иров, охотно плативших деньги, поскольку доселе никогда так славно не катались! Подобная "веселость" выглядит как недописанный эпизод кафковского "Замка". Постановщик кинофильма "Муму" Юрий Грымов проверял искусство жизнью - читал сценарий фильма собаке, стихийно перевирая то ли рассказ Кафки "Исследования одной собаки", то ли другую кафковскую вещь - "Шакалы и арабы", в которой шакалы просят европейского путешественника перерезать глотки арабам-врагам и торжественно вручают для сего "благого дела" ржавые ножницы. 
   Словом, все по Кафке. Нетрудно заметить, что в подавляющем большинстве описанные ситуации обладают ярко выраженной иррациональной подоплекой. В том, что политические, экономические, экологические кризисы, упадки, катастрофы, неурядицы сыпятся, как снег на голову, присутствует некая историческая закономерность, если не сказать - провиденциальный план. "В духе Кафки, все в духе Кафки". А что, собственно, означает "в духе Кафки"?! Кафка - глубоко религиозный автор; его героем выступает современник, в сознании которого Бог либо умер, либо отдалился от мира. Однако сюжетные коллизии кафковских произведений сводятся к тому, что присутствие Бога вовсе не перестало быть повседневным и повсеместным, но сделалось более незаметным. 
   Сверхъестественные обстоятельства застают героев Кафки врасплох, в самые неожиданные для них моменты, в самые неудобные место и время, заставляя испытывать "страх и трепет" перед бытием. Из произведения в произведения живописуется история человека, оказавшегося в центре метафизического противоборства сил добра и зла, но не сознающего возможности свободного выбора между ними, своей духовной природы и тем самым отдающего себя во власть стихий. Говоря словами Платона, у кафковских героев не происходит "сосредоточивание и собирание души в себе самой". 
   Современник писателя Герман Брох очень точно заметил, что бессознательное у Кафки возведено в поэтическое выражение с почти мифологической спонтанной непосредственностью. Между тем, стихийность, духовная беззащитность души является исторически не преодоленным коллективным бессознательным русского народа. Именно в этих сферах происходит судьбоносная встреча России и Кафки, словно призванного повторить бердяевскую весть о наступлении эпохи "нового средневековья": "Нейтральное гуманистическое царство, которое хотело устроиться в серединной сфере между небом и адом, разлагается, и обнаруживается верхняя и нижняя бездны". 
   Что примечательно, сам Кафка всегда чувствовал свою близость России. Многие зарубежные писатели, пытающиеся приблизиться к разгадке тайны "русской души", терпят фиаско. В калейдоскопе сменяющихся лиц, суждений, мироощущений редкая птица долетает до середины Днепра. Кафка - долетел (все-таки - "галка"!): "Безграничная, притягательная сила России. Лучше, чем тройка Гоголя, ее выражает картина великой необозримой реки с желтоватой водой, повсюду стремящей свои волны, волны не очень высокие. Пустынная растрепанная степь вдоль берегов, поникшая трава". И вдруг неожиданно: "Нет, ничего эта картина не выражает, скорее - все гасит". Смысл неприятия "увиденного" им образа становится понятен при сопоставлении с другими его словами - о революции 1917 года: "Чем шире разливается половодье, тем более мелкой становится вода. Революция испаряется, и остается только ил новой бюрократии. Оковы измученного человечества сделаны из канцелярской бумаги". 
   Духовидческое начало в Кафке позволяют ему видеть Россию, в которой он не был, но мечтал побывать. "Перечитал несколько страниц из "Лондонских туманов" ("Былое и думы") Герцена, не понимал даже, о чем речь, и тем не менее передо мной полностью возник образ человека - решительного, истязающего самого себя, овладевающего собой и снова падающего духом"; "Особый метод мышления. Оно пронизано чувствами. Все, даже самое неопределенное, воспринимается как мысль (Достоевский)". Недаром авторское участие в судьбе "маленького человека" в произведениях Кафки сродни Достоевскому! Но Россия для Кафки это не только Гоголь, Достоевский, Л.Толстой, Герцен, Кропоткин, Максим Горький, но и Шолом-Алейхем, Перец, Бялик. В сознании Кафки она запечатлелась как некое поле религиозного делания, как место встречи христианских и иудейских традиций. 
