я, казалось бы, из фантазий растительным и животным миром. Это разнообразие настолько захватывает внимание зрения и слуха, обоняния и осязания, что уже не остается ни желания, ни возможности привести в порядок собственные мысли, и уж вовсе невозможно - помыслить о Создателе этого великолепия и разнообразию и его соответствию всему этому. 
   Но каждая страница романа несет на себе тавро и жизни самого писателя, тавро жизненных его реалий, факты, казалось бы, незначительные и малозаметные, но - настойчивые. 
   О завязке романа я упоминаю отдельно. Она сама по себе многозначительна, хотя упомянутый в первой главе маленький Якоб, конечно же, - всего лишь скрепа для главного героя романа и его дяди. Дядя (и не один), само собой разумеется, у писателя имелся. "Американским" же Алфред Леви, дядя со стороны матери, генеральный директор железных дорог Испании, стал в силу своего знакомства с американским вице-консулом Вайсбродом, отцом представителя страховой компании, в которой служил писатель. Дядя Алфред иногда навешал Прагу и много рассказывал своему "любимому племяннику", даже возбудив в нем некоторые надежды на бегство из Праги в "дальние страны", так в конце концов не осуществившееся, скорее всего - из-за некоторой холодности закоренелого холостяка и, быть может, в силу непростых отношений с семейством Франца - которые он так непрозрачно отобразил в романе. Свое разочарование в дяде Кафка вкладывает, возможно, в уста сенатора Якоба, который сообщает, что его племянник "просто устранен, как выбрасывают кошку, когда она досаждает". Родственные отношения вообще обрисованы в романе так мучительно и безотрадно, что невозможно не догадаться: автора глубоко трогает эта тема в силу ее сердечной недостаточности. 
   Безусловно, Франц Кафка признавал энергию и деловые способности своего отца, но не смог не сыронизировать, упомянув об "опыте своего отца, добившегося всего при помощи раздачи сигар мелким торговцам, с которыми имел дело". И солдатская песня, и солдатский чемодан отца тоже возникают в романе. И тщательное описание письменного стола, купленного дядей Карлу Россману, с присовокуплением, что отец тоже собирался купить ему когда-нибудь " по доступной ему, недорогой цене; вряд ли ему это удалось бы при его скромных доходах". Вспомним, что в комнате Франца была вполне спартанская обстановка: канапе, шкаф для одежды и шкаф для книг, письменный стол и стул - безо всяких излишеств, всего лишь с одной иллюстрацией из журнала "Хранитель искусства" да неуклюжей монадой из гипса - на стене. 
   Конечно, не забыл он упомянуть и о ненавистной скрипке, игре на которой его пытались научить - безо всякой пользы и удовольствия для мальчика, практически лишенного музыкального слуха. Мать вспоминается Карлу с "питьем в руках или штопающей его старую одежду", да еще в связи с "веронской салями" - напутствием в дорогу. И еще Карл вспоминает при попытке взломать ножами дверь в комнате Брунельды о том, как по вечерам мать запирала их дверь на ключ - довольно-таки симптоматично для памяти писателя, сумевшего покинуть родительский дом всего лишь за год до смерти. И - достаточно жестоко - словами дяди: "из твоей семьи. Карл, не приходит ничего доброго". Кафка, конечно, упрекает не родственников, а самого себя - такого непробивного, такого нездорового, такого неуверенного и еще множества других "не", "не" и "не". Обиженный Карл Россман поклялся не писать домой из Америки, но вот в жалкой гостинице, в жалком положении выброшенной и из дома дяди кошки, рассматривает фотографию родителей и вспоминает, что все-таки мать и отец просили его писать, и в напряженной позе матери на фото угадываются "скрываемые эмоции". Да, мать Франца Кафки много претерпела из-за сверхъестественной преданности отцу! 
