Моисею скрижалевы заветы, хотя в силу своего гения вложил в разгадывание Откровения, на Божественное же лишь намекая - в силу адекватного равновесия отсутствия языка и Откровения, и Бога. В главе особо выделен момент неназывания, вот что говорит трактирщица: "Не называйте имени Кламма. Называйте его "он" или еще как-нибудь, только не по имени". - "Охотно, - отвечает К. - Мне только трудно объяснить, чего мне от него надо. Сначала я хочу увидеть его вблизи, потом - услышать его голос, а потом узнать, как он относится к нашему браку. А о чем я, быть может, попрошу его, это уж зависит от хода нашего разговора". 
   - Хороши заявки! - скажет читатель. - Неужели недостаточно примера Фомы Неверующего? 
   Но в иерархию ценностей Франца Кафки церковные иерархии никогда не включались, да и общественное мнение никак не могло служить мерилом мирового порядка. Историю отношений своего героя К. на подступах к Высшему Порядку писатель недаром начинает с "чистого листа", так сказать, "от яйца", предполагающего наличие зародыша - собственно, вот отчего животворна каждая страница романа постоянно пестующего намек на бытие Высшего порядка. 
Глава седьмая 
УЧИТЕЛЬ 
   В одном из писем к Максу Броду с курорта Кафка на трех страницах описывает некоего раввина из Бельц и то, как в толпе любопытствующих он сопровождал его в экскурсии по городу. Это - единственный материал такого рода в переписке Кафки и, по всей видимости, этой темой он хотел потрафить своему другу, весьма интересовавшимся сионистским движением. Трудно вообще представить Франца Кафку в толпе (он всегда старался держаться в стороне от людских скоплений), а тем более трудно представить его восклицающим: "Равви! Учитель!" И вот в романе появляется учитель - маленький, желчный, самолюбивый и достаточно властный человечек, признавший в К. образованного человека (недаром с первой встречи он заговорил с ним даже по-французски) и тем не менее никак не приветствовавший появления в Деревне человека своего круга и старавшегося выпроводить К. Отсюда. Только под давлением старосты учитель является к К. и предлагает ему место школьного сторожа. Весь разговор учитель строит так, чтобы К. отказался от этого предложения: "Школьный сторож нам нужен так же, как землемер. Что землемер, что школьный сторож - одна обуза нам на шею". Начальствовать над К., его будущей женой и обоими помощниками собирался сам учитель, пообещав не давать всем спуска. Под давлением обстоятельств (раздосадованная излишней откровенностью трактирщица отказывает ему в жилище в трактире "У моста") К. - нехотя, временно - соглашается. Это согласие вырывает у него Фрида, сам К. торопится все-таки переговорить с Кламмом. ""И ты меня больше не удерживаешь?" - спросил К. "Ты встретишь столько препятствий, - сказала Фрида, - разве тут помогут мои слова?"" 
   По существу этими словами глава и заканчивается. И хотя многие исследователи предполагают в образе Фриды Милену Есенску-Поллак, уж Милене-то последнее высказывание Фриды никак не соответствует - из всех возлюбленных писателя только Милена была близка ему духовно. Нет, скорее всего это говорила Фрида-Фелиция, Фелиция Бауэр - невеста Кафки и - невеста К. в романе. А если мы вернемся к началу главы, то увидим, как быстро и деловито Фрида сумела преобразить отвратительную комнатушку, в которой ранее жили служанки, и как она ухаживает за немудрящим скарбом К. Таковые деяния, конечно же, скорее приличествуют активной и деловитой Фелиции Бауэр. Значит, и в конце жизни Кафка до некоторой степени признавал Фелицию своей спутницей на пути к писательскому Олимпу. А подворье "У моста" - уж не достопамятное ли "Асканийское подворье", гостиница в Берлине, в которой писатель останавливался во время своей помолвки и при се разрыве? Да и господское подворье в романе недаром занимает так много места в романе - именно там, через глазок в двери, Фрида показывает К. Кламма. Через глазок в двери подворья или - тюремной камеры? Эта ассоциация весьма правдоподобна - именно с Фелиции (Фриды) началась писательская жизнь Франца Кафки. Она - скорее невольно, чем вольно - приоткрыла ему "глазок" в мир обитателей Замка, к которому в романе К. устремляется всеми силами своей души. Есть и еще весьма примечательная фраза в этой главе, принадлежащая учителю: "Мы вам не ангелы-хранители и не брали на себя обязательств бегать за вами, куда бы вы ни пошли". 