   Знания, полученные во время серьезных штудий русской литературы и истории наполеоновских войн, помогли Кафке при написании рассказа "Воспоминания о дороге на Кальду". В нем подробно описываются суровый сибирский быт, характеры и нравы обитателей российской глухомани. Рассказ эстетически близок прозе Андрея Платонова, выразившему русский национальный характер в контексте метафизичности бытия. Симптоматично, что машина пыток в "Исправительной колонии", возвышается над... котлованом! "Наверное, будет правильно, если над рассказом из русской жизни я буду работать всегда только после "Процесса"", - заметил однажды Кафка. Несмотря на различный идейно-тематический план, рассказ и роман тяготеют друг к другу, и центром этого притяжения является Россия. 
   В 1965 году роман "Процесс" вышел на русском языке. Нетрудно представить, с какими чувствами открывали его бывшие узники сталинских и фашистских концлагерей, их родные и близкие. "Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего, он попал под арест", - так начинается роман. Достоверные, психологически выверенные описания мытарств главного героя, душных комнатушек судов, доносчиков, жертвы и палачей вышли словно из-под пера человека, жившего в СССР или в фашистской Германии. 
   Кафковский роман прижился на почве отечественной культуры благодаря глубинному соответствию ее духовным камертонам. Достаточно вспомнить, что первыми русскими святыми являются "невинно убиенные" князья Борис и Глеб. Каждое убийство невиновных повторяет убийство Христа. Поражает близость трактовок евангельского сюжета Кафкой - в последней сцене романа - и неизвестным русским художником конца ХV11 века - в панно "Распятие с разбойниками" (хранится в Церкви Ризоположения Московского Кремля). В "Процессе" не говорится, что испытывают палачи, закалывая Йозефа К., указывается лишь, что они, "прильнув щекой к щеке", наблюдают за ним; о том, что происходит в этот момент в их душах, ясно понимаешь, глядя на "Распятие с разбойниками". На примкнувших друг к другу лицах конных стражников, ранящих копьями распятого Христа, - смесь любопытства, страха, лукавства, ожидания чуда и возмездия за содеянное. 
   В 1974 году, когда создавался известный эмигрантский журнал "Континент", Андрей Синявский предлагал назвать его по аналогии с кафковским романом - "Процессом". С конца 80-х годов интерес к "Процессу" постоянно провоцировался уже М.Горбачевым. Кафковско-горбачевские "процесс идет" и "процесс пошел" прижились в современном языке. Сам Михаил Сергеевич эту связь с Кафкой, похоже, не осознает, и на мой вопрос, не является ли "Процесс" его любимым произведением, ответил категорично: "Кафка - муторный автор". Что ж, такая точка зрения не удивительна: в 50-80-е годы советская критика, объективно выступая в роли пропагандиста творчества писателя, снабжала Кафку арсеналом расхожих идеологических эпитетов, вроде "декадент", "жертва буржуазного строя", "мелкобуржуазный интеллигент", "опасный разложенец" и прочее и прочее. Упоминания о Джойсе и Прусте и раньше присутствовали на страницах советской печати, а вот о Кафке - ни единого. Только во второй половине 50-х годов, когда в Европе успели сложиться целые направления в изучении его творчества, в Советском Союзе заговорили о писателе робко и мимоходом. Глубокая мистическая причастность Кафки к "проклятому вопросу" уходящего века - вопросу власти - сделала тенистым его путь к советскому читателю. 
