ебя, скользни в воду, готовую унести тебя, но все же останься, жди, распрямившись, внезапно и нескончаемо вливающегося солнца" (Д, 214). - Можно полагать, что уже эти замечании явно исключают его из сферы безнадежно отчаявшихся. 
   Отсюда многие истории о животных в его творчестве. Как Бог не может быть понятен человеку или же может быть понятен очень неполно (Иов), так и животное непонятно или только частично понятно человеку. Равно как человек животному, как показал Кафка в своей меланхоличной пародии на атеизм, в "Исследованиях одной собаки", где собака перестает видеть человека и догадываться о его существовании. Основы религиозных убеждений Кафки можно было бы сформулировать так: "Божественное существует; но с постигающей способностью нашего человеческого разума оно несоизмеримо. Очень часто в ощущениях человека (за некоторыми исключениями) возникает лишь смутное преломленное изображение изначально божественного. "Императорское послание" до тебя не доходит. Но если ты постоянно и с любовью ждешь его ("Но наступают сумерки, и ты сидишь у окна и мечтаешь о том, что он [императорский гонец] сейчас постучит в твою дверь", (1V, 23)), ты поступаешь правильно". - Что касается упомянутых счастливых "исключений", то стоит обратить внимание на еще один афоризм Кафки: "Вороны утверждают, что одна-единственная ворона способна уничтожить небо. Это не подлежит сомнению, но не может служить доводом против неба, ибо небо-то как раз и означает невозможность ворон" (1V, 275). 
   Сформулировав это положение (и ряд аналогичных), Кафка дал своеобразнейший вариант онтологического доказательства бытия Бога*. Уже сама обеспокоенность такими вопросами отличает нашего поэта от тех его последователей, кто (как Сартр, Беккет и др.) отрицает трансцендентный мир, то есть от тех, кто является антиподами Кафки, пусть даже и испытав его влияние. Антиподами, имена которых тем не менее часто произносят в одном ряду с его именем. 
    * Защиту онтологического аргумента, которая достойна того, чтобы ее воспринимать всерьез, можно найти в книге Франца Брентано "О бытии Бога" (Franz Brentano. Vom Dasein Gottes. Verlag Felix Meiner 1929, S. 19-59). Книга вышла уже после смерти Кафки. 
   То, что наше время есть время отчаяния, потому что технический прогресс реакционен, уже можно особо не подчеркивать. Ядерные эксперименты ясно показывают, что нас ждет, если сердца не обратятся в радикально иную сторону Закосневший дух слишком цепко захвачен стихиями. "Лишь вечная любовь разъять способна". Еще не все выходы к этой любви перекрыты. Пока не поздно, надо опомниться. Такого ощущения "последнего мига", какое переживаем сейчас мы, во всемирной истории, вероятно, не было еще никогда. 
   "Последний миг" порождает отчаяние (правда, вместе с ним - и надежды, закаленные в огне), а отчаяние - писателей-негативистов, стремящихся (как некогда Маркион, зашедший в этом направлении дальше, чем кто-либо) разрушить веру в то, что мир создан добрым Творцом. 
   Так что же, и Кафка - такой маркионит либо экзистенциалист атеистического толка, неправильно понявший Кьеркегора? - Надо сказать, что есть немало дорог, и дорог отнюдь не кратких, по которым Кафка вроде бы шагает в ногу с негативистами. Но потом всегда наступает некий момент (и дальше мы будем говорить об этом подробнее), - момент, когда Кафка разворачивается в сторону, противоположную нынешнему течению. И именно такие моменты имеют решающее значение, они создают (хотя и конспективно) совершенно иной образ, чем тот, что создал славу Кафке. По моему мнению, именно эти тезисы, если их глубочайшим образом продумать, дают человечеству возможность спасения, хоть они меньше бросаются в глаза и меньше запоминаются, чем негативные черты в творчестве Кафки, которые обычно только и видят. 
