свою очередь, всякая цензура зиждется на власти. Их общая цель - поставить слово на службу утилитарным интересам. Цель поэта, философа - прямо противоположная - утвердить ничем не ограниченное господство логоса. Поэт, стремящийся постичь природу власти, ее механизмы, рано или поздно столкнется с цензурой. В случае с Францем Кафкой (1883-1924) неизбежность этой встречи была предопределена. 
   Лауреат Нобелевской премии австрийский писатель Э.Канетти справедливо охарактеризовал Кафку как "величайшего среди поэтов эксперта по вопросам власти"1. Глубокая, даже мистическая, причастность Кафки к "проклятому вопросу" уходящего века - вопросу власти - сделала тернистым его путь к русскому читателю. Перипетии вокруг издания и популяризации кафковского наследия в СССР поразительно соотносятся с логикой событий в произведениях писателя; невольно создается впечатление, что он их предвидел и заранее "прокомментировал". 
   Подобно герою "Процесса" Йозефу К., Кафка оказался в положении без вины виноватого: статус "классово чуждого" художника в лучшем случае сулил перспективу обрести "мнимое оправдание" или стать жертвой "волокиты". В разъяснениях, вложенных Кафкой в уста портретиста Титорелли, пророчески проступают "судьбы" его творчества в России: 
   "При мнимом оправдании документация сама по себе не изменилась, она лишь обогатилась свидетельством о невиновности, временным оправданием и обоснованием этого оправдательного приговора... Документы, как этого требует непрерывная канцелярская деятельность, пересылаются в высшие инстанции, потом возвращаются обратно в низшие и ходят туда и обратно, из инстанции в инстанцию... но вполне возможно, что оправданный вернется из суда к себе домой, а там его уже ждет приказ об аресте", а "волокита состоит в том, что процесс надолго задерживается в самой начальной его стадии. Чтобы добиться этого, обвиняемый и его помощник ... должны поддерживать непрерывную личную связь с судом". 
   История Кафки в России до мельчайших нюансов совпадает с мытарствами его героя. В роли "адвокатов" и "помощников" перед лицом карающего "суда" - цензуры - выступают критики и переводчики, по полной программе использовавшие набор перечисленных выше средств. Отнюдь не чужда им и стихийная фантасмагоричность кафковских романов: первое упоминание имени Франца Кафки на страницах отечественной печати в 1922 году лишь формально соответствует действительности. В журнале "Современный Запад" появилась статья А. Гвоздева "Экспрессионизм в немецкой драме", где наряду с Максом Бродом в качестве драматурга фигурирует некий Ф. Кафка. Сведения для написания статьи явно позаимствованы из той немецкой книги по истории литературы, о которой Кафка не без юмора сообщает в письме к М. Броду: "Меня даже похвалили, хотя лишь наполовину, как Франца Кафку (наверное, Фридрих Коффка), который как будто бы написал хорошую драму"2. 
   Такая путаница как раз и удивительна: при жизни Франц Кафка издал только несколько сборников коротких рассказов. Основные произведения писателя - романы "Америка", "Процесс", "Замок" - увидели свет в 1925 - 1927 годах, а дневники с драматургическими набросками и того позже. 
   К этому времени советское литературоведение и литературная критика были уже далеки от беспристрастных эстетических суждений и оценок. Открытие и утверждение новых имен, оригинальных идей становится занятием малоперспективным и небезопасным. Сравнение литературного процесса на Западе и в СССР - явно не в пользу последнего; Кафке до такой степени "не место" в идеологизированных рефлексиях, что единственное - ошибочное - упоминание о нем в ставшем библиографической редкостью журнале воспринималось как чудо и ввело в заблуждение даже такого вдумчивого исследователя, как Мариэтта Чудакова3. 