   "Сомнительного" автора издавали неохотно: помимо знаменитого "черного тома" (роман "Процесс" + 39 новелл), вышли только подборки рассказов в журнале "Иностранная литература", отрывки из дневников в "Вопросах литературы" и "Письмо отцу" в "Звезде". Из-за событий в Чехословакии был "дан отбой" публикации романа "Замок", дневников и писем. Некоторые влиятельные партийные боссы посчитали, что именно с Пражской конференции 1963 г., посвященной 80-летию писателя, собственно и началась "Пражская весна". Интеллигенция отнеслась к такому повороту с известной долей иронии, поскольку на слуху был кафковский афоризм: "По-настоящему выносить приговор в состоянии лишь партия, но как партия, она не в состоянии выносить приговор". К слову, у Кафки вообще немало метких выражений, будто нарочно "списанных" с российских реалий. К примеру: "Смеяться надо на службе, потому что большего там не сделаешь". 
   В постсоветское время приобрели небывалую актуальность кафковские романы "Америка" и "Замок". Карл Росман (нельзя не заметить корень "рос"!) в поисках работы и счастья странствующий по Америке, попадает в рай, на небеса обетованные, где принимаются и трудоустраиваются все желающие. Он не верит в обретенное счастье и вместо своего настоящего имени просит записать его как "Негро". Судьба тысяч наших соотечественников, в надежде на лучшую долю мечущихся по белу свету, сродни судьбе Карла Росмана, обладающего ясностью ума диккенсовского Дэвида Копперфильда, непосредственностью героев толстовских "народных рассказов" и благородством "униженных и оскорбленных". Пять волн эмиграции выбросили из России на другие берега янтарные россыпи росманов... 
   Экранизацию "Замка" режиссером Алексея Балабанова нельзя назвать удачной, но обращение к данному роману весьма закономерно. Литературно-художественная критика традиционно связывает его проблематику с изображением бюрократии, социальной иерархии, корпоративной психологии. Для русского читателя чрезвычайно важна антиномия правдоискательства и произвола, в которой как в зеркале узнается привычная среда обитания. Недаром сам роман по какому-то таинственному стечению обстоятельств задумывался писателем как "русский"! Первоначальный замысел сводился к написанию "рассказа из русской жизни" "Обольщение в деревне", но потом Кафка увлекся историей своего героя-землемера и написал роман. Так что снежные пейзажи "Замка" имеют к России самое непосредственное отношение. 
   Время "перехода" к рынку выдвинуло своих литературных героев, за которыми не поспевает отечественная беллетристика, но которых можно встретить у Кафки... Рядом с хорошо зарекомендовавшей себя конторой открывается новая, того же профиля, и ее хозяин всеми способами стремится переманить клиентуру конкурента ("Сосед"). В новелле "Приговор" коммерсант Георг Бендеманн рассуждает о том, как бы не оскорбить своими успехами друга, живущему в России. Житейская суета приводит коммивояжера Грегора Замзу ("Превращение") к потере не только смысла жизни, но и человеческого облика: однажды утром он обнаруживает, что стал гигантским насекомым. Точно так же однажды проснулась и окунулась в череду превращений постсоветская Россия: вчерашний жулик стал "новым русским" или думским депутатом, вчерашний учитель - "челноком". Безо всяких войн и революций произошла деградация мечтателя, добровольно заключившего себя в обыденность, в сеть потребительских стандартов и потерявшего свое лицо. Образ Грегора Замзы стал восприниматься как олицетворение новых веяний. Гримасы фантасмагорической действительности получили отражение на сцене театра "Сатирикон" в спектакле "Превращение" (реж. - В.Фокин). 
   "Шахтерская" тема у Кафки также решена в стиле a la russe. Рабочего, пришедшего в канцелярию с предложением улучшить конструкцию ламп, принимают весьма учтиво. Обещают разобраться и оказать помощь. Но заканчивается беседа циничными и саркастическими словами начальника канцелярии: "А своим там внизу скажи: пока мы не превратим ваши штольни в салоны, мы здесь не успокоимся, и если вы не начнете наконец погибать в лакированных башмаках, не успокоимся вообще" ("Новые лампы"). Описание визита на шахту многочисленных инженеров, неторопливо прохаживающихся и рассуждающих об улучшении безопасности штольни в рассказе "Посещение рудника", ассоциируется с бесконечными и бесполезными поездками к шахтерам российских чиновников. Программа пребывания г-на Немцова в мае 1998 года в г. Шахты хорошо укладывается в рамки кафковского сюжета: покуда голодные шахтеры сидели на рельсах, для свиты Чиновника готовился банкет. Впрочем, неизвестно, как повели бы себя бастующие, узнай они об этом: играли же в футбол приехавшие в Москву "за правдой" воркутинские горняки с командой канцелярских cлужащих. 