   Если формулировать грубо, то особую значимость Кафке как религиозному мыслителю придает не то, что объединяет (или как бы объединяет) его с негативистской фракцией экзистенциалистов (Сартр), отрицающей абсолютные ценности, то есть не страсть к разрушению. Эта разрушительность в Кафке есть, но сквозь отчаяние мерцает нечто позитивное, и это-то и составляет его ядро, пусть даже порой он выражает это положительное начало так робко, так осторожно, обиняками, а то и почти со страхом, испуганно. Поэтическое значение Кафки, бесспорность оригинальности и подлинности творческого и языкового содержания его работ - вопреки всем сомнениям, всем теоретическим контроверзам - в доказательствах не нуждаются. Открытая дверь не станет более примечательна оттого, что в нее ломятся. 
   Но все-таки при всем, никем не оспариваемом, поэтическом величии Кафки важно, что это величие не в последнюю очередь обусловливают и определяют абсолютные ценности, что именно они придают ему совершенно особую манеру и наделяют особым достоинством (иногда принимающим юмористическую форму). В этом смысле "ангажированное искусство" оправдано, лишь бы оно было ангажировано абсолютными ценностями. Я рискну утверждать, что к искусству высшего порядка это относится всегда, даже если абсолютные ценности (например, с Божьей помощью) порой надевают маску задач, поставленных текущим временем. 
   Кафка умер еще до кошмара неограниченных диктатур и атомной бомбы, до апокалипсиса порабощенного индивида, - но он предчувствовал эти ужасы, пророчески предвосхитил их. Отсюда призрачно-бедственная, стесняющая дыхание мрачная атмосфера, которая ощущается в его романах. Именно предвосхищение страшного времени, наставшего намного позже, чем окончился жизненный путь поэта (например, сцена ареста, тайный судебный процесс в "Процессе")*, отчасти объясняет сегодняшнее воздействие Кафки (в той мере, в какой оно объективно, а не связано со смятением чувств читателя). Франц Кафка словно бы пишет на злобу дня. Совесть этого дня нечиста перед ним. Ведь он уже заранее все описал и предостерег. Тем не менее мы и дальше бездумно пошли по ложному пути, по пути порабощения и безлюбости. 
    * Другой пример такого предвидения, для которого у меня нет рациональных объяснений (здесь стоит вспомнить приведенный Шопенгауэром в "Парерга" I "Опыт духовидения"), можно найти в "Дневниках" Кафки, где в записи от б июня 1914 года в форме рассказа излагается история, происшедшая с чиновником магистрата Брудером", живо напоминающая сцены войны, которая разразилась только через два месяца. Далее, среди "Фрагментов" к "Приготовлениям к свадьбе в деревне" описана сцена депортации, каких при жизни Кафки на наших широтах не происходило. Поражает обилие точных деталей, с которыми Кафка прозревает печальные события. 
   Обычно, к сожалению, не эту "нечистую совесть" нашего времени подвергают подробному анализу, когда изучают сильное действие, оказываемое Кафкой на многих, особенно на неразвращенную молодежь, любящую чистоту и искренность его прозы. Судят совсем иначе: мол, причина этого действии - пессимизм Кафки, пессимизм безвольного, как бы со сладострастием погрязающего в самораспаде человека. Многие заявляли и, несомненно, будут писать и дальше (ведь ныне мы живем под такой звездой), что Кафка - поэт декаданса, поэт безнадежной потерянности, которая более не видит над собой ни неба, ни нравственного закона, которая не признает ничего, кроме своего Я, обреченного на ничтожество смерти и проклятие. Таких людей, упорно твердящих о пессимизме Кафки, не убедит и знакомство с записями в дневнике писатели вроде той, что сделана 16 октября 1921 года, где с трогательной скромностью и самоуничижением (против которого при жизни Кафки я тщетно боролся и которое было единственным его недостатком), но в то же время с однозначным, явственным неприятием отчаяния сказано следующее: 
   "Какой бы жалкой ни была моя первооснова, пусть даже "при равных условиях" (в особенности если учесть слабость воли), даже если она самая жалкая на земле, я все же должен, хотя бы в своем духе, пытаться достичь наилучшего; говорить же: я в силах достичь лишь одного, и потому это одно и есть наилучшее, а оно есть отчаяние, говорить так - значит прибегать к пустой софистике" (11, 314). 
