" отца Кафки представлять и нет надобности. Он - по сравнению, например, с сыном, вполне благополучен. Фотография 1920 года показывает нам слегка постаревшего, но все еще полного сил мужчину. А несколькими страницами ранее автор говорит о том, что за последние три года отец Амалии изменился до неузнаваемости. За три года - с 1917 - со времени констатации у Кафки туберкулеза - до неузнаваемости изменился сын. Если мы вспомним давнишнее высказывание писателя, что он долго будет выглядеть юным, а затем разом постареет, то не приходится удивляться тому, как подробно автор останавливается на описаниях переживаний, напрасных - по-человечески понятных - надежд и стараний отца семейства. 
   Здесь же упоминается садоводство и промокшая, иззябшая, фигура больного отца. Как тут не вспомнить работу Франца Кафки в Помологическом институте в Трое под Прагой - он сам недаром упоминает об этом в письмах и дневниках. 
   Глава названа - "Прошение", но главный персонаж ее уже ничего не просит - он просто ждет. 
   Не каждый читатель догадывается о том, что любой писатель всю свою творческую жизнь посвящает прошению (кому и о чем - дело другое), а Франц Кафка еще и уточняет: прошение о прощении. К Богу или человечеству устремлено это прошение, искренне оно или нет, найдет ли оно отклик или канет в Лету - на то уж воля читателя. Писатели же... 
    Чиновники - народ очень образованный, но односторонний, по своей специальности каждый из одного слова может вывести целый ряд мыслей но ему можно часами объяснять то, что касается другого отдела, и он будет только вежливо кивать головой, но не поймет ни слова. И это вполне понятно: попробуй только сам разобраться в каких-нибудь служебных пустяках, которые любой чиновник может разрешить одним мановением руки, попробуй только в них разобраться досконально, а уж ты всю жизнь провозишься, а до сути так и не доберешься. 
   Чиновников от религии или литературы имеет в виду здесь писатель? Пока что представляются только две эти части весов - их способно представить себе даже атеистическое сознание. 
Глава двадцатая 
ПЛАН ОЛЬГИ 
   Собственно, название "План Ольги" относится лишь к первой части главы. 
    "Пусть тебе живется, как слуге" - вот обычная присказка чиновников, и действительно, говорят, что слуги себе обеспечивают хорошую жизнь в Замке, они там полные хозяева и умеют это ценить, притом в Замке они ведут себя по тамошним правилам, держатся спокойно, с достоинством - мне это много раз подтверждали, - да и тут иногда видишь у слуг остатки таких манер, именно остатки, а в общем, благодаря тому что законы Замка в Деревне уже неприменимы, эти люди словно перерождаются. - становятся дикой, беспардонной оравой, для которой уже не существует законов, а только их ненасытные потребности. 
   Такой строгости суждения, казалось бы, невозможно ожидать от скромного и "неуверенного в себе" писателя, каким считается Франц Кафка. Но давайте примем во внимание, что в данном случав речь-то идет о его Божестве - литературе, и о профанации ее, и о дискредитации ее и своим ангажированным кем-то или чем-то творчеством, и богемным, напоказ, поведением. Даже при том скромном опыте, который имелся у Кафки, он не мог избежать хотя бы слухов о богемной среде и нравов в ней. А тут еще венское окружение четы Поллаков так и просится на его страницы, в чем он им отказать не в силах и не в настроении. К тому же, если любовь обычного человека заставляет его смежать веки, любовь писателя открывает третий глаз - всепроницающий глаз Шивы. 
    Бывает, что сразу не успеешь появиться, не успеешь оглянуться, как случай уже подвернулся, тут не у каждого новичка достанет присутствия духа сразу за этот случай ухватиться, тогда уж приходится ждать годами, дольше, чем при официальном оформлении на работу, но оформиться на работу по всем правилам такому неофициально допущенному человеку совсем невозможно. Значит, тут сомнений возникает немало, но все они отпадают перед тем соображением, что при официальном приеме на работу отбор очень строг, и члена семьи, который себя чем-то запятнал, отвергают заранее. Он может проходить процедуру оформления годами, трястись в ожидании результата, все удивленно спрашивают его, как он посмел предпринять столь безнадежную попытку, а он все надеется, иначе как же ему жить; однако через много лет, быть может уже в старости, он узнает об отказе, узнает, что все потеряно и жизнь его прошла бесцельно. 