   Карл Россман вспоминает и восьмилетнюю школу (четыре класса такой же школы окончил Кафка), и гимназию, и преподавателя латинского языка, сетует на то, что такое обучение, им полученное, не принесло по существу большой пользы, не сделало пригодным для практической деятельности, не наделило знанием европейских языков. Карл Россман вспоминает и своих друзей (Франц Кафка также не был обделен дружбой, можно сказать, что его друзья и после учебы оставались верны ему и помогали в общем-то непробивному писателю. Даже службу в страховой организации он получил не без протекции влиятельного в ней отца его друга Эвальда Пржибрама). И Карл Россман тепло вспоминает своих друзей, заявляет, что, вернись он в Европу, они по-прежнему будут близки ему. 
   Франц Кафка, если хотел, всегда находил общий язык с девушками, особенно с теми, которые ему нравились, и вот Карл Россман уже покровительствует Терезе - как в 1907 году Кафка опекает советами Хедвигу В., с которой познакомился в Трише, будучи в гостях у своего дяди Зигфрида Леви. И позднее он часто шел навстречу девушкам, обращавшимся к нему за, главным образом, моральной поддержкой. 
   И то, как герой романа в своих деловых поездках с Терезой ведет себя - с достоинством и независимостью, напоминает нам поведение Кафки, например, при организации вечера, на котором выступал его друг Ицхак Леви, разъезжавший по Европе с маленьким театриком, дававшим представления на идиш. Можно себе представить степень отваги Кафки, чаще всего молчавшего в обществе (у него даже была кличка клидас - "молчун" по-чешски), если количество его публичных выступлений за всю жизнь можно пересчитать на пальцах одной руки. 
   Это - степень авторского присутствия в его произведении - представляет собой особый слой интереса: когда сравниваешь эти преобразованные творческой фантазией реалии, отсвет размышлений падает и на героев произведения, и на самого автора, причем открытия случаются весьма неожиданные и иногда круто меняют вектор интереса к личности писателя. Воспоминания о писателе часто грешат категоричностью, иногда - завуалированностью, и преодолеть то и другое можно лишь сравнением с дневниками и письмами объекта интереса, но еще вернее - отысканием откровенности автора в его произведении, которая всегда проявляется хотя бы подсознательно - еще раз повторяю: словно преступник возвращается на место своего преступления. Но, по-моему, именно эти детали привносят в произведение искренность, ибо воспоминание об этих деталях - одновременно воспоминание о чувствах и настроениях автора в тот или иной период жизни, и здесь уже начинает воздействовать магия человеческой откровенности, устремляющейся, помимо восприятия мозгом, в душу читателя - свидетеля часто судебного процесса автора над самим собой, понимающего, наконец, что болеть душою - стыдно, трудно, и -сладко. 
   Вот Карл Россман - по примеру Франца Кафки - обучается верховой езде. И когда автор называет в романе пиво "темным пойлом", с неприязнью вспоминая посещения с отцом в подростковом периоде плавательного бассейна и поглощением вслед за родителем этого неприятного напитка, в результате чего Франц Кафка становится на всю жизнь убежденным трезвенником, то появляются в романе и прозрачно завуалированные тирады, многозначные и многоговорящие. 
   Например: "слова ярости уже были готовы сорваться с его толстой нижней губы, которая, как заурядная слабая мясистая плоть, возбуждалась легко и значительно". Вполне возможно, что читатель даже внимания не обратил на эту фразу, не зная об очень сложных отношениях Кафки с обнаженным телом, с полом, с первородным грехом, наконец. Сейчас бы это назвали комплексом неполноценности, спровоцированным могучей, особенно по сравнению с худосочным подростком (даже взрослым при росте метр восемьдесят пять сантиметров Кафка весил всего шестьдесят килограммов) фигурой отца, зачавшего шестерых детей (хотя два мальчика умерли во младенчестве). Вполне возможно также, что в этой ситуации происходила стычка естественного и эстетического чувств, причем завершившаяся практически поражением первого. Именно это - внимательное, пристальное отношение ко всем аспектам того или иного явления было самой сильной стороной Кафки - писателя и самой слабой - Кафки-человека. Отсюда - и нерешительность, и неуверенность, и - долгий расчет-просчет, которым он иногда вполне и ограничивался. 