   Нынешний экономический и политический кризис довел "накал" абсурда до предела, дальше которого закаляется сталь и появляется из небытия Железный Феликс. Возникла новая кафкиада: "информационно-паразитическая" программа "Итого" захлебывается в потоке информации. В стране не хватает лекарств, чтобы вылечить президента, а цены в магазинах превратились в воров, отнимающих последнее. Как тут не перечитать кафковского "Голодаря" в поисках рецепта затягивания поясов! Кто-кто, а он умел голодать спокойно и сосредоточенно, ибо среди всех земных яств так и не нашел пищи, которая пришлась бы ему по вкусу. 
   Похоже, Россия нашла себя в Кафке и, судя по всему, вплотную подошла к тому, чтобы, подобно японцам, признавшим Л.Толстого и А.Чехова своими национальными писателями, как родного сына заключить его в свои объятия. Тем более, что в последнем столичном bon mot прозвучало: "Мы потеряли друга Гельмута, но с нами остается друг Кафка". 
1998 г. 











    Анжелика Синеок 
    Эдуард Пшеничный 
КАФКА И ПАСТЕРНАК 
(ПИСЬМО ОТЦУ КАК ЖАНР) 
   "Дорогой отец, Ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь Тебя. Как обычно, я ничего не смог Тебе ответить, отчасти именно из страха перед Тобой, отчасти потому, что для объяснения этого страха требуется слишком много подробностей, которые трудно было бы привести в разговоре. (...) Я никогда не говорил с Тобой откровенно, в храм к Тебе не ходил, в Франценсбаде никогда Тебя не навещал и вообще никогда не проявлял родственных чувств..." (Франц Кафка, ноябрь 1919 года). 
   "Дорогой отец! Это письмо - исключительно к тебе. Ты не ближе мамы мне. Но на тебя я похож больше, чем на нее. А в этом письме - я не знаю еще, удастся ли это - я говорю почти с самим собой". И тут же сразу, инстинктивно, вдруг - "Дорогой отец, я боюсь" (Борис Пастернак, май 1916 года). 
   Два письма. Двух сыновей. Двум отцам. Разница в написании между ними - три года. Но какие непохожие судьбы и влияние на мировой литературный процесс! Послание Бориса Пастернака дошло до адресата, письмо Франца Кафки - нет. Тем не менее, последнее широко известно с 1952 года (у нас - с 1968-го), тогда как первое опубликовано на страницах журнала "Знамя" совсем недавно 1. Ощущение того, что письма Кафки и Пастернака удивительным образом схожи, возникает с первых строк их параллельного прочтения. Речь идет не просто об общности тематики, проблематики, сюжетно-бытовых коллизий. В них присутствует некий особый метафизический аккорд, который вызывает к жизни новый литературный жанр - Письмо сына к отцу. 
   Скептик, настроенный на волну массовой культуры, заметит: "Что здесь может быть нового?! Помилуйте, миллионы сыновей пишут своим отцам каждый день". Да, это действительно так. Но многое ли из "валового продукта" становится достоянием культурной памяти человечества?! Нет смысла отвечать на риторический вопрос, углубляясь в философские пассажи на тему "что, где, когда и почему", "из какого сора" образует небо в алмазах. Еще древние греки знали, что всякое искусство покоится на мифах и органично из них вытекает. В свою очередь, многообразие жанровых форм свидетельствует о способах понимания мифов, получивших развернутое и законченное воплощение. Эманация мифов происходит независимо от того, "какое тысячелетье на дворе": новые толкования есть ни что иное, как обнаружение мифом своей новой потенции, и потому чреваты появлением новых жанров. 