   Франц Кафка тосковал по такому "ангелу-хранителю", частица его была в Максе Броде, но писатель всю жизнь искал такого ангела в женском обличий, недаром его так занимала и судьба Достоевского. Кафка обрел это счастье всего за год до смерти, когда к нему прилепилась 20-летняя Дора Димант, и кто знает, как бы закончился роман "Замок", если бы писателю повезло над ним работать рядом с готовой ради него на все девушкой. 
Глава восьмая 
В ОЖИДАНИИ КЛАММА 
   Читатель вместе с героем романа еще так мало знает о Замке и его сути, и наконец-то в главе восьмой представлено ощущение К. загадки Замка. 
    Замок стоял в молчании, как всегда; его контуры уже таяли; еще ни разу К. не видел там ни малейшего признака жизни; может быть, и нельзя было ничего разглядеть из такой дали, и все же он жаждал что-то увидеть, невыносима была эта тишина. Когда К. смотрел на Замок, ему иногда казалось, будто он наблюдает за кем-то, а тот сидит спокойно, глядя перед собой, и не то чтобы он настолько ушел в свои мысли, что отключился от всего, - вернее, он чувствовал себя свободным и безмятежным, словно остался один на свете и никто за ним не наблюдает, и хотя он и замечает, что за ним все-таки наблюдают, но это ни в малейшей степени не нарушает его покоя; и действительно, было ли это причиной или следствием, но взгляд наблюдателя никак не мог задержаться на Замке и соскальзывал вниз. И сегодня, в ранних сумерках, это впечатление усиливалось: чем пристальнее К. всматривался туда, тем меньше видел и тем глубже все тонуло в темноте.... Запах был такой сладкий, такой привлекательный, словно кто-то любимый похвалил тебя, приласкал добрым словом, а ты даже и не знаешь, о чем, в сущности, идет речь, да и знать не хочешь и только счастлив от одного сознания, что именно так с тобой говорят. 
    ...И тут К. показалось, словно с ним порвали всякую связь, и хотя он теперь свободнее, чем прежде, и может тут, в запретном для него месте, ждать сколько ему угодно, да и завоевал он себе эту свободу, как никто не сумел бы завоевать, и теперь его не могли тронуть или прогнать, но в то же время он с такой же силой ощущал, что не могло быть ничего бессмысленнее, ничего отчаяннее, чем эта свобода, это ожидание, эта неуязвимость. 
   Кафка представляет ощущение человека, нафантазировавшего или представившего себе в горних высях Верховное Существо, наблюдающее безмятежно и бесстрастно, и в то же время речь идет об отсутствии в Замке "малейшего признака жизни", словно Дарующий Жизнь сам к этой жизни не имеет ни малейшего отношения, да и иметь не хочет. Писатель предполагает, что сами жизненные проявления и восприятие этих проявлений - вполне достаточный элемент общения с Верховным Существом, и человеческие чувствилища полноправны на празднике жизни. Это - праздник, зафиксированный Ведами, Торой и Библией, праздник, еще не завершившийся строительством и обрушением Вавилонской башни - в попытке достичь Верховного Существа в его лишенных человеческого элемента пределах и постичь Его. 
   Оказывается, даже подступы к Замку запретны для К. И, завоевав себе "свободу, которую никто не смог бы завоевать" - свободу воли, он обнаруживает в этой свободе бессмысленность и отчаяние наряду с ожиданием и неуязвимостью 
   К. одержим идеей достичь Замка, и на этом пути всплески энергии частично гасит отсутствие "обратной связи", хотя и односторонняя связь весьма сомнительна, так как осуществляется она с помощью посланцев, довольствующихся своими неосознанными действиями и причастностью к тем или иным графским инстанциям 
   Ясность и определенность - вот чего добивается К. Свобода и ожидание - вот что оставляет на его долю Замок, да еще - бессмыслицу жизни и отчаяние. 
