тоже была произведением, составившем такую важную
главу в истории современности.

Алексей Зверев
http://www.rsuh.ru/win/whoiswho/8/zverev_a.html

--
(с) Русский Журнал. Перепечатка только по согласованию с редакцией.
Подписывайтесь на регулярное получение материалов Русского Журнала
по e-mail: сообщение subscribe RussianJournal по адресу list@russ.ru
    Russian Journal   mailto:russ@russ.ru    http://www.russ.ru/










Павел Воронков. В отчаянии. Жизнь Франца Кафки


---------------------------------------------------------------
     (c) Copyright Павел Воронков
     Email: paul_raven@mail.ru
     Date: 06 Sep 2001
---------------------------------------------------------------




     Данное  выступление,   по   сути  своей,   является   моим   конспектом
превосходной работы Клода Давида "Франц Кафка", к полному  прочтению которой
я   призываю   своих  слушателей.   Наряду  с  ней,  в   подготовке  доклада
использовались  "Дневники"  и  многочисленные письма  австрийского писателя,
который представляет собой одно из лучших и самое уникальное явление мировой
литературы. Формат выступления исключает  описание литературной деятельности
Кафки,  равно  как  и  литературоведческий  анализ  произведений,   эволюции
творчества и философских взглядов. Но, в конечном итоге, трудно хоть  как-то
разобраться в логике его произведений, если не знать его жизнь.


x x x


     Ты в отчаянии?
     Да? В отчаянии?
     Убегаешь? Хочешь спрятаться?
     Я прохожу мимо борделя, как мимо дома возлюбленной.
     Писатели мелют вонючий вздор.

     Эти  слова  полвека  спустя  вполне  мог  произнести  Джим  Моррисон  -
настолько близки они  его мироощущению, - но, на самом деле, они принадлежат
Францу Кафке и  были обнаружены после его смерти в  "Дневниках".  Он гораздо
охотнее  будет писать  о  подобных  вещах,  чем  о чем-то, как  мы  говорим,
"общественно-значимом".   Когда   его   родная   Прага   будет    раздираема
столкновениями  между  немцами,  евреями  и  чехами,  он не напишет  об этих
волнениях  ни  строчки. Политические события его не  интересуют. Он даже  не
упоминает  о  рождении  чехословацкого  государства  и о  приходе Масарика к
власти.
     Франц Кафка родился 3  июля 1883 года в городе,  где чехи  и немцы жили
рядом  и  не  знали друг друга.  Так и вся чешская  литература  -  мир,  ему
неизвестный. Писали, что Кафку  способен понять только тот, кто хорошо знает
Карела  Чапека или  Ярослава Гашека. Нет ничего  более ошибочного, чем такое
утверждение, Кафке  плевать  на обоих.  Охотно признают, что  в  Чехии  (или
Богемии того  времени) было не два, а три народа. Рядом с  чехами и  немцами
жили евреи. В глазах чехов евреи и немцы представляли собой почти одно  и то
же, экстремисты  одинаково  ненавидели и тех, и  других. Антисемитизм  редко
приобретает шумные  формы,  но присутствует  он  повсюду. Евреи  столь чужды
жизни других  людей,  что,  как только  они хотят  участвовать  в  ней,  они
способны лишь ранить и убивать. "Самое ужасное для меня в этой истории - это
убеждение, что евреи должны убивать, как хищные звери,  со  страхом, так как
они  не животные, а напротив, особенно умные люди,  и, тем не менее, они  не
могут удержаться, чтобы не набрасываться на вас...".
     Без этого хронического антисемитизма творчество Кафки рискует  остаться
плохо понятым. Кафка чувствует себя "поставленным вне общества", отброшенным
в замкнутый мир, в котором ему трудно  дышать. Немецкий критик Гюнтер Андерс
так характеризовал трагедию Кафки: "Как  еврей, он не был  полностью своим в
христианском мире. Как индифферентный еврей, - а таким он поначалу был, - он
не был  полностью своим  среди евреев. Как немецкоязычный, не  был полностью
своим  среди чехов. Как немецкоязычный  еврей, не был полностью своим  среди
богемских немцев. Как  богемец, не был полностью австрийцем. Как служащий по
страхованию рабочих,  не полностью  принадлежал к  буржуазии. Как бюргерский
сын, не полностью относился к рабочим.  Но и в канцелярии он не был целиком,
ибо чувствовал  себя писателем. Но и писателем он не был,  ибо  отдавал  все
силы семье". Но он жил в своей семье более чужим, чем самый чужой.
     Кафка совсем не восприимчив к поэзии Праги,  он ничего не заимствует из
ее традиций и  легенд, так как он ненавидит  Прагу. Всю  свою жизнь он хотел
бежать из  нее. Но если он ненавидел  Прагу  в такой мере,  то,  безусловно,
прежде всего, потому, что это был город его семьи и его детства.