   В 30-е годы творчество писателя обретает широкую известность и популярность в Европе. Но на страницах советской печати - включая "орган международного объединения революционных писателей" журнал "Интернациональная литература", выходивший с 1933 по 1941 г., - имя Кафки не встречается ни разу. Подобная ситуация сохраняется и в 40-е - начале 50-х годов. По справедливому замечанию Т.Мотылевой, в отечественной литературно-художественной критике сталинского периода наблюдается "обилие закрытых зон и заминированных полей - к тому-то не привлекать внимание, о том-то не говорить, того-то не цитировать, не анализировать, и это не давало возможности серьезно разобраться в новейших течениях западного искусства"4. 
   Другими словами, "процесс" над Кафкой велся в обратном порядке, и потому началом его на поверку оказывается то, что было в конце "процесса" романного - "зарезывание" главного персонажа. А вот обстоятельный разговор о Кафке, открытый "суд" над ним, сопровождаемый "мнимым оправданием" и "волокитой", разворачивается на страницах отечественной периодической печати уже во второй половине 50-х годов. Имя Франца Кафки поначалу "вводится в оборот" путем беглых упоминаний в негативном контексте; затем потихоньку "пробиваются" обстоятельные литературно-критические публикации как с отрицательными, так и положительными оценками творчества писателя5. 
   То обстоятельство, что на первых порах Кафка именовался исключительно как "разложенец" и "декадент", объясняется несколькими причинами. Начинать разговор с отрицательных оценок наследия писателя было куда "перспективнее", чем с положительных - это не вызывало со стороны цензуры излишних нареканий. К тому же, многие литературоведы и критики, не имея возможности познакомиться с кафковским творчеством, получали информацию о нем из европейской и американской периодики, обычно - из театральных рецензий на спектакли по его произведениям. 
   Ошибочное прочтение этих рецензий во многом предопределило отношение к писателю: "Кафковская повествовательная ткань и сама по себе необычна. Сжатие в пьесу эту необычность еще усиливает. А о газетном пересказе драматического сюжета и говорить нечего. Тому, кто не знает исходного прозаического текста, он способен показаться либо бессмысленным, либо, и того пуще, угрожающим"6. Данная ситуация представляется вполне закономерной: путь Кафки в Россию начался с казуса вокруг его ненаписанных драм и продолжился в театрально-фантасмагорическом духе. 
   При этом популяризаторы Кафки активно пользовались эзоповым языком. Идеологические запреты, вынужденная осторожность повлияли на интенсивность процесса освоения кафковского наследия в нашей стране. И если австрийский журнал "Literatur und Kritik" в течение одного года сумел развернуть на своих страницах широкомасштабную дискуссию о писателе7, то журналам "Иностранная литература" и "Вопросы литературы" на это понадобилось десять лет. Впрочем, указанный "срок" является "средним": Л.Фейхтвангера, к примеру, нельзя было печатать в течение двадцати лет из-за шутки в адрес "человека с усами" в книге "Москва, 1937". Примерно столько же пролежал в издательских столах перевод книги К.Э.Портер "Корабль дураков", якобы "не свободной от сионизма"8. 
   Словом, "приговор не выносится сразу, но разбирательство постепенно переходит в приговор" ("Процесс"). В тогдашнем цензурном ведомстве - Главной редакции художественной литературы Комитета по печати при Совете Министров СССР - ко многим зарубежным писателям относились с недоверием: основное внимание уделялось не художественным и нравственным достоинствам произведений, а политической позиции, мнениям, высказываниям авторов9. Серьезную роль в издании/неиздании того или иного зарубежного писателя играло его отношение к "прогрессивной" эстетике реализма вообще и соцреализма в частности10. 
   Данная ситуация до смешного напоминает процедуру "допросов", которой так стремились избежать главные герои "Процесса" и "Замка". В наследии Кафки, не дожившем до утверждения эстетики социалистического реализма, не сохранилось каких-либо свидетельств о предпочтении определенных литературных методов и направлений. "Должной" политической активности Франц Кафка также не проявил. И если Т.Манн эпопеей "Иосиф и его братья" "выбил миф из рук фашизма", то Ф.Кафка подобной "удачной" фразы не обронил. Более того, бытует вполне резонная точка зрения, что Кафка - антипод воинственно-материалистического образа мысли и действия11. 
