естны". А ведь и на самом деле так - Франц Кафка уже в очередной - третий! - раз обручен, пока он счастливо "прохлаждается" в Вене, в Праге его ожидает невеста Юлия Вохрыцек. И К. заводит речь о "нотариусе" и одновременно: "Вмешается и еще какое-нибудь графское ведомство. Впрочем, я тоже обязан кое-что сделать до свадьбы. Я обязан поговорить с Кламмом". 
   А Кламм как раз это ведомство и представляет. Давайте на первый случай представим себе, что Кламм символизирует для Кафки, как пишут многие исследователи, мужа Милены Эрнста Поллака. То, что Фрида объявляет себя любовницей Кламма, вполне объяснимо, если вспомнить, как мало она для него значила в семейной жизни, окруженной сонмом его многочисленных любовниц. И если в фигуре трактирщицы писатель изображает богемную среду четы Поллаков, то в яви представляет его тонкий сарказм, и достаточно трезвый взгляд на положение вещей. 
    "Правда, я не имею отношения к замку, я просто женщина и трактирщица в этом заведении последнего разряда - пусть не последнего, но и далеко не первого - и, быть может, моему объяснению вы не придадите никакого значения, но в своей жизни я повидала многое и встречалась со многими людьми, да и всю тяжесть хозяйствования в трактире несу одна. Мой муж, правда, добрый малый, но хозяин он никакой и никогда не понимал, что такое ответственность. К примеру, только благодаря его безалаберности - а я в тот день с ног валилась - вы находитесь здесь, в деревне, и нежитесь у нас на кровати". 
   "Середнячки" - вот как характеризует Кафка свое литературное окружение, да и могло ли быть иначе для него, ориентировавшегося на вершину - Гете! А ситуация с мужем трактирщицы забавна еще более - как раз благодаря "безалаберности" Макса Брода, не опубликовавший еще ни строчки Франц Кафка попал в список перспективных молодых писателей' 
   Кафка, конечно же, дает характеристику и себе - хотя бы словами Трактирщицы: "Вы не из Замка, вы не из деревни, вы - ничто! Да, к сожалению. вы еще кое-что - чужак, тот, кто всегда в пути и всюду лишний, кто постоянно доставляет всем хлопоты..." Именно так воспринимает себя писатель и не стесняется отмечать множество раз в своих дневниках и письмах. 
   Но самый "праведный" гнев трактирщицы вызывает то, что он собирается поговорить с Кламмом. Да, это так - Кафка в письмах к Милене неоднократно заявлял о своем желании встречи с Эрнстом Поллаком, но продолжает эту тему в романе следующим образом: "...это еще не значит, что я в состоянии выдержать взгляд Кламма, когда между нами не будет двери, или что я не выскочу из комнаты при одном его появлении". Хотя в данном случае Кафка безусловно наговаривает на себя: при всех страхах, нервозностях и сомнениях, предшествующих всем его объяснениям, он практически никогда ("Письмо отцу" - случай особый и требует отдельного и обстоятельного разговора) не увиливал от решающих и разрешающих обстоятельств. "Я все равно в выигрыше, свободно выговорившись перед влиятельным лицом". А вот и Милена объясняет свои семейные отношения голосом Фриды: "Кламм обо мне больше и знать не желает. Но вовсе не из-за тебя, миленький мой, - такие вещи на него не действуют. Мне даже кажется, что только благодаря ему мы с тобой нашли друг друга, тогда, под стойкой, и я не проклинаю, а благословляю этот час". Это высказывание - самое что ни на есть фактографическое в романе, оно - словно цитата из письма Милены Кафке. 
   Писатель, узнавший не только похвалы, но порицание в свой адрес, не может не вложить в уста трактирщицы и следующего пассажа: 
    В наших местах вы всего несколько дней, и уже хотите все знать лучше местных, лучше меня, старой женщины, и Фриды, повидавшей и послышавшей так много в гостинице. Я не отрицаю возможности достичь чего-то даже вопреки предписаниям и старым обычаям; я не испытала ничего подобного, но так называемые примеры этого имеются, что ж, может, оно и так. Но тогда это, конечно, происходило совершенно иначе, чем действуете вы, постоянно говоря: "Нет, нет, нет", уверясь в своей правоте и пропуская мимо ушей слова ваших доброжелателей. 