   Уфф! Цитата огромна, но невозможно остановить ход мысли автора и его резюме с горчинкой. Здесь - и признание новичка, нежданно-негаданно направившего свой ручей в литературный океан, и сознание своего величия в трех, пусть не законченных пока романах, и предсмертное уже почти понимание невозможности добиться - при жизни! - мирового внимания, и выпавшая из обиходного лексикона фраза о "бесцельно прожитой жизни". 
   Нельзя здесь не усматривать намека на то, что в 1919 году, например, Нобелевская Птица кружит над К. Шпиттелером - кому теперь известно это "лауреатское" имя?! Нобелевская премия должна вручаться писателю за создание произведения "идеального направления", а Франц Кафка не мог не сознавать, что идеальнее его "Замка", быть может, и не будет создано мировой литературой (если уж немудрящая премия Теодора Фонтане вызвала у Кафки всплеск эмоций, то Нобелевская, вполне возможно, - бередила его душу). 
   Притворяющиеся писателями - вот что поражало Кафку больше всего 
    Но иногда это вовсе не помогает человеку в приеме на службу, а только бесконечно затягивает процедуру зачисления - такой процедуре конца нет, и она прекращается только со смертью данного человека. Так что и законный прием на службу, как и незаконный, чреват и явными, и тайными трудностями, и, прежде чем впутаться в такое дело, очень полезно все заранее взвесить. Ведь я знала, что рассказы слуг очень и очень недостоверны. Я знала, что они никогда не хотят рассказывать мне про Замок, стараются перевести разговор на другое, каждое слово приходится у них вымаливать, но, надо сказать, уж если они заводились, так болтали ерунду, хвастались, старались перещеголять друг дружку во всяких баснях и выдумках так, что там, в темной конюшне, из всего этого неумолчного крика, когда один перебивал другого, можно было извлечь в лучшем случае два-три жалких намека на правду. 
   Какая горечь в этих словах, какая обида! И ведь рассказывается это К. - человеку, всеми помыслами и жизнью своей по существу предавшемуся все еще недостижимому и непостижимому Замку. 
    ...Судя по рассказам слуг, бывает, что ищущим работу приходится так долго ждать, что они часто падают в обморок, мысли у них путаются и они могут погибнуть, если друзья о них не позаботятся... 
   Странно, что всего одной фразой, мимолетно, всплывает в огромном романе тема дружбы, которой не был обделен писатель и которая никак не могла уравновесить его страстного устремления к Замку. 
    И началась та кажущаяся служба, про которую я тебе уже рассказывала. Удивительно было только то, что Варнава без всякого затруднения, сразу попал в Замок, вернее, в ту канцелярию, которая стала его рабочим местом. Такой успех меня чуть с ума не свел... 
   Читателю при этом может припомниться пример несчастного Гельдерлина, почти четыре десятилетия, до самой смерти, прожившего в безумии и в Замке своей Музы. 
    "Ведь там во всем - кроме причуд всякой челяди - царит большая скромность, там честолюбивый человек ищет удовлетворения только в работе, а так как тогда сама работа становится превыше всего, то всякое честолюбие пропадает - для детских мечтаний там места нет". 
   Творчество - "превыше всего"! Эта мысль из дневников ворвалась в роман "Замок", она - пружина всего действа, она помогает К. не замечать гримасы быта и великое множество препятствий. "Перед ним как будто открылся совсем новый мир, и ему не совладать с радостными заботами, которые несет с собой это открытие". 
   Если уж здесь и пристало говорить о религии, то не иначе, как - религии творчества. 
   Поскольку большинство собратьев Франца Кафки по перу не догадаются или не пожелают признавать себя в слугах или чиновниках Замка, а читатель скорее привычен следить за канвой событий, в этой главе автор пытается также разрешить и некоторые фактические коллизии - романа и собственной жизни. 