   В общем, согласно критериям Главлита, этого седого кормчего советской литературы, Франц Кафка - очень "ненадежный" автор. Популярность его творчества на "капиталистическом" Западе еще более усугубляла ситуацию, складывающуюся явно не в пользу изданий его книг в СССР. Тогдашним апологетам и издателям Кафки пришлось немало потрудиться над тем, чтобы подогнать его под фасон "прогрессивности". Большинство из них на основании анализа творчества и биографии писателя пытались выявить черты "советского" Кафки12 и совсем уж немногие отваживались доказывать его причастность реализму13. Для того, чтобы дать художественное описание трудностей, которые приходилось преодолевать "адвокатам" Кафки, настойчиво-осторожного характера их действий, лучше всего воспользоваться цитатой из самого Кафки: 
   "Адвокаты собрались на лестничной клетке и стали советоваться, что им делать. В конце концов они договорились измотать старичка. Стали посылать наверх одного адвоката за другим, те взбегали по лестнице и давали себя сбрасывать оттуда при довольно настойчивом, но, разумеется, пассивном сопротивлении, а внизу их подхватывали коллеги" ("Процесс"). 
   В 60-е годы попытки напечатать Кафку не прекращаются. В 1962 году "сорвалась" публикация в журнале "Иностранная литература" рассказа "Отчет для Академии", анонсированного в "ИЛ" N11 за 1961 г. - Кафка значился в числе 12-ти авторов, особо рекомендуемых читателям редакцией. Хотя для публикации и был выбран один из самых "безобидных" рассказов писателя, редколлегия не учла следующее обстоятельство: главным героем рассказа выступает ставшая профессором обезьяна, в довольно иронических тонах повествующая, как она превратилась в человека. Образ обезьяны в глазах цензуры был вместилищем крамольного содержания; за ним усматривалась некая поэтика вольнодумства. 
   Например, в одной из постановок московского Театра Обозрений драматурга и режиссера В.Типота сезона 1929/30 года получила известность сценка, в которой актеры, загримированные под обезьян, пели сатирические куплеты. По воспоминаниям дочери В.Типота, "сценку хотели вообще снять, но потом оставили, покорежив текст. Велели убрать портрет "обезьяньего главаря", к которому обезьяны обращались со словами: "Ах, не лишай ты нас хвоста!""14. В 1946 г. имел место прецедент с рассказом М. Зощенко "Похождения обезьяны", закончившийся разносным постановлением ЦК ВКП(б) и изгнанием автора из Союза писателей. Цензура шуток не любила, в особенности гримасничанья, провоцирующего многоликие политические прочтения. 
   "Великое чувство свободы - всеобъемлющей свободы - я оставляю в стороне. (...) Нет, я не хотел свободы. Я хотел всего-навсего выхода - направо, налево, в любом направлении, других требований я не ставил; пусть тот выход, который я найду, окажется обманом, желание было настолько скромным, что и обман был бы не бог весть каким", - такого пафоса "Отчета для Академии" идеологизированное сознание принять не могло. 
   Публикация новеллы не состоялась еще и по другой причине. Близился московский Международный конгресс за разоружение и мир 1962 года, и в его преддверии зарубежные союзники и зарубежные противники должны были уяснить, что Советский Союз не поступится принципами и тем более не поддастся на уловки "буржуазной" пропаганды, умело использующей имя Кафки в "холодной войне". К тому же, нейтрализация советского инакомыслия, всегда активизировавшегося накануне представительных международных мероприятий, - традиционный элемент внутренней политики СССР15. 
   В отличие от российских газет и журналов пореформенного периода второй половины Х1Х века, которые заявляли о своем подцензурном положении, сообщая о цензурных изъятиях в текстах с помощью отточий или специальных примечаний, советские периодические издания времен "оттепели" ничего подобного позволить себе не могли. Анонс без последующей публикации, как в случае с "Отчетом для Академии", объективно явился единственным, стихийно сложившимся способом информирования читателей о вмешательстве цензуры. В 70-е годы журнал "Новый мир" неоднократно анонсировал роман "Замок", опубликовать который практически не было никакой возможности. 