   Не включавшийся в критические баталии Франц Кафка практически уже на пороге смерти высказал свое понимание действительного положения касательно своего положения в литературе. Но - и не только в литературе. Повторяя мысль трактирщицы, К. констатирует: "Мое положение в высшей степени ненадежно..." "Но Фрида - частица моего дома, и никто не имеет права называть ее положение ненадежным". 
   Милена Есенска-Поллак так же, как и Кафка, была больна туберкулезом. Многие их письма, в особенности - перед разрывом, были посвящены этой теме, и - по сути - в романе впервые зазвучал мотив обреченности. Пока это - еще как бы случайные тревожные нотки. О семействе Варнавы: "...ох да уж лучше там, чем в гостинице". Почти догадка К.: "...будто они - помощники ваши, а мои - стражи". 
   Однако, не случайна и фраза "...появления рука об руку с Ольгой, видимо, выдававшего сближение с семьей Варнавы". "Рука об руку" - не об обручении ли с Юлией Вохрыцек, отец которой был еврейским религиозным функционером, вспоминает автор? 
   Равновесие ситуации автор полагает восстановить достаточно странные образом, по словам трактирщицы, ее "любимая малышка покинула - в некотором смысле - орла, чтобы соединить свою судьбу с таким слепым кротом..." Кафка и в дневниках, и в своих произведениях упоминает это таинственное, живущее вне солнечного света животное. При всей фактической существенности сравнения, есть здесь и кое-что подспудное - напоминание о недрах земных, о неизвестности могилы, быть может, и, конечно же, - о безбрежности неизведанного. Писатель и на краю заявляет: "...незнающий обычно отваживается на большее, и поэтому я охотно постараюсь на некоторое время еще воспользоваться своей неосведомленностью и, пока хватит сил, быть может, терпеть ее дурные последствия". "- Уж не опасаетесь ли вы - а неосведомленному все кажется возможным, - тут К. открыл дверь, - уж не опасаетесь ли вы за Кламма?" 
   Скажете.. смешная угроза до смешного наивного человека! Боже упаси меня в очередной раз умозаключить, что здесь "Автор бросает вызов обществу"! А если это ни много ни мало - вызов судьбе? Но для этого у нас материала и слишком много, и слишком мало, у нас впереди следующие спешащие нам навстречу главы 
Глава пятая 
У СТАРОСТЫ 
   Эта глава - улыбка Кафки. И без улыбки читать ее невозможно. Но улыбка Кафки - мудрая, поэтому, отулыбавшись, читателю стоит задуматься - что же так забавляет автора? 
   Но в начале главы Кафка заставляет К. раздумывать над своим положением. "К. был не слишком далек от того, чтобы счесть свое положение удовлетворительным, правда, после каждого прилива чувства удовлетворения тут же говоря себе, что именно в нем и коренится опасность". "При таких обстоятельствах, не будь он постоянно настороже, вероятно, могло случиться, что однажды он, несмотря на всю любезность властей и несмотря на идеальное исполнение всех столь преувеличенно легких служебных обязанностей, польщенный оказанными ему мнимыми одолжениями, в личной жизни и ведет себя так неосторожно, что здесь и допустит какой-нибудь промах, и власти, все еще мягко и дружелюбно, словно бы нехотя, но во имя какого-то неизвестного всем, кроме них, закона вынуждены будут вмешаться, чтобы убрать его с дороги". "Они прямо-таки взваливали на себя любое бремя. Можно было возложить все на них, а самому оставаться ни к чему не при частным". 