   Иеремия сообщает К.: "Рассказываю я тебе, только чтобы успокоить Фриду. Ведь когда ты ее оставил ради сестры Варнавы, она почувствовала себя очень несчастной, не столько из-за потери, сколько из-за твоего предательства; правда, она уже давно предвидела, что так случится и очень из-за этого страдала". "...Фрида опять там, в буфете. Для Фриды так лучше. Ей не было никакого смысла выходить за тебя замуж. Кроме того, ты не сумел оценить жертву, которую она тебе принесла..." 
   Если уж возвращением Фриды в гостиничный буфет Кафка и хотел упрекнуть Милену Есенску-Поллак, то при упоминании о принесенной жертве мы обязаны помнить только о Фриде-Фелиции, отдавшей пять лет своей молодости любовным отношениям без будущего. Правда, Фелиция была принесена - ни малого ни мало - в жертву литературе (а Фрида - Замку), но поставивший на карту собственную жизнь писатель вполне отдавал себе отчет и в жертвенности Фриды-Фелиции, и в собственной при этом эгоистической роли. Недаром в главе упоминается и о жалобе в Замок. 
    Как мне доложили, он все принимает слишком близко к сердцу. Он только недавно попал в Деревню и сразу решил, что это большое событие, хотя на самом деле все это ничего не значит... 
   Смертельно больной писатель напоминает, что родился ("попал в Деревню") он сравнительно недавно - менее сорока лет назад, и - "все это ничего не значит". Так чему же он придает значение? По роману - Замку и только Замку! Писатель не устает напоминать нам об этом, словно его пассы-пассажи должны нас загипнотизировать. 
Глава двадцать первая 
Глава двадцать вторая 
    Значит, все-таки случилось то, что можно было предвидеть, но нельзя было предотвратить. Фрида его бросила. А вдруг это не окончательно, может быть, дело обстоит не так скверно; Фриду надо было снова завоевать, на нее легко влияли посторонние.. 
    Только что он хвалился перед Ольгой отношением Фриды к нему называл ее своей единственной опорой, - оказывается, опора эта не из самых крепких, не нужно было вмешательства высших сил, чтобы отнять Фриду у К., достаточно было этого довольно неаппетитного помощника, этого куска мяса, который порой казался безжизненным. 
   За кровохарканьем и туберкулезом, как за закрытой дверью, укрылся Франц Кафка от своей невесты Фелиции Бауэр. Ко времени событий романа она уже вышла замуж и даже родила ребенка. С Миленой Есенской-Поллак он порывает, поняв, что мужа своего она не бросит и собирается сохранять "треугольные" отношения. И та, и другая женщина после разрыва находят выход эмоциям в работе: "...Она, видно, сразу хотела погрузиться в работу, чтобы тебя забыть". 
   Францу Кафке не нужно было выдумывать сюжетных линий и любовных историй - слишком богат был его внутренний опыт переживаний такого рода. 
   Читатель уже давно понял, что "Замок" - вовсе не "лав стори". Правда, отношения с женщинами главного героя изобилуют подводными течениями, скалами и водоворотами, но проявляются они на страницах этого странного произведения всегда неожиданно для читательского внимания, занятого разгадкой очередного круговорота неприхотливых событий в романе. Собственно, и событий-то немного. Зато - множество их интерпретаций - большую часть романа как раз разговоры о событиях и занимают. 