   В "Иностранной литературе" (N 1 за 1964 г.) впервые на русском языке вышли некоторые новеллы и притчи Кафки. Подборка явилась прологом для всех последующих публикаций писателя в нашей стране. Тому, что она состоялась, способствовало удачное стечение нескольких обстоятельств. В течение трех лет - с августа 1963 по август 1966 год - Главлит, ранее тесно сотрудничавший с органами безопасности и активно осуществлявший фискальные функции, занялся решением новых задач - защитой государственных и военных тайн; идеологические требования к содержанию информации отодвинулись на второй план16. Образ Главлита этого периода лучше всего опять-таки представить с помощью Кафки - точнее, высказываний одного из его героев - деревенского старосты: "Существует ли отдел контроля? Да, тут повсюду одни отделы контроля. Правда, они не для того предназначены, чтобы обнаруживать ошибки в грубом смысле этого слова, потому что ошибок тут не бывает, а если и бывает, как в вашем случае, то кто может окончательно сказать, что это ошибка?" ("Замок"). 
   Помимо некоторого смягчения цензурных требований, позитивную роль в публикации кафковских произведений сыграло мнение тогдашнего главного редактора "Иностранки" Б.С.Рюрикова, считавшего Кафку художником талантливым и провоцирующим к размышлениям17. Позиция эта подкреплялась усилиями пропагандистов творчества писателя на страницах журнала. Хороший тактический ход предприняла редакция, заказав "пропускное" предисловие одному из наиболее консервативных критиков - Евгении Книпович. 
   В 1965 г. в издательстве "Прогресс" стараниями тогдашнего директора ИМЛИ Б.Сучкова увидело свет 600-страничное книжное издание Кафки in quarto, куда вошли 39 новелл и притч, а также роман "Процесс". Изданию предшествовала мощная art-подготовка на страницах периодической печати, на научных и писательских конференциях, проводимых ИМЛИ и Союзом писателей СССР18, когда в защиту Кафки выступили десятки отечественных и зарубежных писателей, литературоведов и критиков. Современники свидетельствуют о тех огромных усилиях, которые прилагал Б.Сучков для появления на свет знаменитого "черного тома"19. Н.Павлова вспоминает, что Борис Леонтьевич "упрекал своих случайных собеседников, что они... страдают раздутым авторским самолюбием, вместо того чтобы, написав "нужное" предисловие, издать Кафку"20. 
   Как показывает опыт кафковского землемера, сражение с чиновничеством требует жертв. В случае с критиками такими жертвами являются угрызения совести и желание переписать собственные тексты заново. Размышляя впоследствии над своими статьями, рецензиями и предисловиями, написанными для "пробивания" книг зарубежных авторов, и находя их "отвратительными", Ю.Архипов свидетельствует о "мучительных переговорах с редакторами, уверявшими, что мифическое и неприступное, как кафковский замок, начальство "ни в жисть" не пропустит книгу, если сказать о ней правду, не путая, к примеру, антифашизм с реализмом"21. 
   Во втором номере "Вопросов литературы" за 1968 год в переводе Евгении Кацевой были опубликованы фрагменты из дневников Ф.Кафки. Именно члены редколлегии журнала Е.Кацева и Г.Львова стремились публиковать материалы не только о давно признанных у нас писателях, но и о таких считавшихся одиозными личностях, как Ж.П.Сартр или А.Камю. Обычный порядок прохождения рукописи через цензуру предполагал две внутренние рецензии специалистов, в которых содержались бы аргументы в пользу издания или неиздания рукописи. Главлит рассматривал эти рекомендации и выносил решение, печатать или нет. При одной отрицательной внутренней рецензии шансов для публикации практически не оставалось22. 
