ами; Титорелли знал, чего добивался К., но притворялся, будто не знает этого, и поэтому немного мучил его. Но К. знал со своей стороны, что в конце концов он всего добьется, потому что Титорелли был очень легкомысленным, быстро сдающимся человеком без особого чувства долга, и непонятно, что же связывало суд с подобной личностью. К. понимал: именно здесь, скорее чем где-либо, возможна трещина. Он не позволял смутить себя бесстыжей усмешкой Титорелли, которую тот, закинув голову, направлял в пространство; он настаивал на своей просьбе и добирался до щек Титорелли, поглаживая их. И не слишком старался, был несколько небрежен, с наслаждением оттягивал дело - в результате он был уверен. Как примитивна была коварная хитрость суда!.." 
   Перечитаем еще раз окончание этой главы, затем - последнюю главу романа Набокова "Приглашение на казнь" и подумаем. Возможно, что, если бы основной текст романа "Процесс" вместо четырехстраничной главы последней "Конец" заканчивался главой "Дом", из этого можно сделать два вывода: косвенный и главный. 
   Косвенный заключается в том, что Набокову пришлось бы искать другую концовку для своего романа. Вот как сейчас она выглядит: 
   "Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему". 
   Мало того, щепетильный писатель, дабы не быть упрекнутым борзой критикой, отложил бы с тяжким вздохом столь заманчивую фабулу, и мы получили бы, возможно, еще более прекрасный роман Набокова. Вот что наделал Макс Брод, затянув роман "Процесс" в корсет гипсового реализма. 
   Главный же вывод читателя при "неканонической" концовке романа "Процесс" только подтвердил бы впечатление от неустановленного же финала романа "Америка": экзистенциалии, даже будучи оборваны, неограничиваемы. 
   Скорее всего Кафка сознательно не отграничивал романы концовками. Как и все почти люди, он отстранял до поры до времени мысль о конечности экзистенциалии. Этот психологический прием не только расширял - хотя бы и по видимости - границы бытия, но и казалось, давал бесконечную возможность пресуществления чувственного и духовного. а Франц Кафка своей рассудительностью так длил мгновения своей мысли, словно Зенон Элейский толковал ему свои апории. Все вышесказанное о главе " Das Haus" требует в конце - концов русского эквивалента названия (по словарю). а) В тексте упоминается суд - значит, правомерно было бы перевести - здание, строение. б) Род, династия - исключено. в) Зато палата, парламент могут дать - судебная палата. г) Театр, ресторан, отель, фирма, торговый дом, магазин - решительное "нет". д) Дом, домашний очаг, панцирь, домик (улитки) - вот это уже ближе. Хотя "театр" напоминает нам о "Летнем театре из Оклахомы", приютившем Карла Россмана в романе "Америка". Он - тоже убежище. Так тому и быть, остановимся на названии главы - "Убежище". Я думаю, писатель был бы доволен. Ведь и Милена Есенска-Поллак, предпоследняя его возлюбленная, писала: "У него совсем не было убежища", вот почету финал романа "Процесс" с главой "Убежище" был бы для него знаком милосердия. 
Глава шестая 
У ВРАТ ЗАКОНА 
   Это - небольшая, всего в одну страничку притча 1914 года. Она полностью помещена в главу "В соборе" романа "Процесс". 
   Притча - всегда лакомый кусочек для читателя и исследователя. Она, как и путешествие, расширяет горизонты. Если бы потребовалось понапрасну похвалить Франца Кафку, можно было бы направить его по руслу библейской притчеобразности. Боюсь только, что ни мелководье, ни узость этого русла не дали бы ходу его загруженному по самую ватерлинию галеону. 
