у не хотелось, и я неосознанно перелистывал страницы новелл "В исправительной колонии" и "Превращение". В общем, я согласился "подумать" и "позвонить", а пока, прихватив журнал, отправился домой. 
   Не думаю, что чтение "Превращения" повлияло на мое решение, но "работодателю" я так и не позвонил, а он при встречах делал вид, что незнаком со мною. 
   После новеллы в журнале следовал текст притчи "У врат Закона". Тогда я не знал, что это - фрагмент из романа "Процесс", но статья Книпович все же дала кое-какое представление о писателе (пусть в марксовых и ленинских выгородках). Статья Б. Сучкова "Кафка. Его судьба и его творчество" в 10-11 номерах "Знамени" за 1964 год запомнилась больше, и я не знал, что сия статья - как бы форпост к изданному в 1964 году "черному" томику Кафки со знаменитым "Процессом". Сибирская глушь не баловала "потайными" литературными новостями. Но в 1966 году, уже переехав на Урал, из "Краткой литературной энциклопедии" я узнал об этой подвижнической акции Б. Сучкова. В городке на Северном Урале кое-какая интеллигенция имелась, но поговорить о Кафке было практически не с кем. В 1968 году в августовском номере "Звезды" читаю "Письмо к отцу", и автор его становится для меня еще большей загадкой. 
   В том же году, однако, открылся некий ларчик. Будучи в отпуске в Москве, я неисповедимыми путями оказался в охраняемом милиционером общежитии МГУ, куда меня провел шурин, обучавшийся на физмате. На этаже, где была его комната, "вахтовала" с гитарой в руках будущая знаменитость - Сергей Никитин. Вот под его аккорды я и читал полночи выдержки из дневников Кафки во втором номере журнала "Вопросы литературы" в переводе Е. Кацевой. Мне, 29-летнему, говорил 29-летний писатель: "Я был мудрым, если угодно, потому что в любой момент готов был умереть, но не потому, что выполнил все возложенное на меня, а потому, что ничего не сделал из возложенного на меня и не мог даже надеяться когда-нибудь сделать хоть часть этого". Это было и откровением, и загадкой одновременно. После чтения этих дневников мне показалось, что всемирная литература накренилась и с ее плоскости посыпалось в тартарары множество знаменитостей и авторитетов. А я прочел всего лишь 32 страницы из 390! Что же за откровения там - в дневниках, письмах, романах, наконец? 
   Наконец-то я подступаю к главному - разговору о романе "Процесс". Но мне понадобилось еще 8 лет, чтобы взять в руки знаменитый "черный" томик. Во время командировок в Москву и Ленинград визиты в Ленинку и Публичку ничего не дали - книга все время на руках! Так оно или не так - проверить невозможно. Начались вечерования на книжной толкучке "у Федорова". Напрасные старания! Никто из толкавшихся там не сознался, что держал эту книгу в руках. Быть может - фантом?.. Вот уже привезены на Урал набоковское "Приглашение на казнь" и "Улисс" Джойса, "Процесс" же оказался в подполье даже в самиздате. 
   Благая весть пришла от студента Литературного института: "В нашей библиотеке Кафка имеется". И вот я предъявляю библиотекарше паспорт и командировочное удостоверение (командировка по поводу Франца Кафки!) и Христа ради прошу дать почитать "черный" томик. "Неужели у вас на Урале интересуются такой литературой?" - "А у вас - нет?" - "Посмотрите..." На формулярном ярлычке (я посчитал) - одиннадцать записей. 
   Всю субботу сижу, ввязавшись в "Процесс". Понимаю, похоже, не больше героя книги. В понедельник прихожу снова. И во вторник, и в среду. Переписываю главу "В соборе". Библиотекарша: "Вижу - конспектируете. Теперь, наверное, экзамен можете сдать по Кафке". Я сморозил: "Францу Кафке вряд ли кто экзамен сдать может..." 
   Уходя, заглядываю в выходные данные книги - сведения о тираже отсутствуют. Похоже, тираж - кот наплакал, а я разыскиваю книгу на просторах Родины чудесной... Через пару лет томик был привезен в Карпинск, и я перечеркнул месяц его перепечаткой. Франц Кафка начал обживаться в моем доме. 