   В каких случаях наша "самость", наше внутреннее "Я" ни к чему не причастно? Безусловно - в животном состоянии, в состоянии неодухотворенности - отсутствия души, как таковой. И - в состоянии буддийского, например, просветления. Франц Кафка - в силу своего пограничного состояния между жизнью и смертью - уже достаточно приблизился к осознанию (хотя и ранее он не очень-то обольщался) Майи-видимости мира и в некотором смысле - трезвому его анализу. Власти, инстанции, законы не выходят из головы его героев, и разговор К. со старостой - словно дискуссии схоластов, во всяком случае таковой представляет нам ее автор. А начинается дискуссия - опять-таки - с "землемерской" проблемы. Наверное, нам уже пора повнимательнее прочитать это слово: "землемер" - речь идет о мере земли, мере мира, мере жизни, наконец. А староста всего-навсего имеет в виду корпоративные интересы, интересы общины: 
    К сожалению, в землемере мы не нуждаемся. Тут для него не нашлось бы ни малейшей работы. Границы ваших маленьких хозяйств обозначены, все аккуратно размежевано. Перемена владельца случается редко, а маленькие межевые споры мы улаживаем сами. Следовательно, на что нам землемер?" 
    Но у властей (каких именно?) совсем иные намерения - в свойственной им категорической манере сообщили, что будет приглашен землемер, и общине поручено держать наготове все необходимые для его работы планы и записи. Вас это распоряжение, естественно, не касается, не могло касаться, потому что было это много лет назад, и я об этом не вспомнил бы, если бы теперь не был болен и у меня не достало бы времени поразмыслить о забавных случаях. 
   Ничего себе - забавный случай! Разве речь идет не о втором пришествии Христа или чем-то в этом роде?! Разве не грозит нам всем - по легендам! - Верховный Суд?! Староста и сам этого не отрицает, но он - староста-забавник и - многосмыслен: 
    Существует ли контрольный орган? Да только контрольные органы и существуют. Конечно, они не занимаются явными ошибками в грубом смысле этого слова, ведь ошибок-то не случается, и даже если однажды ошибка случилась, как в вашем случае, кто же рискнет в конце концов сказать, что это - ошибка. 
   - Это было бы уже нечто новенькое! - вскричал К. 
    - Для меня это нечто очень старое, - сказал староста... 
   Староста-агностик высказывает сомнение в том, что последующие контрольные инстанции выявят ошибку. Итак - ошибка, и ошибка - "старенькая". Что же, в конце концов имеет в виду староста и с чем никак не может согласиться К.? 
    - Вы, господин староста, постоянно называете мой случай незначительным, и тем не менее он дал много работы большому количеству чиновников, и даже если сначала, по-видимому, он был очень незначительным, тем не менее благодаря усердию служащих вроде Сордини ему придали громадное значение. К сожалению, и совершенно против моего желания. Мое честолюбие не достигло той величины, чтобы позволить возникнуть и обрушиться относящейся ко мне колонны бумаг, я предпочитаю работать за маленьким чертежным столом в качестве самого обыкновенного землемера. 
   Автор выстраивает знаменательную цепочку: пришествие Христа - христианство - богословие и т.д. и т.п. И здесь уже привходящие заслоняют суть дела. 
    - Нет, - сказал староста, - случай ваш - не важный. В этом смысле у вас нет причин для жалобы, ваш случай среди незначительных самый незначительный. Объем работы не определяется степенью важности дела, вы все еще очень далеки от понимания устройства нашего ведомства если так полагаете. Но даже если его рассматривать с точки зрения объема работы, случай ваш - самый мельчайший. Обыкновенный случай, то есть случай без так называемых ошибок, задают работы много больше, к тому же, конечно, работы более плодотворной... 
   Несмотря на все старания супруги старосты и помощников К, так и не обнаруживается папка с так называемым делом землемера. 
   И почему то ни у кого не возникает вопрос, который был бы задан в любом цивилизованном обществе: "Ваши документы, уважаемые? На худой случай графское приглашение? Ах да, его и быть не могло... но в таком случае - как вы узнали, что о приглашении все таки шла речь? При помощи духа святого?" 
   Конечно, вышесказанное - всего лишь предварительное суждение читателя, требующее дальнейшего материала и дальнейшего развития этой мысли, но держать " столько-то в уме" при последующем чтении желательно и даже - необходимо. 