   Вот почему так затруднителен разговор о религиозности Франца Кафки - ни одна религия мира, кроме, разве что, дзен-буддизма, не равноценна его собственной "религии", да и сам этот термин в общем-то непригоден почти, как и прочие, вроде - "мировоззрение", "учение", "философия" и т.д. Кафка был полон ощущения синкретизма природы, которое определяло стиль и способ его мышления. "Все веши, возникающие у меня в голове, растут не из корней своих, а откуда-то с середины". Это - замечательное признание. Редкий мыслитель набирается такой смелости и такой честности, чтобы не объявить себя хотя бы частичкой истины и на основании этого не увлекать за собой племена и народности. Честолюбие же Кафки, обращенное не на роль слепого, поводыря слепых, а на врожденную интуицию дознавателя, признавалось далее: "Попробуй-ка удержать их, попробуй-ка держать траву и самому держаться за нее, если она начинает расти лишь с середины стебля" (Пер. Е.Кацевой). И тот неугасимый свет, струящийся из врат Закона, - имеет ли он источник? Да и свет ли это Закона? Почему писатель, кроме того, что он неугасим, больше ничего не сообщает о свете? Скромность агностика (припомним-ка, что он читывал Гекселя) или свет - Божественный? Но неугасимый требует своего продолжения - непостижимый, ибо - вечный. Может быть, в самом деле речь идет о вечности, но, как мы уже сказали выше, вечность, не имеющая корней, непостижима для Кафки. Круг замкнулся, и, следовательно, в рамках этой притчи нам нет смысла вслед за Кафкой, сказавшим все, что он хотел в данном случае сказать, разбираться в устремленностях поселянина и привратника, пошедших на пользу праху. 
   Но: 
   "- Нет, - сказал священник, - не следует все принимать за истину, надо только осознать необходимость всего. 
   -Печальный выход! - сказал К. - Ложь возводится в систему. 
   К. сказал это, как бы подводя итог, но окончательные выводы не сделал" (пер.Райт-Ковалевой). 
   Детерминизм священника напоминает о любимце Франца Кафки Спинозе: "В природе вещей нет ничего случайного", интуитивизм К. - Ф. Шеллинга и Э. Гартмана. Кафка вместе с К. подводит итог, но окончательного вывода не делает. И эта фраза дорогого стоит - она столь же поэтична, сколь искренна и свободна. Но если искренность не исключает религиозности, то свободная мысль в рамках религии напоминает не мощное течение, а участок реки, который застолбил золотоискатель. 
   А чего стоит признание священника в соборе, что он - тюремный капеллан? Зато - откровенная, странная деталь. Логически, в рамках предпоследней главы, весь эпизод - последняя (она же и первая) исповедь К. перед казнью. Вот только кто - исповедник? Боюсь, что Франц Кафка - в своем ключе - поменял местами исповедника и исповедуемого. Ведь как упрек звучат слова К., обращенные к священнику: "Видно, ты сам не знаешь, какому правосудию ты служишь". И только через несколько страниц священник отвечает ему: "Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь". Этими словами глава заканчивается - словно отпущение грехов К. "Правда, К. ничуть не сомневался в добрых намерениях священника... Вполне возможно, что священник дает ему вполне приемлемый и решающий совет например, расскажет ему не о том, как можно повлиять на процесс, а о том, как из него вырваться, как обойти его, как начать жить вне процесса". Что, К. не понимает даже значения этой встречи или только делает вид? Ведь совсем недавно священник сообщил ему, что "разбирательство постепенно переходит в приговор", а приговор известен - смерть. Словно разбирательство - прядение нити мойрами Клито и Лахезис, а приговор исполняет неумолимая Атропа своим острым инструментом. "Вот оно как, - сказал К. и низко опустил голову". 
   Теперь давайте еще раз обратимся к Приложению к роману и в главе "Поездка к матери" прочтем следующее мать - "даже К. при своем посещении чуть ли не с отвращением отметил легкие признаки этого - стала чрезвычайно благочестивой". Отвращение к религиозному благочестию К. Макс Брод недаром вывел за рамки романа - его основного текста Он посвятил даже специальную работу мировоззрению друга "Вера и учение Франца Кафки". Роман же ничуть не свидетельствует о религиозности Йозефа К. и даже когда речь идет о церкви, то лишь потому, что приезжий из южной Италии (Сицилия?) хочет осмотреть достопримечательности собора. 
   "- А зачем тебе в собор? - спросила Лени. 