   Не спорю: в дневнике есть и другие места, где Кафка словно поддается тому, что называет здесь "пустой софистикой". Но я и не собираюсь утверждать, что у Кафки нет настроении отчаяния. Это было бы глупо. Все, что я хочу доказать, можно выразить одной фразой: у него есть не только такие места, он - не поэт сугубого пессимизма, у него можно найти и выходы к надежде, выходы к спасению, которые тем тоньше, искреннее, убедительней, чем реже они встречаются. Ряд отрывков, подтверждающих присутствие у Кафки этик проблесков надежды и активности, можно будет прочесть далее в этой работе. Из них и из других мест, которые я не могу привести в полном объеме, можно было бы составить целый кафкианский молитвенник позитивной жизни, книжечку утешений, компендий верного направления. Если внимательно прочесть работы Кафки, станет совершенно ясно, что перед нами борьба благородной души за самоутверждение, в которой она порой слабеет и проигрывает бой, но иногда все-таки одерживает победу и видит впереди свет. Против "ужасных упростителей", видящих в Кафке только Вечно-Терпящего-Поражение - вот против кого я выступаю! 
   То, что именно мотив невыразимого страдания, мотив страха, стеснения и несвободы, нашли у него особо проникновенное выражение - это неоспоримо. Но все-таки между Кафкой и великими поэтами декаданса, чьи последователи всплывают теперь повсюду, есть значительное и принципиальное различие. Чтобы это стало понятней, нужно воображаемый мир образов, создаваемых гением поэта, отделить от жизненного ритма, и порыва, с которыми он входит в этот, созданный им самим, мир. 
   Мир страхов, ночных кошмаров, мир, где властвуют демонические силы и судебные приговоры - этот мир пронизывает все творчество Кафки - и в этом отношении он сходен с poetes maudits*, стоит в одном ряду (правда, лишь на первый взгляд) с Э.А. По, Бодлером, Э. Т А. Гофманом, рядом с "Бюваром и Пекюше" Флобера, этой всеохватывающей эпопеей универсального невезения. Но для Кафки характерно, что в этом мире адского знака минуса, который навязывает себя ему, он не хочет находиться, он изо всех сил вырывается из него. Да, направление, в котором он движется, можно почти точно определить его собственными словами: "Здесь я не брошу якорь). 
    * "проклятыми поэтами" (франц.) 
   Из нынешнего состояния затмения Бога он стремится в иную атмосферу, к свободе и порядку даже если его желание гармонично вписаться в мир все время натыкается на насмешки и препятствия. Это стремление сохраняется, не угасает вопреки всем препонам. 
   А у подлинных декадентов, например, у Э. Т А. Гофмана и других поименованных выше властителей ночной стороны жизни, чувствуется чуть ли не восторг от пребывания в состоянии страха и слабости, странное удовлетворение, попустительство, с каким они ужасаются упадку и гибели, причем, как у Гофмана, порой сюда пришпиливается куцая благонамеренная мораль, которая, однако, никого не обманывает. Разумеется, такая характеристика мировоззренческой позиции какого-то автора ничего не говорит ни о его поэтической мощи, ни о яркости картин, им создаваемых. То, что и чувства слабого человека, чувства жеманного денди могут быть выражены с величайшей силой и громовыми словами, есть азбучная истина эстетики, - и все же в основании кроется таинственная связь высочайшего художественного творчества с необычайной этической чистотой, о чем можно скорее догадываться, но что невыразимо словами (см. сказанное выше об ангажированном искусстве). 
НА ЧЕМ СТОИТ АВТОР И КУДА ОН СТРЕМИТСЯ? 
("ЗДЕСЬ Я НЕ БРОШУ ЯКОРЬ") 
   Изучать и знать надо не только, где находится как бы геометрическое место всех образов великого поэта, но еще и то, стремится он к этому ли месту или от него. 
   Гомеровский мир - мир героической эпохи; певец движется в нем с непревзойденной уверенностью, при этом утверждая его. Он приемлет этот мир. Даже там, где он оплакивает этот мир, как в трогательном разговоре наедине старца Приама и Ахилла (в конце поэмы). 