Глава девятая 
БОРЬБА ПРОТИВ ДОПРОСА 
    Вернулся из Берлина. Был закован в цепи, как преступник. Если бы на меня надели настоящие кандалы, посадили в угол, поставили передо мной жандарма и только в таком виде разрешили смотреть на происходящее, было бы не более ужасно. И вот такой была моя помолвка! (пер. Е. Кацевой) 
   Дневниковая запись от 6 июня 1914 года передает самоощущение молодого писателя во время, казалось бы, пусть торжественного, но счастливого момента его жизни. В романе же К., чающего верховного этапа своей жизни, ставят перед фактом допроса да еще в присутствии трактирщицы и нового персонажа романа - молоденькой Пепи, которая по ходу жизненной драмы Кафки напоминает то ли сестру невесты, то ли подругу ее Грету Блох. Помня вышеприведенную дневниковую запись, мы, безусловно, не удивимся степени сопротивления К. Допросу. Немалую роль в данном эпизоде играет трактирщица, по внутреннему побуждению явившаяся на господское подворье (а помолвка Кафки состоялась в берлинской гостинице "Асканийское подворье" в присутствии родственников Фелиции Бауэр) и символизирующая общественное мнение и являвшаяся словно шестеренкой в передаточном механизме от графских ведомств к Деревне. Сам допрос предполагает вести секретарь Кламма по Деревне по имени Мом. Это - весьма примечательное имя, и писатель, конечно, не случайно выбрал его: в греческой мифологии Мом - бог сплетни, старавшийся перессорить всех богов. Конечно, К. и пришел на господское подворье, чтобы встретиться с Кламмом, но не просто чтобы встретиться. "Для него самым желанным была вовсе не близость к Кламму сама по себе, важно было то, что он, К., только он, и никто другой, со своими, а не чьими-то чужими делами мог подойти к Кламму, и подойти не с тем, чтобы успокоиться на этом, а чтобы, пройдя через него, попасть дальше, в Замок". Правда, умудренная жизненным опытом трактирщица замечает: "Делайте все, что вам вздумается, может быть, от ваших попыток останутся там, во дворе, глубокие следы, но больше ничего не выйдет". Как ни пренебрежительно, казалось бы, ее высказывание, но писатель не зря употребляет выражение "глубокие следы" - сам роман "Замок" - разве не оставил глубокого следа в истории мировой литературы? 
   Далее трактирщица пытается объяснить К., что допрос и протокол для него - "единственная служебная связь с Кламмом, которая ему доступна, и это совершенно ясно и неоспоримо". Хотя, как далее выясняется, Кламм никогда никаких бумаг не читал и читать не собирается: "Не может же Кламм читать все протоколы, он их вообще не читает. Не лезьте ко мне с вашими протоколами, говорит он всегда". Вот так объясняет Мом результаты своей деятельности, как и деятельности прочих секретарей И ему вторит трактирщица: "Неужели необходимо или хотя бы желательно, чтобы Кламм читал все эти протоколы и подробно узнал все ничтожные мелочи вашей жизни, не лучше бы вам смиренно попросить, чтобы протокол скрыли от Кламма, хотя, впрочем, эта просьба была бы так же неразумна, как и всякая другая, - кто же сумеет скрыть что-либо от Кламма? Зато в ней хотя бы проявились хорошие стороны вашего характера. Разве вы сами не сказали, что будете довольны, если вам представится возможность высказаться перед Кламмом, даже если он не будет на вас смотреть и вас слушать? Разве при помощи этого протокола вы не добьетесь хотя бы этого, а, может быть, и гораздо большего?" 
   Разве не о наших молитвах говорит здесь писатель? Разве все эти ежедневные протоколы о событиях и разговорах - не доклады перед Господом в виде молитв, в которых люди каются и даже испрашивают чего-либо от Бога? Как только читателю придет это в голову, совершенно в ином свете откроется ему опыт собственного общения с церковной челядью любого ранга: "Но только учтите, что назначен он Кламмом, работает от имени Кламма, хотя его работа, может быть, никогда до Кламма не дойдет, но она заранее получила одобрение Кламма. А разве что-нибудь может получить одобрение Кламма, если оно не исполнено духа Кламма?" Разве не похоже церковная иерархия трактует свою связь с Богом, и связь с паствой, и свою посредническую миссию? 
