о нем, явно претендует на роль независимого от него и связанного лишь деловыми отношениями человека. 
   И еще кое в чем признается он трактирщику: "...Я не могуществен, скажу тебе по секрету, - в самом деле, нет. И вследствие этого, вероятно к власть имущим испытываю не меньшее уважение, чем ты; только я не так откровенен как ты, и не собираюсь болтать об этом на каждом шагу". 
   Вот так - по секрету всему свету объявляет К. свое кредо Замку. 
   Запомним связку Замок - "власть имущие", но внимание обратим на вторую часть высказывания об "откровенности" и "болтливости" - по сути здесь речь идет об откровении литератора, то есть - автора, Франца Кафки. А еще вспомним о том, что, как сказал Макс Брод, роман начинал писаться от первого лица, и о том, что имя героя К. также весьма прозрачно. Да и сама характеристика героя - лет 30-40 (как раз возраст Кафки в период работы над романом), потрепанная одежда (известно, что некоторые костюмы автор носил чуть ли не по десять лет), дорожные атрибуты (пешие длительные прогулки и даже путешествия - давнее увлечение автора), устремленность к свободе, в частности, к свободе от семьи (как и у Кафки). 
   Тем не менее отпечаток некоей двойственности лежит на герое - он робок и отважен одновременно, проницателен и наивен, не страшится химер и в то же время вызывает их в своем воображении. Первыми же страницами автор настраивает читателя: будь внимателен, анализируй, перед тобой - герой недюжинный, но в чем его особенность - придется угадывать, я не собираюсь облегчать твоей задачи, читатель, и не потому, что не умею этого делать (а ведь на самом деле не умею!), а из-за одинаково трудного с тобой, читатель, плавания по морю житейскому, устремленности к неизвестным Америкам и того паче - горним вершинам. 
   Мы можем подозревать два варианта авторской задумки: или он заранее знал направление и задачу поисков героя (но тогда почему он так и не закончил романа?), или рассматривал роман как способ гипотетического поиска и решения некоей человеческой сверхзадачи. Это - вариант более предпочтительный в любых случаях, особенно же - для озабоченного не только физической констатацией бытия читателя. В конце концов почему бы не воспользоваться опытом детского чтения и не попробовать, хотя бы на некоторое время, отождествить себя с К. - пришельцем и чуть ли не авантюристом, в одиночку вторгшимся в снежные запределья и начинающим жизнь - по сути - с чистого листа? У него гораздо меньше возможностей и средств жизни, чем у Робинзона Крузо, скорее К. - младший брат Гулливера, только со взором, устремленном поверх крыш жалких хижин, с сердцем, чуть ли не заранее избавленным от любви, с ясным умом, разыгрывающим пьесу на театральных подмостках деревни для Небесного Зрителя. Но здесь я почти забегаю вперед остановившегося ненароком чтения. 
    Весь Замок, каким он виделся издалека, вполне соответствовал ожиданиям К. Это была и не старинная рыцарская крепость, и не роскошный новый дворец, а целый ряд строений, состоящий из нескольких двухэтажных и множества тесно прижавшихся друг к другу низких зданий, и, если бы не знать, что это Замок, можно было бы принять его за городок. К. увидел только одну башню, то ли над жилым помещением, то ли над церковью - разобрать было нельзя. Стаи ворон кружились над башней. 
   Вот так! Надежда на "рыцарский" роман испаряется, и романтически настроенные натуры, пожалуй что, отложат книгу в сторону. 
   При виде Замка К. вспоминается его родной городок, где он не был уже очень и очень давно, и далекое путешествие, предпринятое им в поисках этого Замка. Таким образом. К. сблефовал, упомянув о жене и детях, ради которых хочется подзаработать. 
   И вот К. отправляется к Замку главной деревенской улицей, которая "если и не удалялась от Замка, то и ближе к нему тоже не подходила". К Замку, оказывается, вел окольный путь - крохотной, заваленной еще более глубоким снегом улочкой. Даже тренированные целодневным походным шагом ноги К. увязали в этом снегу, словно снежные сугробы жительствовали рядом с обитателями деревни - в нарочитом недружелюбии к чужаку и его стремлению пробиться к Замку. 