   Мир Эдгара Аллана По - это мир распада, мир переливающегося, пускающего разноцветные пузыри саморазрушения. По движется в нем с такой же уверенностью, как Гомер в своем прочно утвердившемся космосе богов и героев; к этой уверенности над безднами у По примешивается даже какое-то дьявольское наслаждение, которое соблазнительно красиво навязывает читателю больная фанфара его "nevermore". По приемлет этот свой болезненный мир. Он столь же мало способен его отрицать, как Гомер свои кровавые или лазурно-светлые горизонты. 
   Кафка живет в мире, похожем на мир Эдгара По. Но такого мира он не приемлет. Он чувствует себя в нем крайне неуютно и знает, что совершенно чужд этому миру В самом деле, изображения такого мира его не интересовали, если только не он сам был их автором (причем под знаком отрицания). Он не читал книг авторов типа По. Читал он Гете, Штифтера и Гебеля. Он восстает против мира холодного разрушения, пыток, злых судов, коварного крючкотворства, одиночества. Всей своей литературной деятельностью он протестует против столь мастерски изображенной им Среды, где царит отчужденность, равнодушие, убийство, - той, что некогда была явлена ему в виде картины с изображением битвы Александра Македонского, висящей на смене класса (эта бойня!), той, что своими благими деяниями "еще в этой жизни" следует сделать невидимой, аннулировать, "затемнить... или совсем погасить" (IV, 281). За пределами испорченного мира Кафка ищет остров свободы и чистоты, справедливого порядка и работы для всех, о котором почти по-мальчишески наивно мечтает герой в последней главе его романа "Америка". 
   Когда говорят о Кафке, все эти сложные моменты часто упускают из виду. Поэтому хорошо бы прислушаться к тому что говорит он сам. Чем-то вроде символа веры всегда казался мне следующий фрагмент: 
   "Если ты беспрерывно мчишься вперед, плещешься в тепловатом воздухе, расставив руки как плавники, бросая в полудреме спешки торопливый взгляд на все, что остается позади, то однажды ты пропустишь проезжающий мимо экипаж. Оставайся неколебим, силой своего взгляда заставь корни расти вглубь и вширь - ничто не сможет тебя уничтожить, и это не корни, а просто сила твоего устремленного взгляда, - и ты увидишь неизменную темную даль, откуда лишь однажды появляется экипаж, вот он приближается, увеличивается, к тому моменту, когда он подъезжает к тебе, он вобрал в себя весь мир, - и ты погружаешься в него, как ребенок в подушки дорожного экипажа, прокладывающего путь сквозь бурю и ночь". 
   Яснее ни один поэт не мог бы выразить свою веру в божественную благодать, в спасение. "Экипаж" небесного Отца выносит его из всех мучений и плещущейся теплой нечистоты. То же самое выразил Кафка и в другой записи: "Это чувство: "здесь я не брошу якорь" - и сразу почувствовать катящиеся, несущие волны вокруг себя!" (1V, 279). Или так: "Обнявшись с небом. Покой, умиротворение, погружение". Аллегория об экипаже кажется мне особо удачной не только из-за ее пластической красоты и убедительности, но и потому, что поэт здесь, не вступая в известный догматический спор, показал во взаимодействии и то, и другое: и божественную благодать, и деятельное соучастие человека, его "направленный взгляд". И вот еще почему: то, против чего Кафка предостерегал, говоря о "полудреме спешки", - действительно главная беда нашей эпохи. 
    "Полудрема спешки" - это выражение (говорю по собственному опыту) обладает поистине воспитательным действием, когда несколько раз вдень пропускаешь происходящее сквозь этот словесный фильтр, и остается заполнявшая его муть, когда снова и снова призываешь себя словами Кафки к большей вдумчивости и более осмысленному подходу к тому что течет мимо тебя. Призыв Кафки быть "направленным" на спасение имеет, на мой взгляд, тем большее значение, что он, по собственному признанию, пишет в низинах и долинах слез, где почти нет надежды. Тем ценнее редкие проблески просветленной земли. И тем они показательнее: ведь именно редкость их порукой тому, что Кафка ничего не внушал себе, что эти проблески не пустая фраза, что они воспринимаются всерьез и искренне. Автор, чересчур склонный видеть все в примирительном свете, со своими надеждами и своими сентенциями о спасении чаще всего быстро помогает, но он слишком расточителен. Елейность - это опасность, которой не избежал даже Достоевский при создании образа своего старца ("Братья Карамазовы"). Кафка оказывается строже. Когда он говорит "я надеюсь", можно быть уверенным, что речь идет о совершенно реальной и испытанной надежде. 