   Тем более удивительной выглядит "близорукость" К.: ведь он постоянно натыкается на вящие проявления неопределенности и сомнительности этой связи и осуществляющих ее процедур, ощущает на себе глупость и бестолковость графских ведомств и все-таки лелеет надежду достичь Замка. Но нет, писатель не упустит своего: 
    "Значит, мне не стоило отказываться", - сказал К. - "Нет, не стоило", - сказал хозяин. - Ну ничего, из-за этого кипящая смола с неба не прольется!" "Верно, - сказал К. - Погода не такая". Они засмеялись и разошлись. 
   Эта "кипящая смола", да еще с неба, а не в адской бездне, как бы переворачивает наши обычные представления об искуплении вины надлежащим (религиозным) образом И хотя все в романе упрекают К. в "близорукости". Макс Брод словно "в упор не видел", в частности, этой главы романа и выставлял "напоказ" религиозность, вероучение Франца Кафки. И еще одно примечательное место имеется в главе: "А почему я должен допустить, чтобы меня допрашивали, зачем мне подчиняться шуткам или прихотям чиновников? Может быть, в другой раз, тоже в шутку или по прихоти, я и подчинюсь... И то - при всем том, что Франц Кафка на протяжении многих лет жизни вел дневниковые записи, причем чаще - не события внешней, а внутренней своей жизни. В них он как бы сам допрашивал себя, фиксируя их протокольно. Это была его собственная прихоть - ни от кого не зависящая исповедь. Творчество, писательство он считал "своего рода молитвой", и его исповедальные страницы наполнены были собственным душевным порывом. Допроса же он не переносит. Так же, как не переносит допроса К. - тем более допроса Мома, тем более в присутствии трактирщицы. И хотя глава называется "Борьба против допроса", К. даже нет особенной надобности сопротивляться уговорам и увещеваниям, он уже понял смертельную скуку этих процедур - всего-то час назад ему уже сообщил учитель, что написал протокол о его поведении во время беседы со старостой, притом - именно только со слов старосты, словно писатель напоминает: вот так - заочно, за глаза - создается часто наша репутация и трактуются наши устремления и надежды. 
   Удивительно все же, как чутко держит Франц Кафка нить своего рассказа; или так: пальцы его касаются гитарных струн, причем каждая струна ведет свою партию, вливающуюся в мелодию. Глава живо трепещет, забирая все внимание читателя. 
   У Кафки нет ни одного проходного слова, ни одного проходного предложения. Такова именно ответственность гения - перед читателем, перед зрителем, перед слушателем. И в процессе чтения подспудно уже понимаешь, что роман - словно симфоническое произведение и требует адекватного к себе отношения. 
   И еще: проза Кафки требует чистого и даже аскетического сердца. Страсть - вот что обычно нас угнетает, занимая пространство и время нашей жизни. Чувственная страсть, не насыщая, сминает ее, страсть творческая опьяняет без горького похмелья и уводит чувственную страсть в лоно великого, спокойного течения. Чувственная страсть вставляет после жара пепел, творческая - строки, которые пульсируют, и эта пульсация будет длиться веками. 
Глава десятая 
НА ДОРОГЕ 
   "К. вышел на крыльцо под пронзительным ветром", а мысленно все еще находился под влиянием наставительных речей трактирщицы, которая "действует, по-видимому, бессмысленно и слепо, как ветер, по каким-то дальним чужим указаниям, в которые никак проникнуть нельзя". Но К. не особенно и старается в них проникнуть - одержимый своей идеей, он воспринимает и все сказанное, и происходящее только с точки зрения возможности их поддержки своей путеводной звезды. Дальняя, дальняя дорога осталась в его прошлому "злая, злая непогода" сопровождает его настоящее, и, казалось бы, не усматривается ни малейшего проблеска в будущем, но К. верен себе - любое самомалейшее событие, любое хотя бы сомнительное слово он принимает себе на службу, да и как иначе: предложивший свои никому не нужные услуги Замку, он адекватно, но с упорством Фомы Неверующего воспринимает и услуги, и сопротивление своих все новых и новых знакомцев Вот на дороге замаячили огоньки фонарей - под эскортом помощников Варнава спешит с письмом от Кламма. Оно столь примечательно, что хочется привести его полностью: 
    Господину землемеру. Постоялый двор "У моста". Землемерные работы, проведенные вами до настоящего времени, я одобряю полностью. Также и работа ваших помощников заслуживает похвалы. Вы умело приучаете их к работе. Продолжайте трудиться с тем же усердием! Успешно завершите начатое дело. Перебои вызовут мое недовольство. Об остальном не беспокойтесь - вопрос об оплате будет решен в ближайшее время. Вы всегда под моим контролем. 