   Неоднократное обращение внимания читателя на письмо Кламма подчеркивает еще и следующая деталь: К. накалывает его на гвоздь в стене, а перед уходом к старосте снимает письмо с этого гвоздя, как будто автор настаивает: "Обратите внимание, перед вами - гвоздь сезона!" Что ж, комментарий старосты этого письма способен, быть может, внести кое-какую ясность. 
   Первое, на чем настаивает староста: письмо - личное, а не официальное. Притом что личное письмо подписано начальником Н-ской канцелярии, канцелярии Замка. Как если бы нам сказали: "Религия - личное дело каждого, но не забывайте, что эта религия - государственная". И далее: "Личное письмо Кламма: само собой, значит гораздо больше, чем официальное, но как раз того значения, которое придаете ему вы, оно не имеет". А К. всего-навсего высказал предположение, что староста своими высказываниями "унизил личность Кламма". 
   Наверное, самое время вернуться к событиям личной жизни Франца Кафки в период увлеченности женой Эрнста Поллака; история этой четы была известна всей Праге, следовательно и - родителям писателя. Староста со своей подагрой и его деловитая во всем помогающая супругу жена - вполне могли символизировать для автора его родителей тем более что поучающими речами отца Кафка был наполнен "по самое горло" с самого детства. Письма и телеграммы, на которые были столь тароваты влюбленные, не оставались тайной и для родителей писателя - почту он получал как на работе, так и дома. Интересно, что именно в доме старосты К. высказывает прискорбно: "Затем впоследствии одно цеплялось за другое, пока, естественно, не к добру, не заманили меня, а теперь грозят выгнать". 
   Нельзя забывать и то, что староста назначен непосредственным начальником К. и того, что отец для Кафки, при всей сложности отношения к нему, в конце концов "вызвал" сына из инобытия энтропии, так что не пренебрежем продолжением разговора: 
   - В известной степени ваше предположение верно, - согласился староста. - Вы правы в том смысле, что указания из Замка нельзя принимать за чистую монету. Так ведь осторожность необходима повсюду, а не только здесь, и тем необходимее, чем важнее указание из Замка, как в вашем случае. Но то, что вы упомянули о приманке, - мне это непонятно. Будь вы повнимательнее к моей речи, тогда бы вы непременно поняли, что вопрос с вашим вызовом сюда слишком сложен для того, чтобы мы могли здесь на него ответить за время нашей краткой беседы. 
    - В таком случае остается сделать вывод, что все очень неясно и неразрешимо, за исключением того, что меня изгоняют. 
   - Кто осмелится вас выгнать, господин землемер? - воскликнул староста. - Как раз неясность с предысторией вопроса гарантирует вам самое вежливое обращение, только вы, по-видимому, чересчур чувствительны. Никто вас здесь не удерживает, но тем не менее и не прогоняют. 
   Последнее позволяет нам вновь вернуться к толкованию письма Кламма старостой: "...в нем не сказано ни слова о том, что вас назначают землемером; напротив, речь в основном идет только о графской службе, и даже это не высказано с определенностью. Вы только приняты "как вам известно", то есть бремя доказывания того, что вы приняты, возлагается на вас самих". 
   Добившийся всего, что он имел, отец Кафки - собственным трудом и своими способностями - вполне мог возложить "бремя доказывания" на своего своеобразного сына, не желающего идти предопределенным родителем путем (и все-таки наполовину смирившимся с этим решением). 
   Итак, клубок множества аспектов и проблем жизни писателя (и не только его) сплетен в пятой главе романа: семейные и любовные отношения, писательское призвание и работа ради куска хлеба, призывы низменного бытия и влечение к горнему - духовного и религиозного порядков. Одновременно это и игра: Замок выглядит карточным домиком, из-под которого автор поочередно вытаскивает то одну, то другую - в совершеннейшем беспорядке, казалось бы, - карту, стараясь не обрушить до срока карточное строение, и что это - именно игра, подчеркивает роковыми деталями и интонациями повествования, которые сами по себе как бы служат для читателя разрядкой столь многосмысловом тексте. Все-таки, все-таки - Кафка не избежал влияния не слишком им одобренного Фридриха Ницше, что же касается Кьеркегора - "...во всяком случае он находится на той же стороне мира" (Дневник 21 августа 1913). 
