ческим ореолом (кроме, вероятно, Амалии из "Замка"). Привлекательность дам, изображенных в его дневниках, новеллах, письмах, - это тихое обаяние повседневных прелестниц, смиряющихся с жизнью. В них есть нечто несовершенное, нераскрытое, не спешащее себя проявить. 
   Чаще всего женские носы вычерчены геометрически четко. В декабрьском (1907 года) письме Максу Броду писатель создает свою "песнь песней". Внимание Кафки привлекли две "социал-демократки", которым "приходилось стискивать зубы, чтобы не изрекать по любому поводу какой-нибудь лозунг, какой-нибудь принцип. Одну зовут А., другую - Х.В., она маленькая, щечки у нее красные-красные; близорука, и это сказывается не только в милом движении, каким она водружает пенсне на нос - кончик его поистине прелестно как бы составлен из крошечных плоскостей (курсив мой - А.С.); сегодня ночью мне снились ее короткие, толстые ноги, таким вот окольными путями я познаю девичью красоту и влюбляюсь". 
   Трудно найти в этих описаниях повод для возникновения пылких чувств, но как не заметить, что хотя девичий нос и "не Ливанская башня, обращенная к Дамаску", но запоминается своей "конструкцией". Начинающий писатель-ловелас отдает себе отчет в том, что любимая не слишком хороша, но отказываться от подобного видения прекрасного впредь не намерен. Фелица Бауэр, у которой "костлявое пустое лицо, открыто показывающее свою пустоту" и "почти сломанный нос", пять лет ходила в его невестах. 
   Кафка словно стремится создать свою, по аналогии с каббалистической, шкалу ценностей, таблицу соотношений "добро - зло", составить свой план мироустройства; взгляд его фиксирует пропорции лица, за которыми угадываются "сюжетные" и "фабульные" линии жизни: "... я смотрел на машинистку и думал о том, как трудно определить ее лицо, даже рассматривая его. В особенности сбивает с толку соотношение между растянутой, выступающей почти с одинаковой шириной вокруг головы прической и часто кажущимся слишком длинным прямым носом" (запись от 8 ноября 1911 г.). 
   Или: "Толстая маленькая девочка, которая часто ковыряет в носу, смышленая, но не особенно красивая, с носом, не сулящим будущего" ("Путевые дневники", 8 сентября 1911 года). Другие путевые заметки содержат не менее любопытные замечания. Описание дамы с точенным носом ("складки от него ко рту - складки молодости, подчеркивающие ее молодую живость"), через месяц оборачивается ремаркой относительно "кончика носа старой женщины с почти еще молодой тугой кожей". "Значит, - резюмирует Кафка, - на кончике носа и кончается молодость и там начинается смерть?". Этот "странный" кафковский вывод потом распространился на "мужские" носы, на чем мы в дальнейшем остановимся особо. 
   Нос в текстах Кафки порою свидетельствует о темпераменте и характере женщины. Девушка с небезупречной наружностью привлекательнее выглядит все же раздетой, чем одетой, потому что поверх ее костюма больше бросается в глаза "крепкий нос и щеки, которые нужно долго щипать, прежде чем они покраснеют". В новелле "Пассажир" одежда, поза, прическа, ухо прекрасной незнакомки выступают различными проявлениями ее женской натуры. Тщательнее всего обрисовывает он ее нос - слегка вдавленный по бокам, с округлым и широким кончиком. Ситуация в духе комедии положений подчеркивается чувственной явленностью - нос свахи торчит на лице с "вызывающей телесностью". 
   Когда эротические прелести невесты соседствуют с "выпуклыми крыльями" ее носа, в полной мере выявляется отзывчивость души: способность сопереживать и сочувствовать, стремление обрести гармонию в жизни. Кафка недаром называл себя "охотником за конструкциями", для которого важны даже самые незначительные детали. Не шибко умную женщину он легко распознает по... не запоминающейся тени, отбрасываемой ее носом. 
   Разговор о носах артисток - своего рода заострение темы "женщина в искусстве". Оценка сценической манеры Меллы Марс во многом зависит от "особой игровой способности ее носа", которая "подчеркивается переменным светом и углублениями играющих вокруг него мышц". Танцовщица Эдуардова "на открытом воздухе не так красива, как на сцене", потому что впечатление портят "эта бледность, эти скулы, так натягивающие кожу, что на лице едва отражается какое-нибудь движение, выступающий словно из углубления, большой нос, с которым не пошутишь - не попробуешь кончик на твердость или не ухватишь спинку носа и не повернешь туда-сюда, говоря: "А теперь ты пойдешь со мной"". 