   В этом смысле роман "Америка" вполне - "роман воспитания", но только не героя, а - читателя, если, конечно, он догадается и не поленится пропустить через себя, как дождевой червь (пусть простят меня за экскурс в царство якобы низменной природы), и сам роман, и сложную натуру писателя. Тот чернозем, который вырабатывается организмом дождевого червя способен взрастить самые нежные, самые экзотические растения и одновременно - замечательно обильные и питательные плоды - плоды жизни. И только тогда уже читатель вполне уразумеет притчу о семени, павшем напрасно, и семени, подаренном подготовленной почве. 
   Франц Кафка, считавший это свое уникальное свойство вполне естественным и, может быть, даже данному от рождения любому, так и общается с читателем - с крайней откровенностью, с откровенностью искренности. Правда, его одолевали заботы и литературного плана, и - чиновничьей деятельности, которая, как каменная плотина, скапливала тяжкое напряжение душевных (они же - литературные) порывов писателя. Он, как дельфин, принадлежал морской стихии творчества, а семейно-чиновничья смесь азота и кислорода заряжала его для творческой фантазии и стремительного освоения своих чувств мыслью. 
Глава седьмая 
И РАССТУПИЛОСЬ КРАСНОЕ МОРЕ... 
   Свидетельства отношений Франца Кафки и религии настолько мизерны, настолько щепетильно умолчание автором этого аспекта на страницах его произведений, дневников и писем, тогда как на заднем - надмирном - плане постоянно брезжит некое непостижимое сияние, что задаешься в конце концов вопросом: если лежащие на поверхности вещи он тщательно препарирует, являя читателю доказательства неоднозначности любого явления или просто предмета, то - не придавал ли он глобального значения и своей фигуре умолчания? 
   Скорее всего, именно этот план, старательно упрятываемый и, однако, все время нарастающий подспудно из-за горизонта его произведения, - главная тайна творческой эйфории автора, его сверхличностное и надменное достояние. 
   Интуитивное понимание этого требует, однако, и наглядного, более определенного выходами, может быть, подмога этому - "диккенсовский" аспект романа "Америка", Франц Кафка настолько явственно упирает на это (в том числе и в дневниковых записях), что, зная многозначность его мысленных построений, не можешь в конце концов не обратить на это особого внимания. Итак, Диккенс. Но сам - то Диккенс от чего отталкивался? От обычной литературной традиции? Тогда на чем же основывалась сама эта литературная традиция? Правда, логика этих построений преподносится уже позже, задним, так сказать, числом. А сначала молнией промелькивает мысль: история Карла Россмана - не скомканная ли трудолюбивой мыслью автора и затем выправленная своеобразно история Иосифа Прекрасного 
   Иосиф Россман и его неразумные братья Деламарш и Робинсон. Довольно странное построение - только на первый взгляд. А ведь до них Карла "продают" - по существу сначала родители и дядя, затем - господин Грин и господин Поллундер. Продают или предают - не суть важно. Предают юношу, предают - его собственной судьбе. И первые построения фараонова дворца - особняк дяди и отель "Западный" - пусть не увенчались успехом, зато глава последняя живописует возможности уже почти' безграничные. И расступаются пространства Америки, принимая в свои спасительные объятия несчастный, изгнанный из родных мест народ. 
   Совершенно библейская история. И если иметь в виду именно эту линию построения романа, то не приходится удивляться уже и - якобы - его незавершенности. Возможно, автор просто и подумать не мог примыслить себе читателя глупее себя, разговор на равных - это его кредо, это его духовный и душевный долг. 
   Бесчисленны проповеди бесчисленных проповедников, и я как бы присовокупляю к ним Франца Кафку. Если это и так - именно такова логика воздействия романа "Америка", возможно - именно такова была авторская задача или одна из задач... 