   К. попытался вкратце объяснить ей, в чем дело, но не успел он начать, как Лени его перебила. 
    - Тебя затравили! - сказала она. 
    - Да, меня затравили!" 
   Высказыванием Лени Франц Кафка подтверждает, что его герой только под страхом смерти посещает обитель Бога. Последняя исповедь и соборование. 
   Может быть, каждому из нас следовало бы припомнить о первом своем добровольном посещении церкви. Что-что, если уж не ожидание чуда, то надежда на таинственное открытие имеет место. И - если не страх, то - некоторая боязливость. 
   "На соборной площади было пусто. К. вспомнил, как еще в детстве замечал, что в домах, замыкавших эту тесную площадь, шторы почти всегда были опушены". По-видимому, в детстве К. (и Франц Кафка) - пусть с родителями - посещал собор. Вот что пишет Кафка в "Письме к отцу": "Вот каков был материал, который должен был питать веру". Не отсюда ли отвращение к религиозному благочестию? 
   Далее: "Когда К. осветил фонариком всю остальную картину, он увидел положение во гроб тела Христова, в обычной трактовке". 
   Мало того, что уже выше упомянут распятый Христос литературы XX века, замечательно это выражение: "в обычной трактовке", т.е. в обычной позе, вот она, юдоль земная - указывает Кафка Йозефу К., и хотя меч рыцаря с соборной картины вскоре обернется мясницким ножом палача, это ведь Кафка говорит своему алтер эго: "Неужели ты за два шага уже ничего не видишь?" Даже мужества открытых глаз, присущего Кафке, было ему недостаточно, он упрекал себя в неспособности провидеть, хотя укорить его в этом следует только в самом конце списка писателей. 
   Притча из соборной главы притягивает и завораживает. Это - дзен - буддийский коан. 
   Сравним: 
   "Однажды Манджушри стоял перед воротами, когда Будда воззвал к нему 
    - Манджушри, Манджушри, почему ты не входишь? 
    - Я ничего не вижу по эту сторону ворот, зачем мне входить? - отвечает Манджушри". 
   Коан как всегда парадоксален. По видимости. В сущности Манджушри ответил так нам (не Будде же!): "Я не вижу ничего вне дзена, зачем мне входить?" 
   На первый взгляд этот коан еще больше усугубляет загадку притчи Франца Кафки. На второй или третий взгляд, собственно говоря, - тоже. Речь может идти, в первую очередь, о золотом сечении -точке опоры, которая бы позволила бы читателю прыгнуть в бездонную пропасть сознания. Может быть, счастье - не в истине "Что есть Истина?", в бесконечной радости полета к ней Манджушри говорит об истине Великой Нирваны, Франц Кафка - по существу - тоже, его неугасимый свет за вратами Закона струится во тьме пред угасающим сознанием поселянина, пред концом жизни. Нельзя сказать, что поселянин вел долгие годы пред вратами Закона мирской образ жизни. Здесь случай несколько иной, поселянин использовал мирские способы вхождения во врата, на крошечном пятачки, практически - вне огороженной тюремной камере на пороге Истины он повторил мириады жизненных пьес оставшегося позади мира. 
   "И это было неправильно. Неужто и сейчас я покажу, что даже процесс, длившийся целый год, ничему меня не научил? Неужели я так и уйду тупым упрямцем? Неужто про меня потом скажут, что в начале процесса я стремился его окончить, а теперь, в конце, - начать сначала? Нет, не желаю, чтобы так говорили! Я благодарен, что на этом пути мне в спутники даны эти полунемые, бесчувственные люди и что мне предоставлено самому сказать все, что нужно" (пер. Райт-Ковалевой). 
   Вот! "Мне предоставлено самому сказать все, что нужно". Это уже не Йозеф К., это - Франц Кафка, и хотя он сказал, будто на его трости, в противовес трости Бальзака, на которой написано: "Я ломаю все преграды", изображено: "Все преграды ломают меня", это не совсем так. Да, преграды калечили его, но - ценой физических страданий и потерь, в конце концов - ценой своей жизни и даже ценой потери анонимности, посмертно, он проломил все выгородки литературы и мужеству литературных репутаций указал на подобающее им место. 