   Но приключения изданий писателя в Стране Советов не прекращались. В декабре 1979 года в отделе иностранных изданий московского Дома книги я обнаруживаю фишеровский семитомник Кафки в черном футляре с его фотографией и факсимиле. Издание на немецком языке, разумеется. 
   В этой бочке меда была и ложка дегтя - ни в школе, ни в институте меня с немецким языком не знакомили. Тем не менее оставляю в кассе месячную зарплату и вот уже прижимаю к груди черную коробку с драгоценными тарабарскими письменами. 
   Долгое время дуэль с самоучителем немецкого языка и словарями заканчивалась для меня плачевно, лишь через три года проглянули человеческие контуры кафковского текста. Параллельно я обнаружил кощунство: из московского издания романа было выброшено Приложение - главы и фрагменты, которыми своевольно распорядился Макс Брод при издании "Процесса". Таким образом, читатели издания 1965 года (и последующих!) оказались в положении "без меня меня женили". Причем "женили" читателя дважды. В послесловии к изданию романа 1925 года Брод признается: "Что же касается расположения глав, я вынужден был положиться на собственное разумение". И далее: "Но так как процесс, по высказанному в беседе мнению писателя, никогда не должен был достичь самой высокой инстанции, роман вообще не имел завершения, - как говорится, продолжен неопределенностью". Господи Иисусе! Какой "Процесс" мы читаем?! 
   Мало того, что издатель и редактор Макс Брод стал также соавтором Франца Кафки, так в русском переводе не оказалось 25 страниц авторского текста, отнесенного в немецком издании в Приложение, и трех (!) послесловий Макса Брода - к изданиям 1925, 1935 и 1946 годов. Грубо говоря, преступник всегда возвращается к месту своего преступления. Ни в коей мере не отнимая заслуги Макса Брода в сохранении для мировой культуры наследия Франца Кафки, мы вынуждены констатировать, что по крайней мере при издании романа "Процесс" (а он сам признается в этом) друг и душеприказчик автора нарушил, во-первых, его посмертную волю ("Все... без исключения сжечь" и "Мое завещание будет совсем простым: просьба к тебе - все сжечь"), а во-вторых (это его не вина, а беда!), стал невольным соавтором своего друга. Позднее Брод признается: "Истинность в последней инстанции гарантировала лишь фотография оригинального текста с соответствующими достоверностями и пробелами". Но, как известно, лучшее - враг хорошего. Таким образом, это самое хорошее мы и получили, в частности - роман "Процесс". Или, во всяком случае, могли бы получить, если бы в русских изданиях романа присутствовало бы упомянутое Приложение и послесловия Макса Брода. 
   Я столь подробно останавливаюсь на этой истории вот по какой причине. Безусловно, специалисты по Кафке - Д. Затонский, Е. Книпович, Е. Кацева, Б. Сучков - читали полный корпус текста романа и послесловия к нему. Но даже в журнальной периодике того времени (и позднее!) я не нашел упоминания о "соавторстве" Макса Брода, указывалось только, что романы Кафки остались незавершенными. Читатель же, никогда не включавшийся в процесс книгоиздания, понятия не имел о вышесказанном и принял предложенный ему русский перевод как обжалованию не подлежащий. 
НОЖ В ГОРЛЕ?
   Прочтем несколько последних строк романа, скомпонованного Бродом. "Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и дважды повернул его". 
   Франц Кафка ничего не упоминал всуе: биографические реалии насыщают его произведения. "Процесс" писался в 1915-1918 годах. Брод сообщает, что взял себе рукопись романа в июне 1920 года. В "Биографии" же Кафки он описывает, как настоял на посещении Кафкой врача, и 4 сентября 1917 года тому был поставлен диагноз: катар верхушек легких и опасность туберкулеза. При том, что у писателя уже было горловое кровоистечение, диагноз можно было бы назвать утешительным. 10 сентября - повторное посещение доктора. О результатах обследования Брод не сообщает, но процитированная выше фраза из романа представляется мне как бы итогом этого двойного визита. До конца еще семь лет, умрет писатель от туберкулеза гортани, художнически предсказав собственный конец. Художнику опасно заглядывать в свое последнее мгновение (Кафка не одинок в своем провидение), но я разворачиваю данное построение, чтобы не упустить из памяти возможную причину написания жестокой сцены. Быть может, подобное соображение не миновало и Брода: между смертью друга и публикацией романа прошел всего лишь год, и трагическую концовку произведения он мог выбрать под влиянием еще свежего горя. 