   Кафке не свойственно подшучивать ни над своим, ни над чужим носом. Но было бы удивительно, если бы не обнаружилось исключение: всякий отточенный эстетический узор стремится нарушить свое совершенство, сохранить "лишний" штрих, запечатлев посредством его свидетельство сознательного выбора. Еще и в этом Кафка является полным антиподом Гоголя, разработавшего комическую линию восприятия носа через привлечение русских и французских пословиц, поговорок, фразеологизмов, bon mot. Именно с помощью парафраз, реализованных метафор, взятых из двух языков, выпестован знаменитый образ носа майора Ковалева. Гоголь ориентировался на русского читателя, для которого стихия французской речи была привычной и понятной. Он дословно перевел, "пересадил" на почву русского языка устойчивые выражения по типу "хотеть съесть нос" (что означает - ненавидеть) или "поправить себе нос" (разбогатеть). Пушкин очень точно назвал гоголевскую повесть "шуткой"! Кафка хорошо знал и французский язык, и творчество Гоголя. Шутки, каламбуры, парафразы - все эти изобразительные приемы и средства были ему доступны, однако он предпочел серьезный нос. 
   По сравнению с женскими, мужские носы у Кафки предстают более приземленными. Рядом с ними появляются запахи, сморкания, ковыряния, носовые платки. Но это отнюдь не выглядит смешным, поскольку означает либо физическое нездоровье, либо душевные треволнения. В системе жестов персонажей романа "Америка" значительное место занимает использование носовых платков. Сенатор Якоб, взволнованный приездом племянника, отворачивается, осушая лицо носовым платком. Банкир Полландер, по вине которого дядя изгоняет Карла, также отирает лицо платком и задерживает его у носа. Когда господин Грин сообщает Росману о суровом решении дяди, то источает своей сигарой зловещий иррациональный дым, заполняющий собой чуть ли не все жизненное пространство, и Карл, несмотря на то, что стоял далеко, все равно "чувствовал этот дым, и у него щипало в носу". 
   Каждый новый крутой поворот в судьбе героя, всякий новый виток невезения отмечен "мизансценой" с участием носа - кровь из носа пьяного Робинзона, большой нос начальника лифтеров в отеле служат "сигналом" для увольнения Карла с работы. Еще одна повествовательная пружина - провалившийся, изъеденный нос некоего парня, безотказно исполняющего приказы проходимца Деламарша. Встреча с искалеченным носом предвещает окончательное падение героя на социальное дно. Надменный крупный прямой нос можно увидеть даже на том свете, в раю - на открытках "всемирного театра Оклахомы". 
   Правильных носов у Кафки не встречается вообще. Даже в прямых носах правителей и министров не найти ничего классического, римского, что бы свидетельствовало о славе, красоте, величии, духовном и телесном совершенстве. Как правило же, крупные носы - вестники несчастий, недоразумений, неприятностей. Помимо упомянутого начальника лифтеров, обладателем толстого носа является путеец Пиркерсгофер ("Свадебное приготовление в деревне"). В самом начале своих мытарств землемер К. созерцает портрет кастеляна, у которого крупный крючковатый нос ("Замок"). В "Процессе" символическое явление носов происходит дважды, и оба раза их обладателями выступают стражи: в начале романа - Виллим (с крупным, свернутым набок носом), в конце - безымянный привратник с горбатым носом, стерегущий Врата Закона. И если первый подпадает под русскую поговорку "Нос крив и нрав не прав", то второй явно оправдывает поговорку "Горбатый нос себе на уме". 
   Во всех остальных случаях, нетрудно, впрочем, заметить, что кафковская символика вступает в открытое противоречие со сложившимися традициями понимания крупного носа. "Толст ли твой нос?" - этот старинный вопрос-приветствие у иранских народов означает пожелание крепкого здоровья. "Чем носовитей, тем красовитей", - говорят французы. "Узнайте же, - восклицает ростановский Сирано де Бержерак, - что нос большой есть знак //Ума, любезности и смелости беспечной //И храбрости, и доброты сердечной". Даже безобразный Карлик-Нос из сказки Гауфа оказывается добрым малым, которого заколдовала злая волшебница. Согласно Ведам, путникам помогают великодушные божества - близнецы Насатьи. Благосклонное отношение к большим носам в семитской литературе - явление само собой разумеющееся. 
   Вряд ли Кафке была известна средневековая манихейская притча об обманчивости пяти чувств, где тема носа соседствует с мотивом гибели. Но и в притче нос - жертва обонятельного "воображения" и самообмана, а не вестник или причина злоключений для окружающего мира. Предшественниками "злых" носов Кафки можно назвать разве что германо-скандинавских носачей - троллей, хотя все та же скандинавская литература с легкой руки шведки Сельмы Лагерлеф и финки Туве Янсон ввела их в круг положительных персонажей. 