x x x


     Кафка  противопоставлял две семейные  линии: с одной стороны, семейство
Кафки,  отмеченное "силой,  здоровьем, хорошим  аппетитом, сильным  голосом,
даром слова, самодовольством, чувством превосходства  над  всеми, упорством,
остроумием,   знанием  людей,  определенным   благородством";  с   другой  -
материнская линия семейства Леви, которое он наделяет такими качествами, как
"упорство,  чувствительность,  чувство   справедливости,  беспокойство".   В
письме, написанном отцу в 1919 году, которое тот, впрочем, так никогда и  не
прочитал,  он открыто  объявляет  себя  Леви,  самое  большее, "с  некоторой
основой Кафки".
     Он стыдился своего  высокого роста, из-за которого чувствовал  себя  не
сильным, а хилым,  неуклюжим  и  смешным. Кафка -  это галка, и  галка будет
служить эмблемой торгового дома отца. Франц Кафка мог идентифицировать  себя
с образом этой черной птицы и всегда ненавидел оба "К" в своей фамилии.
     Для  Кафки  литература  -  это,  прежде всего, та сфера,  куда его отцу
доступ закрыт,  сфера реванша над отцом, наконец  завоеванной независимости.
Жестокость,  гнев, несправедливость  Германа  Кафки  в  дальнейшем  вошли  в
литературную историю.  Так, наиболее красноречивым случаем  стал "балконный"
эпизод:  по прихоти,  столь  присущей маленьким  детям, Франц однажды  ночью
попросил принести  ему  пить,  "наверняка,  не  потому  что  хотел  пить,  -
объясняет он в "Письме отцу", -  а, вероятно,  отчасти, чтобы позлить вас, а
отчасти,  чтобы развлечься". Отец  пришел, вытащил его  из кровати,  увел  в
одной  ночной  рубашке на  деревянный  балкон,  который  выходил во  двор, и
оставил  его там, заперев за ним дверь. Без конца сыпались угрозы, например:
"Я разорву тебя на части", и они были столь многочисленны, что дети потеряли
им   счет:   "Ребенок  становился  ворчливым,  невнимательным,  непослушным,
постоянно ищущим  оправдания.  Кафка  потерял  всякое  доверие  к  себе,  он
чувствовал  себя  виноватым, утратил способность  свободно говорить.  Многим
детям  удавалось преодолеть  и проанализировать свой страх,  воспринимая его
как  ложное очарование ужаса.  Признавая, что ему это не удалось, Кафка,  по
правде говоря, скорее, ведет свой собственный судебный  процесс, чем процесс
своего отца.
     Само  собой  понятно, что  при  таком  необузданном  отце  Кафка  искал
покровительства   у  своей  матери.  В  семействе  германизированных   Кафок
естественная  нежность была  запретной,  заторможенной,  невозможной.  Кафка
знает,  что  мать "балует" его и старается его защитить. Но он  также знает,
что она не подозревает, каков он. У этой  доброй, слабой, уступчивой женщины
лучшие  намерения сводятся  на  нет  и углубляют  беду.  "Верно,  мать  была
безгранично добра ко мне, - пишет Кафка  в  "Письме отцу", - но все  это для
меня находилось  в связи  с Тобой,  следовательно, - в недоброй связи". Все,
что  касается  отца,  проклято,  добрые  чувства извращены,  все  становится
подозрительным, начиная с материнской любви.
     Одиночество  вокруг  Кафки  усиливалось.  И  даже  сестры  не  очень-то
помогали  ему  выйти из  него.  Он  остается  узником  семейного  очага, как
остается узником  Праги.  Лишь в  тридцать один год у  него появится комната
вдали  от родителей, к которым,  впрочем, его  вскоре  снова вернет болезнь.
"Я... постоянно стою перед своей  семьей, и широко размахивая ножом, пытаюсь
одновременно их и ранить и защитить".
     Ненависть  и  любовь  не  те  понятия,  между которыми колеблются,  как
придется  Кафке  колебаться  между преимуществами и издержками  безбрачия  и
супружества. С  ними надо жить одновременно. Причем между ними не существует
ни равновесия,  ни  синтеза.  Это  противоречие, в  котором  оба  компонента
одинаково необходимы. Созданы все условия для появления невроза.