   Для того, чтобы опубликовать кафковские дневники, "сперва необходимо было представить "куда надо" две-три рецензии германистов, затем потребовались отзывы именитых литературоведов широкого профиля, потом велено было прибавить к ним письменные мнения всех членов редколлегии журнала, после чего понадобилось специальное решение редколлегии"23. В общей сложности, в Отдел культуры ЦК КПСС поступило девять (положительных! - А.С.) отзывов24. Но даже после получения разрешения на публикацию верстка в течение нескольких месяцев то вставлялась, то вынималась из набора, пока стараниями переводчицы не "вскочила" в уже готовый номер. Все вышло точь-в-точь по "предписаниям" Кафки. 
   "Если какой-нибудь вопрос рассматривается слишком долго, может случиться, что еще до окончательного рассмотрения, вдруг, молниеносно, в какой-то непредвиденной инстанции - ее потом и обнаружить невозможно - будет принято решение, которое хоть и не является правильным, но зато окончательно закрывает дело. Выходит так, будто канцелярский аппарат не может больше выдержать напряжения, когда его из года в год долбят по поводу одного и того же..." ("Замок"). 
   В 1968 году на страницах ленинградского журнала "Звезда" вышло еще одно произведение Франца Кафки - "Письмо к отцу", сопровожденное предисловием консервативного критика А.Дымшица. Перевод был выполнен все той же Евгенией Александровной Кацевой, которая к этому времени, согласно договору с издательством "Искусство", подготовила книгу из дневников и писем писателя. Поначалу издательство проявляло "нетерпеливый интерес" к ее работе, затем договор на издание рукописи был аннулирован - Главлит предложил исключить "непрофильную" работу из планов издательства. Однако вскоре было неожиданно выдвинуто условие увеличить объем книги, сопроводив ее статьями четырех именитых "специалистов", в которых содержались бы необходимые разъяснения идеологического характера. По иронии судьбы, когда все было подготовлено, грянула "пражская весна" и Кафка оказался под негласным запретом как один из ее "духовных отцов". 
   Главлит к этому времени успел повысить свой статус до уровня общесоюзного министерства, фактически заняв прежнюю нишу идеологического контроля над обществом. Но робкие ростки плюрализма, взращенные "оттепелью", в той или иной форме давали о себе знать даже в стенах этого ведомства. Далеко не все чиновники, осуществляющие цензуру рукописей, были против издания уже подготовленной книги. Работник аппарата ЦК КПСС, куратор журнала "Вопросы литературы" Ю.Кузьменко, напротив, помогал сдвинуть дело с мертвой точки; сотрудники отдела пропаганды ЦК Н.Бикенин и А.Гаврилов также были "за", но решающее слово оставалось не за ними. Издательству "Прогресс", куда Ю.Кузьменко в 1972 году передал рукопись, понадобилось целых пять внутренних рецензий. Книга была подписана "в набор", анонсировалась в печатных издательских планах, ссылки на нее содержались в ряде литературоведческих и критических работ, но она по-прежнему не выходила - на новом витке "холодной войны" у цензуры были свои стратегические резоны. Возникла вполне кафкианская ситуация. 
   "Ожидание длилось дольше, чем думал К. ... Мороз давал себя чувствовать, сумерки спустились в полную темноту, а Кламм все еще не выходил. "Это еще долго будет, - сказал вдруг хриплый голос так близко от К., что он вздрогнул... "Что будет долго?" - спросил К., почти обрадовавшись этому вмешательству - его уже тяготило напряженное молчание."Пока вы не уйдете"" ("Замок"). 
   Судьбу книги, похоже, решал неуловимый Кламм, повлиять на которого было невозможно. В 1977 году "продвинуть" издание Кафки взялся известный своей пробивной силой Константин Симонов, но он вскоре умер, не успев довести дело до конца. В самый последний момент "сорвалась" попытка публикации большой подборки из нее на страницах журнала "Октябрь". Только в 1983 году, к столетнему юбилею Кафки, в "Литературной газете", "Иностранной литературе" и в альманахе "Современная драматургия" удалось напечатать отрывки из этого сборника дневников и писем. Полностью рукопись бы