   А я все еще держу в памяти свидетельство Брода о том, будто Кафка считал, что "процесс" в романе должен остаться незавершенным, как и сам роман ("Первое предисловие" М. Брода). 
"СОН"
   Напомню еще читателю о следующем эпизоде из истории написания романа "Процесс". В 1919 году Кафка подготовил к печати книгу рассказов "Сельский врач", включив в нее фрагмент из романа под названием "Сон". 
   Всего две странички. Иозефу К. снится, будто он - на прогулке, в прекрасном настроении, попадает на кладбище, где замечает вдали свеженасыпанный холмик. Буквально вознесясь над дорожками, он направляется туда, и у самого холмика пред ним предстают два человек, которые тут же втыкают в насыпь надгробный камень. Третий - художник - рисует карандашом надгробную надпись, но, выведя "И", тушуется и с сомнением посматривает на наблюдающего за его работой Йозефа К. Тот бросается на холмик и всеми десятью пальцами разгребает тонкий слой земли, под которым зияет яма с отвесными стенками, "...и, подхваченный каким-то ласковым течением, К. поспешил погрузиться в нее". Непроглядная мгла начинает поглощать его, и лишь голова тянется кверху, где на камне появляется его имя. "Восхищенный этим зрелищем, К. проснулся". 
   Учитывал Брод этот фрагмент или игнорировал его, неизвестно. А он вполне мог быть "открытым" вариантом концовки романа. 
ДРУГОЙ КАФКА
   Школьная привычка к шпаргалкам вынуждает нас обычно кратко формулировать характеристику писателя, часто заимствуя ее у критиков. И вот уже трудно отрешиться от: "могучий талант", "Э.А.Т. Гофман двадцатого столетия", "патриарх современной притчи", "величайший эксперт в вопросах власти" и т.п. И все это - на основании незаконченного автором романа "Процесс". Заглянем еще раз в самый конец романа. 
   "Когда он повиновался зову природы, Титорелли, наконец, склонился к нему; медленное дружелюбное подмигиванье указывало, что он готов исполнить просьбу; он протягивает К. руку с крепким рукопожатием. К. поднимался, у него, естественно, оставалось впечатление некоторой торжественности, но Титорелли теперь не допускал уже церемонности, он подхватил К. и потащил его за собой прочь. Теперь они находились в здании суда и мчались по лестницам, и не только вверх, а вверх-вниз - без особого труда, легко, как лодочка в воде. И, понаблюдав за своими ногами, К. тут же пришел к заключению, что этот великолепный способ передвижения уже не может соответствовать его прежней, пошлой жизни, и сейчас же, поверх его склоненной головы, произошла метаморфоза. Свет, до сих пор мерцавший сзади, преобразился и теперь ослепительно струился сверху. К. осмотрелся, Титорелли кивнул ему и повернул в обратную сторону. 
   Снова К. оказался в здании суда, но все было спокойно и обыкновенно. Поражавшие взгляд частности исчезли. К. окинул все взором, отделался от Титорелли и отправился своей дорогой. Сегодня К. был одет в иную, длинную темную одежду, плотную и приятно теплую. Он понимал, что с ним произошло, но был так счастлив, что даже себе не хотел сознаваться в этом. В конце коридора у стены, рядом с большим открытым окном, он обнаружил кучу своей прежней одежды - черный пиджак, узкие полосатые брюки, а сверху распласталась рубашка со скомканными рукавами". 
   "Что за бред, - скажете вы, - роман "Процесс" заканчивается иначе: "...как будто бы его стыд мог пережить его". 