   Что за притча! - иногда восклицают в недоумении. Именно! Притча как событие или явление вовсе несуразное на первый взгляд, в дальнейшем преподносит - если мы окажемся достаточно настойчивыми, напряженными и проницательными - радость открытия-узнавания, радость личностного присутствия в ней даже,. гордость этой маленькой своей победой и благодарность автору, не усомнившемуся в нас. Притча подразумевает ответственность Понимание ответственности перед собственными словами и поступками. Она - как урок: невыученный, он принесет нам скудость дальнейшего существования на грешной земле, предлагающей соблазны телу и душевные терзания, но и отраду душе при исполнении долга. Карл Россман идет этим путем по страницам романа, и мы идем за ним следом не из-за случайного всего лишь времяпровождения - такие книги не попадают в руки случайно, чье-то провидение тому служит, и означает это - ни много, ни мало - вектор истинности движения, и тогда узнается посох Моисея, рассекший воды Чермного (Красного) моря... 
Глава восьмая 
СОСУД НАПОЛОВИНУ ПУСТ, 
СОСУД НАПОЛОВИНУ ПОЛОН. 
   Называющие Франца Кафку самым "мрачным" писателем XX века роман "Америка", похоже, и не читали. Скорее всего, они читали роман - "Пропавший без вести". "Да разве это не одно и тоже?" - спросит наивный читатель и будет прав и не прав одновременно. 
   Когда в начале этой статьи я задался вопросом: ""Америка"? "Пропавший без вести"?", я точно так же настороженно мог спросить: "Пессимизм? Оптимизм?" Ибо многое зависит от настроя читателя. И настрой этот часто зависит от указующей стрелки названия произведения. Этот роман писала юность Франца Кафки. Среди фотографий писателя есть фото 1901 года - именно таким и представляется Карл Россман: спокойным, выдержанным, ожидающим. Очень привлекательным. И - обладающим большой душевной твердостью. 
   Если бы на форзаце книги была эта фотография, под впечатлением ее читатель и острее, и напряженнее, и с большей надеждой следил за перипетиями героя романа. Таково призвание героя фотографии и героя романа - видеть мир. Наше, квантовое, восприятие мира фиксирует удачи и огорчения, несчастья и красоты, но никогда - облик мира. Собственно, этой загадкой мы и мучаемся всю жизнь, по-ребячески - щенячьи тычясь носом в первые попавшиеся на глаза веши - соблазн внешнего, поверхностного восприятия, соблазн внешних органов чувств, и скорбим, когда они нас обманывают. Майя мира последовательно вызывает: интерес, наслаждение, разочарование. Но, и закончив единожды этот урок, мы спешим на следующий, такой же. Жизнь - сама по себе оптимизм, даже с фатальным для всех нас итогом. А временные приступы пессимизма... Что ж, они, может быть, и предуготованы для того, чтобы - остановиться и призадуматься. Может быть, так нас воспитывает Провидение. 
   Удивительно, что Карл Россман лишен этого нашего обычного свойства. Словно автор взял на себя весь комплекс пессимизма и передоверил его дневникам, очищая и без того трудный путь своего героя. И опять я возвращаюсь к сравнению Франца Кафки с Андерсеном: Карл Россман - это стойкий оловянный солдатик ХХ века. "Америка" - может быть, единственная "детская" сказка Франца Кафки, и я бы даже сказал - рождественская сказка, недаром автор дарит своему герою воспоминание об игрушечном рождественском вертепе. 
   Таково восприятие Кафки, естественно, противостоит общераспространенному, но в итоге дух рыщет, где хочет, и не вина писателя, что мировые события начала века, достаточно скорбные обстоятельства жизни самого писателя и его интерпретация (вплоть, быть может, до литературной версификации) их вынудили критику, а следом - и читателя, отыскивать этот дух по кругам ада, а не в горных высях. 
   Франц Кафка мрачен и опасен не более, чем режиссеры триллеров и фильмов ужасов конца XX века. Просто писатель намного раньше, возможно, неосознанно, понял психотерапевтическое воздействие произведений такого рода (кстати, Кафка был большим любителем кинематографа), к тому же дающих выход художественной фантазии. "Закаляться" Кафкой необходимо: если уж не дамасской, то домашней, златоустовской выделки стали найдется применение на наших бескрайних просторах бедствий и возможностей. 