   Все эти разговоры полны казуистики, намеков и подтекста, в одной фразе весьма часто встречаются просто-таки противоположные суждения, все они построены по пословице "Увяз коготок - и всей птичке пропасть". Да уж не хочет ли и на самом деле "пропасть" в Замке К., как это случается о иными его обитателями? Фрида уговаривает К. уехать, бежать из Деревни, но он даже мысли не допускает об этом. Его не смущают мелкие неудобства и неурядицы, зато мельчайшая деталь, замеченная им в "ограде" Замка, привлекает его. Считая женщин самым слабым местом в "обороне" Замка, К. стараться уловить в свои сети любую из них. Иезуитский девиз К. "цель оправдывает средство" не делает исключений ни для мужчин, ни для женщин. Но поставивший на карту и свою жизнь К. не смущается этим: детская наивность заменяет ему укоры совести, неопытность - отвагу, почти полное отсутствие прошлого - жажду будущего. Малейший ветерок с Замковой Горы раздувает его ноздри, любой спустившийся оттуда оставляет след, по которому К. готов мчать не хуже гончего пса. Только то, что вызвавший К. к себе секретарь Кламма Эрлангер спит, подвигло К. на разговор и уговоры Фриды: 
    ...Вечно бегаю по делам, которые тебе не очень понятны и тебя раздражают, да еще сводят меня с людьми, тебе ненавистными, и при всей моей невиновности что-то от этой ненависти переходит и на меня. И в результате получается, что зло и довольно хитро использованы изъяны в наших с тобой отношениях. Все взаимоотношения имеют свои недостатки, а наши в особенности, мы ведь с тобой пришли каждый из своего, совсем непохожего мира, и, с тех пор как познакомились, жизнь каждого из нас пошла совсем другим путем, мы еще чувствуем себя неуверенно, слишком все это ново. 
   "Совсем непохожий мир" К. - это, конечно, мир самого Франца Кафки. До последнего года его жизни, когда он, наконец-то, повстречал Дору Димант, ни одна из встретившихся и, казалось бы, пошедших ему навстречу женщин, не собиралась отказываться от своего мира, зато старалась вовлечь в него своего избранника, не понимая, насколько неосновательны эти попытки и насколько они опасны для самого Кафки. 
Глава двадцать третья 
   Мировая усталость навалилась на К., он ищет уже не Эрлангера, а пустую комнату, чтобы доспать и передохнуть, наконец, - его метания по Деревне вновь приводят алчущего Замка "землемера" в "Господское подворье", в чиновничье логово, в пределы преследующей его беспредельной Пустоты. На этот раз его призрачным Вергилием становится секретарь по имени Бюргель. всерьез заявляющий: "Не стану разбираться, как обстоит дело по существу, может быть, так оно и есть, я слишком близко ко всему стою, чтобы составить определенное мнение...""Разбираться по существу дела" никто из чиновников действительно не собирается - у каждого свои маленькие задачи, маленькие поручения, которые они возводят в рант наивысших и лишь в качестве допущения могут иногда порассуждать на интересующую К. тему, но начинают настолько издалека, делают такие глубокие обходы с фланга, что скорее удаляются, чем приближаются к цели К. 
    Все это было сплошное дилетантство. Ничего не зная о тех обстоятельствах, при которых вызвали сюда К., о трудностях, встреченных им в Деревне и в Замке, о запутанности его дел, которая за время пребывания К. уже дала или дает о себе знать, - ничего не ведая обо всем этом, более того, даже не делая вида, что он, как, во всяком случае, полагалось бы секретарю, имеет хотя бы отдаленное представление об этом деле, он предлагает так, походя, при помощи какого-то блокнотика уладить недоразумение там, наверху. 
   Непрофессионал(!) К. обвиняет в дилетантстве служителей Замка, ему абсолютно ясно, что они, обитая в недрах своих канцелярий, как кроты, и не могут видеть солнца (кстати, и Бюргель - уменьшительное от Burg - что одновременно может переводиться и как "Замок", и как "нора бобра"). 
   Пишущий большей частью по ночам Франц Кафка посвящает "лекцию" Бюргеля именно рассуждениям по поводу ночных бдений чиновничества - "в этом отношении мы не делаем разницы между обычным и рабочим временем". 
    Невольно склоняешься судить ночью обо всем с более личной точки зрения, слова посетителя приобретают больше веса, чем положено, к служебным суждениям примешиваются совершенно излишние соображения насчет жизненных обстоятельств людей, их бед и страданий; необходимая граница в отношениях между чиновниками и допрашиваемыми стирается, как бы безупречно она внешне ни соблюдалась, и там, где, как полагается, надо было бы ограничиться, с одной стороны, вопросами, с другой - ответами, иногда, как ни странно, возникает совершенно неуместный обмен ролями. 