   Может быть, да. А может быть, и нет. Приведенная концовка, как мне кажется, также имеет право на жизнь. Но Макс Брод выбрал трагическую, жестокую, как ему показалось (а позднее - и другим), более соответствующую авторскому видению картины мира. Таким завершением романа он отнял у писателя и легкокрылость, и воздушность, - Божественность, наконец. 
   Иная концовка, безусловно, отбросила бы новый свет на все содержание романа. Казалось бы, Макс Брод - глубоко религиозный человек, и его должна бы привлечь метаморфоза, произошедшая с Йозефом К. в главе "Das Haus". Неужели ему показалась невнятной позиция автора? Вознесение Иисуса Христа показалось Броду более реальным, чем вознесение Йозефа К.? Словно его смущало отсутствие в романе Отца Небесного, а "Свет" был слишком невнятной Ему заменой. Максу Броду было всегда непросто подверстать Кафку к религии, приходилось делать это опосредованно; доводы домыслов или домыслы доводов, на которые будто бы его друг благословил его, слишком часто звучат неубедительно. Его издательская миссия в данном случае была также подрядом, взятым им в Департаменте Мировой Культуры, и потому, считал он, все должно быть сделано именно на мировом уровне (в его понимании), соответствовать ему. Несомненно, Брод понимал, что с изданием наследства Кафки изменится сам этот уровень и титанический его труд будет поставлен ему в заслугу. В эйфории этого состояния он и издавал первый роман друга, он был душеприказчиком и ПРИКАЗАЛ роману "Процесс" стать таким, каким его читает теперь весь мир. 
   Брода вообще следует считать радивым отцом-отчимом литературного наследия Франца Кафки. Сам он, в силу своей честности, не позволившей ему принять сторону того или иного политического, общественного, национального или литературного течения, доводил свою мысль - в прозе ли, в дневниках или письмах - до видимого ему самому именно на данном этапе конца, а так как он не желал довольствоваться паллиативами или внешним успехом, то спокойно отпускал лодочку своей мысли на волю течения времени. Сама его жизнь была загадочным, трудным, упрямым творчеством, так что невольно он выдал от своего имени навечную индульгенцию литературе и своим более оборотистым, а то и жуликоватым "собратьям". 
   Его незаметное вероучительство и бескорыстная незапатентованность дали литературе очень много, при том что ни на секунду нельзя заподозрить Кафку в притязаниях на мессианство, на звание распятого Христа литературы XX века, хотя чрезвычайно скромная история его жизни не уступает скромному житию Христа, а мучительная смерть обоих схожа до непомерности. 
   Все три романа "Процесс", "Америка" и "Замок" автором не завершены. Неужели это ни о чем не говорит? Брод придал "Процессу" видимость завершенности. Нынешний конец романа позволяет трактовать его "политически", чем и грешат многие исследователи творчества Кафки. 
   В главе "Das Haus" Йозеф К. уклоняется от "приглашения на казнь", но воспаряет под руководством Титорелли - пародии на Мефистофеля (известно, что Кафка всю жизнь почитал Гете). "Теперь, во тьме, он видит, что неугасимый свет струится из врат Закона". Франц Кафка своей притчевой рассудительностью так длил мгновения своей мысли, словно сам Зенон Элейский толковал ему свои апории. 
   Сказанное о главе "Das Haus" требует в конце концов русского эквивалента названия (хотя бы по словарю): 
   а. Здание, строение - в тексте речь идет о здании суда; 
   б. Род, династия - исключено; 
   в. Палата, парламент могут дать - судебная палата; 
   г. Театр, ресторан, фирма, торговый дом, отель, магазин - решительное "нет"; 
   д. Дом, домашний очаг, панцирь, домик (улитки) - вот это уже ближе. 
   Я бы перевел название главы - "Убежище". Думаю, писатель был бы доволен. Еще Милена Есенска-Поллак, предпоследняя его возлюбленная, писала: "У него совсем не было убежища". Вот почему финал романа "Процесс" с главой "Убежище" был бы для Кафки знаком милосердия. 
У ВРАТ ЗАКОНА
   Это - небольшая, всего в одну страничку, притча 1914 года. Она полностью вошла в главу "В соборе". 