   Школьный учитель, обиженный умом старик, "девушка из Замка", коровник Лаземан, возчик Герстекер - знакомства К. расширяются. Одновременно - по крупицам - ему достаются некоторые сведения об этом странном симбиозе деревни и Замка, оказывается, как заявил учитель, "между крестьянами и Замком нет слишком большой разницы", но от ответов на расспросы К. о графе учитель уклоняется и даже говорит по-французски: "примите во внимание присутствие невинных детишек". 
   Итак, разговор о Замке и графе (Божественном провидении и наместнике Бога на земле, по мнению Макса Брода) способен порушить "невинность" младого поколения? Пожалуй что теологические построения Макса Брода из главы первой романа никак не вытекают. Однако, кто же все-таки этот граф Вествест? Не реальный ли это прототип? В окружении Франца Кафки, естественно, никакого графа не было. Но Милена Поллак вполне могла рассказать или написать ему о квартировавшем на квартире Поллаков в Вене "красном графе" - графе Франце Шавготше, вернувшемся из революционной России после миссии освобождения из плена австрийских военнопленных-инвалидов. После смерти Кафки уже, в 1925 году, Милена Поллак сбегает с графом-коммунистом от мужа в Прагу, словно в доказательство написанной еще ранее Кафкой фразы: "Примите во внимание присутствие невинных детишек". Быть может, Франц Кафка догадывался об "измене" возлюбленной с очередным Францем и не смог избавиться от искушения обиняком сообщить об этом Милене (рукопись романа "Замок" была им передана ей вместе с дневниками). 
   Неужели "адюльтерный" мотив имеет действительно какое-нибудь отношение к Замку? Или это - всего лишь реплика в сторону проговорившегося автора? 
   "Вам не понравился Замок?" - быстро вопросил учитель и через три строки пояснил: "Чужакам он не нравится". 
   Если уж мы затронули историю отношений Кафки с Миленой Есенской-Поллак, то высказывание учителя вполне могут иллюстрировать длительную и упорную осаду Миленой Кафки, когда она старалась вытащить его из пражской "скорлупы" в Вену. Как-никак Вена была столицей Австро-Венгерской империей до 1918 года и вполне могла ассоциироваться с Замком в романе, а Прага в таком случае - всего лишь "деревня", пусть "между крестьянами и Замком нет слишком большой разницы". 
   У писателя обычно всякое лыко - в строку, так что не приходится удивляться никаким возможностям ассоциаций, вот хотя бы старательное описание башни Замка и воспоминание о башне в его родном городке. Право слово, Франц Кафка не мог не вспомнить стобашенной Праги (на самом деле башен было 657) и дом, в котором он родился, даже носил название "У башни". 
   Если очень уж поднатужиться - в стиле теории Макса Брода - то весь этот башенно-колокольно-храмовый отрывок вполне можно посвятить памяти Иерусалимского Храма, с которой еврейский народ рассеялся по белу свету. Однако некоторые места главы первой вполне могли быть навеяны автору его двойственным отношением к родной Праге, из которой он всю жизнь стремился уехать, но, как написано в одном из его писем: "Прага не отпустила. У этой матушки - острые когти". 
глава вторая 
ВАРНАВА
   События в ней разворачиваются таким образом, что - казалось бы, волшебным образом - исполняются все ожидания главного героя. Все, кроме одного: ему заявлено, что никогда он не получит разрешения явиться в Замок. Правда, в первой главе К. пытался уже отправиться в Замок, но не сумел - опять-таки волшебным образом - даже приблизиться к нему. Герой отнес это на счет уловок улиц и снежных заносов, но теперь ему уже недвусмысленно заявлено по телефону: "Никогда!" ""Хорошо", - сказал К. и повесил трубку". 
   В этом "хорошо" - казалось бы - покорность, но при всем том звучит оно так же как: "Хорошо же", как несмиренное полуобещание-полуугроза. И дальнейшие события подтверждают это - К. ожидал борьбы, К. к ней готов. 