   Поскольку центральная мифологема письма - сообщенное слово - тесно связана с сакральными тайнами логоса и бытия, эпистолярный жанр обречен на самые разнообразные метаморфозы, трансформации, плавные переходы в проповеди, буллы, послания, трактаты, эссе, романы. Сведения, предназначенные "Дорогому N", "Многоуважаемому господину К.", "Любезному папеньке" или "Милой маменьке" вдруг начинают волновать умы и сердца своей непреходящей ценностью. Священные книги - Библия, Коран, Авеста, изначально обращенные к малым группкам адептов, - оказываются со временем адресованными непосредственно всему человечеству. 
   Частные письма Плиния Младшего и Цицерона, предназначавшиеся братьям, наставления Златоуста - диаконессе Олимпиаде, сделались достоянием мировой культуры, потому что составляют традицию метаэпистолярного жанра. Их адресаты за давностью лет воспринимаются не как живые люди, а как фигуры риторики, апелляция к которым провоцирует авторов на размышления и смелые признания. Не будем всуе упоминать о многочисленных философских, "социально-политических" письмах, "письмах путешественников", романах в письмах. О них достаточно много написано монографий и диссертаций, чтобы покушаться на энциклопедический охват темы в отдельно взятой статье. 
   Однако стоит обратить пристальное внимание на интимный характер письма, который роднит его с исповедью и дневником. Разница заключается в том, что дневник существуют безотносительно адресата, тогда как исповедь и письмо направлены на общение с конкретным собеседником. Исповедь обращена только к Богу (священнослужитель - всего лишь посредник!) и должна быть непременно услышана. И если человека, который сам обманываться рад, обмануть не трудно, то выписывать перед Богом подобные кренделя нелепо и бессмысленно. Так что исповедь есть полное признание. Дневник, хотя и проникнут исповедальным тоном, - всего лишь половина пути к признанию, быть может, подготовка к исповеди. 
   В письме присутствует "жанровый" соблазн - череда бесконечных попыток обмануть и обмануться. Умение сознаться в своих неблаговидных поступках, смелость назвать их нередко перемежается с невинной ложью, кокетством, сводится к шутке, каламбуру, афоризму, bon mot. Порой сюда примешиваются элементы явного или скрытого самолюбования - наряду с попытками его преодолеть. Именно поэтому инстанция адресата, кажущаяся достаточно условной, на самом деле выступает важным ориентиром. Ею поверяется автор. И здесь не срабатывают общепринятые правила человеческого общежития. Не всегда родной по крови человек является духовником и сердечным поверенным. 
   В серии публикаций французского журнала "Лир" в ретроспективном ключе раскрывается влияние матери на жизнь и творчество поэтов и прозаиков. По мнению психоаналитика Ж.Б. Понталиса, все писатели "так или иначе стремятся вести в своих книгах диалог с собственной матерью, спорить с ней, доказывать ей свою любовь или мстить за детские обиды" 2. Как видим, психоаналитики преуспели и здесь. Роль же отцов в судьбе гениев на сегодня исследована больше не в телеологическом, а в психоаналитическом ключе. Впрочем, в этом есть своя сермяжная логика. Из-за отчетливо выраженного патриархального уклада эпохи пятая заповедь ("Почитай отца своего и матерь свою") нередко ограничивалась повторением первых трех слов в ущерб полноте Священного Писания. Зависел ли авторитет отца напрямую от сильных сыновних чувств, будь то любовь (Церковь), вина (фрейдизм), соперничество (пантеизм), или имел основанием авторитет Отца Небесного, нельзя судить с полной степенью вероятности. Очевидно, что инстанция отца как адресата сопряжена с определенными религиозными, философскими и культурными контекстами. 
   Столь запавшее в душу русского читателя гоголевское "Я тебя породил, я тебя и убью" являет собой непосредственное продолжение ветхозаветного "мартиролога" "Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его". В монотеистическом сознании безгласная роль отца в рождении ребенка всегда превалировала над родовыми криками матери. Традицией же освящено и оправдано отцовское право распоряжаться жизнью и смертью детей. До прямого вызова, брошенного "блудным сыном", никто не смел покушаться на отцовск