x x x


     Детство,  каким  его  воспринимает   или   воссоздает  взрослый  Кафка,
используется  для  того,  чтобы открыть в самом начале признаки или симптомы
его болезни.  О  первых  годах  его жизни  неизвестно практически  ничего. В
сентябре 1889 года - ему шесть лет  - его впервые ведут в начальную немецкую
школу  на Флейшмаркт,  мясном рынке.  Обычно  его сопровождает  кухарка. Она
постоянно грозит ему, что расскажет учителю обо всех глупостях, сделанных им
в  течение  дня.  История   эта  передает   страхи  детства  Кафки,  чувство
виновности,   неверия   в  себя  среди  всех  строго  иерархизированных  сил
Вселенной.  Таким он  был в шесть  лет, таким  он  и  остался. Один  из  его
учителей, Маттиас Бек посоветовал  его родителям, чтобы их сын проучился год
в пятом  классе  начальной школы, прежде  чем  отправлять  его в гимназию. К
мнению Маттиаса Бека все же не прислушались: Кафка поступил в лицей в десять
лет и оказался  одним из самых юных: большинство его соучеников  было на год
или  два  старше него.  Если  Кафка и не чувствовал себя счастливым, учась в
школе, то не значит, что следует обвинять в  этом гимназию. Просто сам Кафка
сомневается в себе и испытывает постоянное чувство, будто находится на грани
провала.  Каждый  год он был убежден в том, что провалится на  экзамене и не
будет принят в следующий класс, а так как ничего  такого не  происходило, он
был уверен, что  на  выпускном экзамене его  полное невежество проявится  на
глазах  у  всех. Так что жил он  в  постоянном  страхе. Его также заставляли
брать  уроки  музыки, похоже,  это  было пианино,  затем  скрипка.  Впрочем,
делалось  это совершенно напрасно,  так как  он был  совершенно  закрыт  для
музыки. Одно  время даже стоял вопрос об обучении его танцам,  но и от  этой
затеи  пришлось  отказаться. Рисованием  он  увлекся  только  по  завершении
среднего   образования.   Замкнутость  на  самом  себе,  ставшая   для  него
характерной, может  быть представлена как некий извращенный поиск несчастья.
И в  самом  деле, одной из устойчивых черт его  судьбы является определенная
склонность к саморазрушению.
     Сексуальность  у  Кафки пробудилась  очень  поздно.  Суд секса, который
будет его неотступно преследовать, становится областью основной неудачи, где
он  ощущает  неспособность  добиться  успеха  в  том,  что  считает  главным
призванием каждого.
     Как-то два его товарища затеяли его просветить, один идя справа, другой
слева. "Тот,  что справа,  жизнерадостный, по-отечески открытый,  с манерами
светского человека, он смеялся, как смеются мужчины любого возраста и даже я
(существует  еще  другой тип смеха  по этому  поводу,  свободный  смех, но я
никогда  не  слышал  его);  тот,  что  слева, ясно выражающийся, склонный  к
теоретизированиям, что было еще более омерзительно