   Что "судьба играет человеком" - к этому мы привыкли и словно бы даже пропускаем мимо своего сознания, фактически воспринимая эту игру вполне серьезно - на бытовом уровне. Вот и К. включается (вынужден включиться) в игру, тем более что начинается она на условиях, им же предложенных - с помощников. Он пообещал прибытие помощников, и вот они - здесь. Правда, они - неизвестные ему люди, а других он и ожидать бы не мог. Ему не за что глазом зацепиться на них, они ускользают от его разумения "как змеи". Эти помощники - эманация Замка, таким способом Замок приближает его к себе, одновременно выдавая ему идею посредничества, а для того, чтобы никаких сомнений у К. не оставалось, ему дарован и курьер - простой деревенский парнишка. 
   Герой получает из графской канцелярии письмо и мысленно исследует его вдоль и поперек, в подтексте и в надтексте. "В письме кишмя-кишели: предложение работы, служба, начальство, условия работы, оплата, отчетность, ответственность и даже, кроме всего прочего, даже нечто личное выражалось тоже с той же точки зрения. Пожелай К. стать работником, он может им стать, но - К. представил себе во всей ужасающей серьезности - безо всяких перспектив в любом другом месте. К. знал, что действительное принуждение ему не угрожает и не боялся его, по крайней мере, здесь, но давление окружающей среды, привычка к разочарованиям, незаметное, но настойчивое влияние каждого неудачного мгновения - этого он, конечно, опасался, но, несмотря на этот риск, он вынужден отважиться на борьбу, письмо даже не умолчало о том, что К., прежде чем начать эту борьбу, должен на нее отважиться; высказано это было с тонким расчетом, и только беспокойная совесть - беспокойная, а не нечистая! - могла это заметить; это были три слова "как Вы знаете" - относительно его приема на работу; К. представился и с этого мгновения знал, как обозначено в письме, что принят". 
   Призвание - вот о чем идет речь с моей точки зрения, причем призвание не Божественное, а чисто человеческого, земного плана; пока, во всяком случае, речи о Божественном промысле не идет. 
   Наша стезя нам "представляется", а не предоставляется - даже на натоптанной дорожке нас нет до поры до времени, и от нас зависит не только наша собственная участь, но и участь этой самой натоптанной дорожки, кою возможно изукрасить и колеями, и придорожным садом. 
   В конце письма - неразборчивая подпись и объяснение ее: "начальник Н-ской канцелярии". Зная тончайший юмор Кафки, можно было бы подсластить пилюлю Максу Броду и расшифровать это так - "Все Начальник Небесной Канцелярии". Сколь необыденно это выражение, обозначающее для нас покорность, но и вызов Судьбе нам также не следует оставить его вне поля нашего зрения, если мы не собираемся пропустить что либо из сказанного автором. 
   Итак, интрига романа вполне заявлена, и то, что во главе ее - "Некто землемер", для которого к тому же в деревне нет никакой работы, ни в коем случае не должно нас обманывать: скорее, если судить по поведению обывателей деревни, то толпящихся вокруг К., то прячущих от него свои лица, речь идет именно о писателе. А учитывая характер профессии Кафки К, конечно, мог представиться и юристом, и тогда интерес крестьян к нему, и страх перед ним также вполне обоснованный 
   Юрист в писателе Франце Кафке усиливал именно его писательскую сторону. Логика построения почти всех его произведений носит чаше всего юридический оттенок: право и вина. Закон и ответственность перед ним... А так как герои Кафки являются или не являются носителями этого Закона в своей душе (или хотя бы - отражения его), они дефилируют перед нами не в качестве примера Правосудия, а в качестве примера признания права на Правосудие, зарабатываемого своей (а также - чужой) жизнью. Но если в первом случае это - жизненная стезя героя, то во втором - жизненные обстоятельства сопутствующих герою персонажей, которые он - вольно или невольно - ставит себе на службу. 
   По логике вещей отношения людей - обоюдозависимы и обоюдоостры. Но - давайте вспомним! - в предыдущих двух романах ("Америка" и "Процесс") вовлеченные в орбиту действий главного героя персонажи до встречи и после встречи с героем не претерпевают никаких изменений, словно автор ратует за чистоту эксперимента и старается исключить из романов множество побочных сюжетных линий, могущих отвлечь читателя от главного. Главного - чего? 