   Все существующие толкования притчи основаны все-таки на каноническом тексте романа, тогда как глава "В соборе" имеет продолжение, опущенное Максом Бродом по собственным его соображениям, вовсе не обязательным для его друга. Итак: 
   "Сказав это, ему пришло в голову, что сейчас он говорит и рассуждает о притче, совершенно не зная смысла, вложенного в нее, и точно так же ему не известно ее толкование. Он был вовлечен в совершенно ему неизвестное течение мыслей. Был ли священник таким же как все, хотел ли он говорить о деле К. только намеками, может быть, он хотел этим его завлечь и умолчать о конце? За этими размышлениями К. позабыл о лампаде, она начала чадить, и К. заметил это, только когда копоть запорхала вокруг его подбородка. Едва он попытался прикрутить фитиль, как пламя совсем погасло. Он остановился, было совсем темно, и он вовсе не знал, в какой части собора находится. Так как и рядом с ним было тихо, он спросил: 
    - Где ты? 
    - Здесь, - сказал священник и взял К. за руку. - Почему ты допустил, чтобы лампада погасла? Пойдем, я поведу тебя в ризницу, там светло. 
   К. очень обрадовало, что он на самом деле имеет возможность покинуть собор, который своей высотой, обширностью, пространством, доступным для обозрения лишь в незначительных пределах, угнетал его; уже не раз подавлял он в сознании мысль о никчемной возвышенности собора, - одной постоянной темноты со всех сторон хватало, чтобы помешать ему воспарить молитвой. 
   Держа священника за руку, К. спешил позади него. В ризнице светила лампада меньше той, которую нес К. И висела она так низко, что освещала, пожалуй, только пол ризницы, правда, узкой, но, по всей видимости, такой же высокой, как и сам собор". 
   Какие же нити связывают этот отрывок с главой, из которой он вычленен? 
   Смысл притчи и ее толкования, в конце концов, оказываются для К. "темными". Мысли его, как и пламя лампады, погасли. Священник осуждает его и ведет в ризницу, где - "светло", где - церковная утварь, где - внешнее, видимое, материальное. И здесь - "светло"? 
   "В ризнице светила лампада, меньше той, которую нес К". Франц Кафка не стесняется в выражении своего отношения к светочам, в том числе - и в религии. "Повсюду так темно" - это уже не жалоба К. и Франца Кафки, это - жалоба человечества. К тому же: "Одной постоянной темнотой со всех сторон хватало, чтобы помешать ему воспарить молитвой". Воспарить! 
   Но в отринутой Максом Бродом главе "Убежище" К. все-таки воспарил. Пусть не молитвой, пусть неизвестно и непонятно - как. Что пути Господни неисповедимы - и с этим Кафка соглашался. Мало того, возможно, на стадии этого романа, если судить по данному отрывку, писатель полагал, что эти пути неисповедимы и для Господа. 
Глава седьмая 
РЕАЛИИ НА АЛТАРЕ РОМАНА 
   Мы знаем, что на краю света есть Лапландия. Одной стороной она помыкает к суше, другой - обращена к морю. Это - страна пограничная, суровая, бедственная, по видимости - несчастная, продуваемая всеми ветрами, как проходная комната Франца Кафки с круглосуточно открытым окном - днем ли, ночью ли. Он живет в ней, как Йозеф К. в пансионате фрау Грубах, - рядом с совершенно чужими людьми, мужчинами и женщинами, женщинами - по преимуществу. Казалось бы, крупный чиновник, прокурист банка, мог бы себе позволить более спокойное и удобное жилье, но для этого писателю не хватало опыта собственной отдельной квартиры, да и более простым образом не проявить чуждости близкого окружения. 
   Вообще все средства выражения писателем даже очень важных вещей чрезвычайно просты. В этом его талант достиг высот значительных. Тем самым он вынуждает читателя к внимательному чтению, к анализу, а так как у читателя всегда под рукой собственный опыт - и к самоанализу, но действует здесь не простое сравнение жизненных реалий, а то, что мы привычно называем озарением детства. Все связано со всем, и, зная это, можно избежать мучительных сомнений по поводу виновности и невиновности. 