   Если даже у читателя романа письмо вызывает величайшее удивление, что же тогда сказать о реакции К., столь лелеявшего "землемерские" надежды: "И снова на него навалилась прежняя усталость". 
   Читатель-то уже, конечно, после этого письма понимает, что правила игры, предложенные К., Замок принимает, и "землемер", "землемерские работы" - всего лишь своеобразный пароль на пути к Замку. Графская канцелярия одобряет действия К., и незримое око Кламма не выпускает его из поля своего зрения. Но то, что уже уразумел читатель, похоже, так и остается тайной для К., словно бы перепутавшего условия игры и безусловность цели. Письмо, принесенное Варнавой, - первый, но не последний сюрприз для К. Посланец сообщает ему: "Ведь Кламм не ждет никаких известий и даже сердится, когда я прихожу. "Опять известия," - сказал он как-то, а по большей части он как увидит издали, что я подхожу, так встает и уходит в соседнюю комнату и меня не принимает". Но и это К. встречает с недоверием: "Не знаю, как там полагается у Кламма, сомневаюсь, что ты все точно понимаешь, и даже если бы понимал, то мы вряд ли могли бы что-нибудь изменить". Изменить - что? Способ действия? Цель? Судьбу? Но для К. ничего не меняется - он прежним условным стуком стучится в ворота Замка: "Землемер К. просит разрешения у господина начальника явиться к нему лично и заранее принимает все условия, связанные с таким разрешением". 
   К. капитулирует? Полноте! Он - на дороге, а дорога все-таки куда-то ведет, и в его власти - вообразить ее направление. 
Глава одиннадцатая 
В ШКОЛЕ 
   Наполненная бытовыми сценами глава не слишком многое добавляет к образу героя. Правда, передоверивший родителям абсолютно все бытовые проблемы писатель лишил этих забот и главного героя. Но сказанное им как бы мимолетное " это место для того, чтобы я в отчаянии не натворил бы необдуманно бог знает чего" в ответ на попреки учителя - конечно, отголосок семейных сцен в доме Германа Кафки, не забывавшего упрекать сына в неблагодарности и непричастности к делам торговли и фабрики. Эти бытовые оказии в одно время переполнили если не чашу терпения, то чашу отчаяния Франца Кафки, когда он решался на Бог знает что - лелеял мысль о самоубийстве. 
   Но покаянно противоречат друг другу мысли К.: "он хотел как можно больше щадить Фриду она была самолюбива, он - ничуть, она обижалась, он - нет, она думала только о тех мелких гадостях, которые сейчас происходили, а он был весь в мыслях о Варнаве и своем будущем" и его поведение, когда он предоставляет Фриде право взять на себя ответственность за свою вину. По прошествии многих лет писателю было уже проще оценить самого себя в переломные (так и не вызвавшие перемен) моменты жизни. 
Глава двенадцатая 
ПОМОЩНИКИ 
   Наконец-то, после многочисленных намеков, разбросанных по канве романа, писатель задается целью разобраться с этими странными существами, приданными в помощь(?) землемеру. Их змееподобные тела, "длинные, острые, беспрестанно шевелящиеся пальцы", "глупые, но сверкающие глаза", к тому же напоминающие Фриде глаза Кламма, дурашливое поведение, постоянные прыжки и ужимки, паясничанье и в то же время пародия на собачью преданность - нет, слишком, слишком много внимания уделяет писатель этим близнецам Артуру-Иеремии.