   Посещающие по ночам писателя герои его произведений иногда ведут себя не просто своевольно, а - затягивая своего визави в некие запутанные, непредусмотренные авторским сценарием отношения. "Однако, когда потом читаешь их протоколы, то удивляешься явным промахам, которые видны невооруженным глазом. И это такие ошибки, обычно ничем не оправданные ошибки в пользу допрашиваемых, которые, по крайней мере по нашим предписаниям, уже нельзя сразу исправить обычным путем". 
   "Обычных путей" Франц Кафка себе просто-таки не представляет - таково его прирожденное свойство как писателя. Главное для него (оно же - единственное) - Путь, и не просто Путь, а Путь в Замок, а недостижимость и непостижимость Замка снедает его усилия, но не снедает веры в существование Земли Обетованной, адептом которой он себя чувствовал на страницах своих произведений, особенно - когда они еще не были опубликованы. 
    Никому теперь не вырвать его оттуда. И у него появилось ощущение, будто победа уже одержана, и вот собралась компания отпраздновать ее, и не то он сам, не то кто-то другой поднял бокал шампанского за его победу. И для того, чтобы все знали, о чем идет речь, и борьба и победа повторились вновь, а может быть, и не повторились, а только сейчас происходят, а победу стали праздновать заранее и продолжают праздновать, потому что исход, к счастью, уже предрешен. 
   На свой лад, чрезвычайно скромно (в романе - в полусне К.) Франц Кафка повторяет пушкинское: "Я памятник воздвиг себе нерукотворный..." 
   Но это - на дальнем, совсем дальнем конце жизненного пути, в начале же его... 
    ... каждый, кто имеет какое-то дело или должен быть допрошен по каким-либо причинам сразу, без промедления, часто даже до того, как он сам поймет, в чем состоит это дело, более того - даже прежде, чем он узнает о наличии дела, уже получает вызов. 
   "Вызов" - это, конечно, призвание. "Разве тут не становится решающим то рвение, с каким человек берется за дело?" Призвание - это и цель, и одновременно средство для достижения этой цели. Вся остальная жизнь - привходящее, материал художественного построения, надоедливый сиамский близнец. Все препятствия невероятны, все препятствия - просто фикция. Так, во всяком случае, пытается уверить себя и нас писатель. "Даже если эта полнейшая невероятность вдруг обрела бы реальность, так неужели тогда все потеряно? Напротив! Потерять все это еще более невероятно, чем самая большая невероятность". 
   Смерть уже ходит под руку с тенью писателя, и он это осознает. "Сил человеческих хватает до известного предела; кто виноват, что именно этот предел имеет решающую роль? Нет, тут никто не виноват. Так жизнь сама себя поправляет по ходу действия, так сохраняется равновесие". Это философствует Монтень? Нет, это просто и отчетливо говорит писатель Франц Кафка. 
Глава двадцать четвертая 
   Читатель все еще простодушно представляет Музу дебелой греческой матроной или особой неопределенного возраста, но опять-таки женского рода, при помощи кем-то санкционированных крыльев витающей над челом прозаика, а еще лучше - поэта? Помилуйте! В нашем материалистическом мире, на тысячекилометровых пространствах континентов Музе-бедняге не достало бы ни сил, ни мгновений для одновременного обслуживания поэтических полчищ. Может быть, только Франц Кафка внятно и доступно для читательского воображения представил суть дела. А по его мнению, все орудующие пером господа из Замка Слоновой Кости, притаившись в одной из бесчисленных келий ночного пространства, ожидают священного момента не вдохновения - о нет! - а почтенного служителя в партикулярном платье, шествующего мимо них по коридору с тележкой, нагруженной кипами бумаг различного достоинства. Вожделеющие добычи господа-поэты, от нетерпения приведшие в беспорядок шевелюры и не удосужившиеся надлежащим образом обмундироваться, получают свои (а иногда - и чужие!) бумаги по неизвестно кем составленному списку.