   Макс Брод родственные отношения Йозефа К. вынес за рамки романа - в Приложение. И размешенные им в Приложении эпизоды, как последние языки пламени, бросают отблески на картину опустошения после пожара. Тщета усилий жизни, военно-семейных отношений (о деньгах - отдельно), бег с препятствиями на марафонской дистанции карьеры, сексуальные домогательства и разочарования - все это в конце концов оказывается приложением к жизни, недаром так страдает от этого перед смертью Иван Ильич Толстого и столь трогательно, мудро и беззащитно восклицает один из героев А. Иванченко (роман "Солнечное сплетение"): "Так это и была жизнь? Так это и была?!" 
   Несмотря на свой большой интерес к русской литературе и, видимо, понимание ее стихийного чувства, сам Кафка чувствовал через логику. Представим себе блудного сына склонившимся к ногам отца и вручающим ему стостраничный вопль "Письма к отцу". Такой идейный перформанс был бы, наверное, более интересен в литературной традиции США, где все с интереса начинается и чаше всего интересом и заканчивается. 
   Франц Кафка - подлинно блудный сын, живущий бон о бок с семейством. Притом что вся его проза выполнена в колере дагерротипа и иллюстрировалась почти всегда графикой, рисуемые им картины требуют особого цветового видения. Прежде всего - это краски города конца XIX века и города вечернего, сквернопогодного или беспогодного вовсе. Квартирное газовое освещение. Выразительно-гротескные тени членов семейства на стенах. Если бы Ван Гог вместо "Едоков картофеля" нарисовал "Игроков в карты" (семейство Германа Кафки в полном составе), эффект был бы не менее поразительным. Эти вечерние карточные баталии на протяжении многих лет поистине должны были слиться в эпический, мифический образ, подобный символу платоновой пещеры ("Государство, VII, 14). 
   Сын, Франц Кафка, выбрался-таки на свет идей, физически оставаясь в пещере, так что в самом деле ему пришлось обзавестись мудростью, чтобы выдерживать присутствие рядом с собой взрослых детей (родителей и родственников). Вот отчего он, может быть, и не оставил их (он - единственный "взрослый" в семействе), да и за стенами их квартиры долго пришлось бы скитаться в поисках души если не родственной, то - родной. Пример прокуриста Йозефа К., оставившего отца и мать, подтверждает видение писателем будущего одиночества и среди чужих. 
   Следует упомянуть, что и реалии положения прокуриста Йозефа К. в банке (третье лицо в учреждении) если не совсем повторяют ситуацию самого Кафки в "Учреждениии по страхованию...", то вполне могут соответствовать пониманию их в подобном свете писателем. Уже одно то, что председатель правления - отец его друга в гимназические и университетские годы, даровало ему желаемое место в этой более легкой, чем "Ассикурационе Женерали", каторге. Да и не с каждым чиновником будет вести в служебные часы директор беседы на литературные темы, может быть, слухи об этом распространились и по учреждению, потому что, как свидетельствует писатель, все - от рассыльного до заведующего бюро - были к нему предупредительны. Правда, плюсом здесь, конечно, была не литература, а покровительство директора, но, наверное, сыграли свою роль скромность и некарьеризм, достаточная компетентность и старательность (на весьма среднем общем уровне чиновников), безотказные командировочные поездки с неплохими результатами. 
   Кстати, о командировках. Чиновник Франц Кафка - сама благожелательность. Буквально мучаясь перипетиями служебных поездок в провинцию, он был преисполнен доброго отношения к приезжавшим в Учреждение чиновникам со всей Богемии и развлекал некоторых, проводя с ними вечера в театрах и увеселительных учреждениях. Видимо, слух об этом достиг и директора - вот отчего в романе возникает приезжий итальянец, которого директор препоручает Йозефу К. для осмотра достопримечательностей города. 
   "К.. хоть и не очень хорошо, но вполне достаточно владел итальянским языком, а главное, с