   Карл Россман в юные свои годы затерялся в пространствах Америки. Тридцатилетний Йозеф К. бросается навстречу судебной опасности. Еще более повзрослевший К. проделывает долгий-долгий путь, причем - не сразу из родного городка, а изрядно поколесив по чужим местностям, чтобы попытаться подступить к Замку, и оказывается остановлен (кем же?) на этих подступах. 
   Казалось бы, 30-40-летний человек, много чего повидавший в своих скитаньях и набравшийся порядочно опыта, мог бы при затруднениях и преградах опереться на опыт прошлых побед и удач, но на память К. приходит всего-навсего воспоминание из юности, когда он наконец-то взобрался на высокую стену соседнего с храмом кладбища (на самом деле бывшего вблизи дома семейства Германа Кафки в Старом городе Праги) и "не было никого его величественнее". "Чувство этой победы, казалось, стало ему опорой на всю жизнь, и не так уж это безрассудно, так как теперь, через много лет, пусть он и ухватился за Варнаву, оно пришло ему на помощь". 
   И все-таки, все-таки не так уж оно и оптимистично, это воспоминание - ассоциации с кладбищем вряд ли были безобидны (тем более для смертельно больного автора). Нет и не может быть проходных деталей для писателя, старавшегося докопаться "до самых темных глубин". 
глава третья 
ФРИДА 
   Это - самая коротенькая глава-скороговорка и в то же время - самое "плотское" место в произведениях Франца Кафки. Не будь ее, его вполне можно было бы назвать целомудренным и даже пуританским писателем. В чем же дело? Почему писатель впускает в свой роман животность человеческой натуры? 
   Все знавшие Франца Кафку свидетельствуют: он всегда уклонялся от пошлых и скабрезных тем в разговорах. Только страницам дневника поверял он иногда обуревавшие его животные страсти. Счастье плотской любви? Об этом, кажется, не могло быть и речи. И вдруг - встреча с Миленой Есенской-Поллак, встреча, от которой он так долго уклонялся. 
   Перечтем сначала несколько отрывков из писем Кафки к возлюбленной (в переводе А.Карельского). 
    (Это тебе на ухо, на левое, а ты лежишь на белой постели, спишь глубоким сном самого праведного происхождения и медленно, еще ничего не осознавая, поворачиваешься с правого бока на левый - к моим губам)... 
    Такое впечатление создается оттого, что мне дано было пережить краткую телесную близость и потом внезапно телесную разлуку... 
    Насколько далека Вена от Праги, чтобы так подумать, насколько она близка, чтобы улечься рядом с тобой в лесу, - и как давно это было!" (прошло всего две недели) 
    Я различаю те дни очень четко: первый день был сама неуверенность, второй - слишком большая уверенность, третий - раскаяние и четвертый - сама доброта... 
    Так что я сумел написать только полстраницы и снова вернулся к тебе, лежу над этим письмом, как лежал рядом с тобой тогда в лесу. 
    ...-поскольку я тебя люблю, я люблю весь мир, а весь мир - это и твое левое плечо - нет, сначала было правое, - и потому целую его, когда мне заблагорассудится (а ты будь добра, чуть приспути на нем блузку), - но и левое плечо тоже, и твое лицо над моим в лесу, и твое лицо под моим в лесу, и забвенье над твоей полуобнаженной груди. И потому ты права, когда говоришь, что мы были тогда одно... 
   И теперь сравним эти трогательные строки с пассажем из романа, рукопись которого, как и письма Кафки, была в руках Милены: 
    Они обнялись, маленькое тело горело в объятиях у К.; в каком-то тумане, из которого К. все время безуспешно пытался выбраться, они прокатились несколько шагов, глухо ударились о двери Кламма и затихли в лужах пива и среди мусора на полу. И потекли часы, часы общего дыхания, общего сердцебиения, часы, когда К. непрерывно ощущал, что он заблудился или уже так далеко забрел на чужбину, как до него не забредал ни один человек, - на чужбину, где самый воздух состоял из других частиц, чем дома, где можно было задохнуться от этой отчужденности, но ничего нельзя было сделать с ее бессмысленными соблазнами - только уходить в них все глубже, теряться все больше. 