   Притча - всегда лакомый кусочек для читателя и исследователя. Она, как и путешествие, расширяет горизонты. Если бы потребовалось понапрасну похвалить Франца Кафку, можно было бы направить его по руслу библейской притчеобразности. Боюсь только, что ни мелководье, ни узость этого русла не дали бы ходу его загруженному по самую ватерлинию галеону. 
   Вот почему так затруднителен разговор о религиозности Кафки - ни одна религия мира, кроме, разве, дзен-буддизма, не равноценна его собственной "религии", да и сам этот термин в общем-то непригоден почти, как и прочие, вроде - "мировоззрение", "учение", "философия" и т.д. Кафка был полон ощущения синкретизма природы, которое определяло стиль и способ его мышления. "Все вещи, возникающие у меня в голове, растут не из корней своих, а откуда-то с середины". Это - замечательное признание. Редкий мыслитель набирается такой смелости и такой честности, чтобы не объявить себя хотя бы частичкой истины и на основании этого не увлечь за собой племена и народы. Честолюбие же Кафки, обращенное не на роль слепого, поводыря слепых, а на врожденную интуицию дознавателя, признавалось далее: "Попробуйте-ка удержать их, попробуйте-ка держать траву и самому держаться за нее, если она начинает расти лишь с середины стебля" (пер. Е. Кацевой). 
   А тот неугасимый свет, струящийся из врат Закона, - имеет ли он источник? Да и свет ли это Закона? Почему писатель, кроме того, что он неугасим, больше ничего не сообщает о свете? Скромность агностика (припомним-ка, что он читывал Гексли), или свет - Божественный? Но неугасимый требует своего продолжения - непостижимый, ибо - вечный. Может быть, в самом деле речь идет о вечности. Но, как мы уже сказали выше, вечность, не имеющая корней, непостижима для Кафки. Круг замкнулся, и, следовательно, в рамках этой притчи нет смысла вслед за Кафкой, сказавшим все, что он хотел в данном случае сказать, разбираться в устремленностях поселянина и привратника, пошедших на пользу праху. Но: 
   "- Нет, - сказал священник, - не следует все принимать за истину, надо только осознать необходимость всего. 
   - Печальный вывод, - сказал К.- Ложь возводится в систему. 
   К. сказал это, как бы подводя итог, но окончательные выводы не сделал" (пер. Райт-Ковалевой). 
   Детерминизм священника напоминает о любимце Франца Кафки Спинозе: "В природе вещей нет ничего случайного", интуитивизм К.- о Ф. Шеллинге и Э. Гартмане. Кафка вместе с К. подводит итог, но окончательного вывода не делает. И эта фраза дорогого стоит - она столь же поэтична, сколь искренна и свободна. Но если искренность не исключает религиозности, то свободная мысль в рамках религии напоминает не мощное течение, а участок реки, который застолбил золотоискатель. 
   А чего стоит признание священника в соборе, что он - тюремный капеллан? Это - откровенная, страшная деталь. Логически, в рамках предпоследней главы, весь эпизод - последняя (она же и первая) исповедь К. перед казнью. И все-таки кто - исповедник? Боюсь, что Кафка - в своем ключе - поменял местами исповедника и исповедуемого. Как упрек звучат слова К., обращенные к священнику: "Видно, ты сам не знаешь, какому правосудию ты служишь". И только через несколько секунд священник отвечает ему: "Суду от тебя ничего не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь". Этими словами глава заканчивается - словно отпущение грехов К. "Правда, К. ничуть не сомневался в добрых намерениях священника... Вполне возможно, что священник даст ему вполне приемлемый и решающий совет, например, расскажет ему не о том, как можно повлиять на процесс, а о том, как из него вырваться, как обойти его, как начать жить вне процесса". Что, К не понимает даже значения этой встречи или только делает вид? Ведь совсем недавно священник сообщил ему, что "разбирательство постепенно переходит в приговор", а приговор известен - смерть. Словно разбирательство - тружение с нитью Мойр Клото и Лахезис, а приговор исполняет неумолимая Атропа своим острым инструментом. "Вот оно как, - сказал К. и низко опустил голову". 
   Давайте еще раз обратимся к Приложению и в главе "Поездка к матери" прочтем следующее: "Мать - даже К. при своем посещен