   В этом отношении Кафка порой достигает поистине первозданного величия и свободы от сомнений. Например, когда пишет: ""Что нам не хватает веры, нельзя сказать. Сам факт нашей жизни имеет для веры неисчерпаемое значение". - "При чем тут вера? Ведь нельзя же не жить". - "Именно в этом "нельзя же" и заключена безумная сила веры; в этом отрицании она получает облик"" (1V, 284). 
   Наконец, при оценке личности этого писателя нельзя забывать о печальных семейных и профессиональных обстоятельствах, а также о длительной смертельной болезни; у всего этого Кафке пришлось отвоевывать свое творчество. Он делал это страстно, почти героически, притом считая себя кем угодно, только не героем. Когда человеку приходится умереть в сорок один год, когда он уже смолоду знает, что обречен на раннюю смерть, по справедливости трудно ожидать, что его взгляд на мир будет. непредвзятым. Мне кажется, что при всех препятствиях, имевших гибельную власть над его жизнью, Кафка стал воплощением избытка, совершенно поразительного преобладания свободной воли, веры, бескомпромиссности добра, - что, если это как следует продумать и прочувствовать, могло бы для многих стать примером. 
   На это могут возразить: у Кафки столько раз изображены отчаянные, безвыходные, запутывающие ситуации и так редок луч надежды - с чего бы последнему придавать решающее значение? - Нет, прежде всего я вовсе не говорю о "решающем значении"; я доволен уже, если редкие проблески надежды не упускают из виду вовсе, как это делает большинство комментаторов Кафки. Лотом, именно в скудости я, как уже было сказано, вижу важнейший залог подлинности. К тому же позитивное само по себе более весомо, чем негативное. Так, Бубер в своей бесценной книге "Два образа веры" (ср. также "Картины добра и зла") утверждает, что зло в человеке слабее, чем добро и что это находит соответствие в соотношении двух типов отношения Бога к человеку - карающий суд или благодатное милосердие. А именно: милость - оказывается сильнее. У Бога "мера добра больше меры возмездия"*, - гласят строки Талмуда, которые Бубер приводит по этому поводу. Совершенно аналогично и Кафка четко выразил первенство позитивного над негативным, дав non plus ultra** автоинтерпретацию в том духе, за который и ратую здесь. В одном из самых ярких афоризмов он говорит: 
    *Бубер М. Два образа веры. М., 1995. С. 328. Пер. С. Лезова и А. Миронова. 
    ** исчерпывающую (лат.) 
   "Он держится мнения, что надо только однажды перейти на сторону добра и ты уже спасен - независимо от прошлого и даже независимо от будущего" (IV, 292-293). 
   Автономность и воистину вечность единственного и разового доброго дела, его "кайрос"* не могли бы, н полагаю, найти более убедительной формулировки, чем этот афоризм Кафки, называть которого (вопреки всем его подобным высказываниям) декадентом стало сегодня какой-то игрой для развлечения общества. Это связано с тем, что страсть давать всему, а значит, и творчеству Кафки, самое темное и саморазрушительное толкование ныне переросла в болезнь. Поэтому Вернер Вебер в своей книге эссе "Образы и поездки" с полным на то основанием ввел решительное разграничение: "Модное отчаяние есть осквернение того отчаяния, до которого доводит судьба. Последнее имеет пределы. Первое, не задевая сердца, соединяется с пространством лжи, созданным модой". Это проницательное замечание верно для большей части того, что называют "черной литературой". Правда, нынешнее развитие политической, социально аморальной обстановки, делает понятным стремление к подобно