   И далее: 
    К... стал даже собирать обрывки ее блузки, но сказать ничего не мог - слишком он был счастлив, держа Фриду в объятиях, слишком счастлив и слишком перепуган, потому что ему казалось: уйди от него Фрида - и уйдет все, что у него есть. И, словно чувствуя поддержку К., Фрида вдруг сжала кулак, постучала в дверь и крикнула: "А я с землемером! А я с землемером!" 
   И - наконец-то! - предоставим слово возлюбленной писателя. Вот что пишет она Максу Броду (Милена называла Франца Франком): "На четыре дня, когда Франк был рядом со мной, он его (страх) потерял. Мы смеялись над ним... Этот страх касался не только меня, а всего, что живет непристойно, например, и тела. Когда тело обнажалось, он не выносил его вида. Однако, я сумела его избавить от этого. Когда он испытывал этот страх, он смотрел мне в глаза, мы замирали на некоторое время, так, словно бы не могли перевести дыхания, или как будто шаги причиняют нам боль, и через некоторое время это проходило. Ни в каких особых усилиях не было необходимости, все было просто и ясно, я тащила его через холмы под Веной..." 
   Не правда ли, интересные вырисовываются параллели! Несчастная в браке Милена в свою очередь изменяет мужу - Эрнсту Поллаку. Та счастливая встреча в Вене, о которой пишут влюбленные, в третьей главе романа описана Кафкой гротескно и все-таки с реальными подробностями. Когда К. прячется под стойкой буфета - это, безусловно, писатель вспоминает, как он прятался от знакомых в Вене в кафе у Южного вокзала и в гостинице "Рива", опасаясь скомпрометировать жену своего знакомого Поллака. Эрнст Поллак уважал Франца Кафку как писателя, и в свою очередь Милена, так и не разлюбившая мужа, не скрыла от него своей тайны, возможно, вполне осознанно, так как после этого Эрнст вновь заинтересовался уже было вовсе брошенной супругой 
   Богемную обстановку и окружение четы Поллаков Кафка изобразил карикатурно буфетным антуражем; Фридой с плетью в руках и Ольгой, всю ночь проваландавшейся со слугами Кламма на конюшне. 
   Прошлая изболевшая ожиданием любовь водила рукой Кафки, когда он писал этот роман - роман полупризнание, роман полубезнадежность. 
глава четвертая 
ПЕРВЫЙ РАЗГОВОР С ТРАКТИРЩИЦЕЙ
   Автор настойчиво подчеркивает усталость и долгий отдых К. и вдруг: 
    "Кажется, я тебя понимаю", - сказала она и крепче обхватила его шею, хотела что-то сказать, но не смогла, и, так как стул стоял у самой кровати, они оба, покачнувшись, перекатились туда. Они лежали вместе, но уже не в той одержимости, что прошлой ночью. Чего-то искала она, и чего-то искал он, бешено, с искаженными лицами, вжимая головы в грудь друг друга, но их объятия, их вскидывающиеся тела не приносили им забвения, еще больше напоминая, что их долг - искать; и как собаки неистово роются в земле, так зарывались они в тела друг друга и беспомощно, разочарованно, чтобы извлечь хоть последний остаток радости, пробегали языками друг другу по лицу. Только усталость заставила их благодарно затихнуть. 
   Скорее всего, именно так представил Кафка встречу с Миленой в Гмюнде - через полтора месяца после счастливых венских дней. Ведь после Гмюнда письма писателя к Милене приобретают совершенно иной оттенок и уж ни в коем случае - не свидетельствует о любви счастливой. 
   Далее на страницы романа вступает трактирщица при двусмысленной поддержке помощников К. Он сообщает, что женится на Фриде, и та - коленопреклоненная - вопрошает: "Почему я? Почему именно я избрана для этого?" И - странен ее "неистовый" поцелуй, долженствующий как бы стать знаком благодарности за предложение. 
   Трактирщица тут же заводит речь о "гарантиях", поскольку К. - "чужак и семейные обстоятельства его никому не изв