   Но и это - считанная со страниц надежда, и - похоже - Франц Кафка сознавал это. Вот почему он завещал сжечь свои произведения. Случись это, мы так бы и остались в прогале между оптимизмом "Америки" и пессимизмом "Пропавшего без вести". А сейчас мы вольны выбирать между полупустым сосудом и сосудом, наполовину полным, - согласно степени опустошенности или наполненности своей души. 















    Валерий Белоножко 
ТРИ САГИ О НЕЗАВЕРШЕННЫХ РОМАНАХ ФРАНЦА КАФКИ 
сага вторая 
ПРОЦЕСС НАД "ПРОЦЕССОМ" 
"Врата выбирают входящего. Не человек". 
Глава первая. 
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС 
   Кафка и подумать не мог, что читатель использует его - скажем так - творческий прием против него же, в результате чего писатель окажется в Зазеркалье своих произведений. Случается так, что при безысходных поисках опоры в прозе Кафки читатель, часто - следом за критиком, выворачивает ее наизнанку на манер резиновой перчатки, и все старания и страдания писателя пропадают втуне: инерция жизни заново прячущей его открытия. 
   Писать следует только о несвободе, ведь и отменное здоровье не требует стольких забот, как болезнь - эту убежденность Кафка поверил своему творчеству, которое предназначал некоему гипотетическому читателю, настолько похожему на него самого, что и через три четверти века после его смерти не воспиталось это поколение читателей, хотя действительность репрессиями и концлагерями, атомной энергией и кибернетическими драконами по-своему иллюстрирует его понапрасну прочитанные страницы. Его формулировки не становятся формулами. Его законы не составляют Закона. Его последователи бесплодны. 
   Элиас Канетти, писатель, в отличие от Франца Кафки, увенчанный Нобелевской премией и преследующей его посмертно на своих страницах, написал в 1975 году: "Из всего безграничного у него осталось одно-единственное: терпение. А все новое должно порождаться нетерпением". 
   Правда, имени Кафки при этом Канетти не упоминает, но написано это словно для посредственного сборника афоризмов и настолько неверно, что возникает подозрение: а того ли Франца Кафку читал Элиас Канетти? И о том ли "Другом процессе" писал он? Внимательно собирает он мозаику из писем Кафки к Филиции Бауэр - зернышко к зернышку, число к числу. Спасибо, хотя компьютер справился бы с этим не хуже. Возбужденный этой многостраничной книгой, Канетти нетерпеливо рвется к ее концу, повторяясь вслед за героем, а что может быть естественнее - один писатель разговаривает с другим. Но нет, следует поскорее явить миру открытие: "другой процесс" - прародитель "Процесса". Одной полуправдой больше, одной правдой меньше. Да не будем мы столь наивны, как: 
    обвинитель: Сосуд наполовину пуст. 
    защитник: Нет, сосуд наполовину полон. 
Глава вторая 
ФЕМА 
   Некоторые исследователи (в частности - Клаус Вагенбах) с восторгом повествуют о гордом и достойном поведении в эпизоде 1896-1699, когда по окончании заседания общества "Досуг коллег по Старгородской гимназии" все, стоя, запели "Стражу на Рейне", а он и Гуго Бергман остались сидеть. И, по всей видимости, не так это было просто - в столь юном возрасте (15 лет!) противостоять стадному инстинкту соучеников, открыто выступить против, мало того - быть выставленным с собрания (уж не с помощью ли применения физической силы?). 
   Всегда глубоко переживавший в душе абсолютно все события жизни, юноша при той ситуации, в той среде и при "арийской" системе образования не мог, конечно, не вспомнить о "ФЕМЕ" - тайном судилище средневековой Германии, приговаривающем неугодных к смерти и тайно же их казнящем. 
   Думаю, одного этого воспоминания Кафке вполне хватило бы для замысла романа "Процесс". Оставалось наполнить его юридическими авуарами, реалиями чиновничьей жизни - служебной и приватной, загадками притчи и поистине гениальной идеей мафиозной организации обществ