Глава шестая 
ВТОРОЙ РАЗГОВОР С ХОЗЯЙКОЙ 
   Не знаю, кто более наивен трактирщица, выбравшая в качестве фетишей платок, чепчик и фотографию курьера, впервые позвавшую ее к Кламму, или К., не принимающий всерьез этих вещей вполне утилитарных, но никак не вещей-фетишей, символизирующих что-то особенное, притом что вещицы имеют-таки отношение к Кламму, пределу его нынешней устремленности. 
   Трактирщица признается "Я сумела примириться с жизнью, но без этих трех вещей я бы тут так долго не выдержала, да что я говорю - я и дня бы тут не выдержала". 
   "К. чувствовал себя неловко, слушая этот рассказ, хотя все это его непосредственно не касалось". Герой романа не воспринимает все еще общественного мнения и привычных ценностей общества, мало того он, как нагрудный знак отличия, носит знаменитую заповедь "Богово - богу, а кесарево - кесарю". Он отделяет свой собственный чаемый рай от рая обывателей, рая, ожидаемого от религии. Что все дороги в ад вымощены добрыми намерениями - с этим он вполне согласен, но при всем том К. не отдает себе отчета в том, что сам-то по пути к "раю" вымащивает дорогу если и не слишком злыми поступками, то уж неприглядными - точно. Трактирщица, например, и прямо и подспудно, напоминает ему об этом, подчеркивая свою любовь к Фриде и как бы отделяя ее от него, но, поглощенный своей навязчивой идеей, К. не понимает этого. Он - как абориген, впервые попавший на богослужение, с недоумением и недоверием выслушивающий читаемые ему заповеди, и - как ребенок, требующий немедленного и непосредственного контакта с приглянувшейся ему игрушкой. К. рвется к свиданию с Кламмом и одновременно удивляется тому, как долго другие хранят ему верность. Чужая религия - всегда загадка и даже ненужная головная боль, от которой стараются побыстрее избавиться. 
   Историю ухода Фриды от Кламма трактирщица трактует как бы предостерегая К., покусившегося на "святая святых" и не подозревающего даже о грозящем ему ударе "Может быть, Фрида несчастна, но она все-таки еще не подозревает всей глубины своего несчастья". 
   Религиозные ожидания несут апологетам множество якобы светлых минут и откровений, но, не притупленные фанатизмом привычки или знамением любого, самого фантастического пошиба или фетишами (святые мощи и святые источники, Лурд, камень Каабы или даже просто - ладанка), они, чающие откровения и не получающие его, обретают статут душевной заскорузлости и растерянности Рассказанная автором достаточно простая история жизни трактирщицы не лишена, однако, и притчевой иносказательности. Писатель даже упоминает столь полюбившееся нам и также несущее загадку выражение "счастливая звезда, ведущая нас". Чужак К. как бы возносит ее над трактирщицей и предполагает в ней также и символ ожиданий семейства Ханса, женившего его на трижды званной-призванной Кламмом Гардене. К будущим ожиданиям семейство присовокупляет и материальные затраты - все как в добропорядочном христианском мире. Брачные символы - по вполне понятным причинам - частенько используются в церковной риторике. Простота и доходчивость "святых истин" подобает общению с массовой аудиторией, прочая сложность теологических изысканий остается "на потребу" иерархиям высшего порядка. Франц Кафка своими притчевыми иносказаниями просто и доходчиво ставит перед массовой аудиторией феномен самого высшего порядка, не давая ему ни имени, ни определения, ни подсказки-трамплина "3десь Родос - здесь и прыгай". Писатель недаром употребляет при этом слово "легенда" и даже еще более значимое - "неправдоподобно". К. вообще со свойственными ему наивностью и непосредственностью говорит все, что ему Бог на душу положит - даже тогда, или именно тогда, когда о Боге-то речь и заходит. Еврейская традиция в принципе запрещает употребление имени Бога - таков, на первый взгляд, мотив иносказаний Франца Кафки. Но, думаю, писатель вовсе не был уверен в том, что именно Бог диктовал