   Сходное кафковскому понимание носа в какой-то мере обнаруживает кубизм: "Чтобы понять во всей полноте мощь кубизма, надо представить себе, как тесно был он связан со смертью, с распадом и растворением. Вспомним, что в детстве Пикассо воспринимал цифру 7 как перевернутый нос. Возникает искушение доказать, что кубизм и вырос из этого носа - из его пещерообразных и лабиринтоподобных глубин, обросших сталактитами и сталагмитами" (Норман Мейер "Портрет Пикассо в юности"). Сближая идейные пласты прозы Кафки и крупнейшего направления живописи, мы входим в сферу межкультурного диалога, способного объяснить не только загадки нынешнего века, но и понять всю глубину страха героя вавилонского эпоса Гильгамеша, который на 7-ой день после смерти брата пытается убежать от некоей открывшейся ему страшной истины. Он боится произнести ее вслух, твердя вместо этого слова о носе брата. 
   Кафка и кубисты оказались смелее вавилонского героя. Они не только увидели, но и попытались вскрыть "седьмую печать". Перевернув семерку, символическую цифру обозначения жизни, они получили оксюморон - нос-к-смерти и стали пристально вглядываться в перевернутый план творения - то, чего устрашился Гильгамеш и на что древний эпос наложил табу. Кафка, веривший в реальность самых неожиданных мистических и телесных превращений, боявшийся появления в темноте мыши с мордой свиньи, выплеснул страхи и опасения на страницах "Превращения", "Отчета для Академии", "Гибрида". Человек обрастает плотью жука и, покинутый всеми, умирает; обезьяна обретает душу человека, не утрачивая своей телесности; животное-гибрид, соединившее в себе кошку и ягненка, носом тычется в ухо хозяина, ища и не находя понимания, желая собственной смерти. 
   Возникает дисгармоничный абсурдный мир, в котором ложь торжествует над правдой, порок над добродетелью, тело над духом. Поэтому героям Кафки тяжело дышать. Йозеф К. задыхается от спертого воздуха в канцелярии суда, в адвокатской конторе, в каморке судейского художника. Кучер Йозеф, специально откормленный для презентабельного вида, с трудом втягивает воздух через большие круглые ноздри. "Если не будете дышать быстро, вы задохнетесь сами по себе, от внутренних ядов, - восклицает главный герой рассказа "Описание одной борьбы", обращаясь к гибнущему в волнах бурной реки толстяку-мудрецу. - Если вы будете дышать медленно, вы задохнетесь от воздуха, негодного для дыхания, от возмущенных вещей. Если же вы станете искать нужный темп, то погибнете из-за самих поисков". 
   Одержимый страстью к обжорству и пьянству швейцарский профессор является обладателем напоминающего о смерти "немецко-богемского" носа: "Как он глотает горячий суп, вгрызается и одновременно облизывает неочищенный кусок салями, с какой серьезностью глотками попивает потеплевшее пиво, как вокруг носа выступают капельки пота. Мерзость, которую в полную меру не вкусить, с какой бы жадностью ни всматриваться и ни принюхиваться". 
   Мужской nasus у Кафки метафизичен, страшен, неприятен. Ему соответствует царство экзистенциального бунта. Если угодно, это нос века мировоззренческих катаклизмов, дышащий воздухом мировых катастроф, "пропитанный" богоборческими ядами эпохи. Из его крупных ноздрей вырывается ветер, хлещет кровь, он остро выдается вперед. В "Путевых дневниках" писатель вскользь говорит о том, "с какой легкостью гренадин с сельтерской при смехе идет носом". Это чуть ли не самые светлые и добрые слова о мужском носе в его наследии. 
   Амплуа nasus'а в кафковских произведениях - еще и звериный нюх. Идея борьбы за существование представлена нюхом осторожного животного, живущего в лабиринте ("Нора"), и пытливой собаки, которая обостренным страданиями носом стремится познать законы насыщения, голода, охоты ("Исследования одной собаки"). Писатель облекает нос в различные "костюмы": "женский" решен в реалистической манере, "мужской" - в символической, "звериный" - в аллегорической. Но в любом случае, он предстает как некий документ или печать судьбы, утвержденные в невидимых простому глазу канцеляриях Суда, чье решение обжалованию не подлежит. 
   Гениальность любого писателя видна в мелочах - отточенных предметных деталях и вещах заведомо глупых. Кафку нужно постигать, пересчитывая, подобно Набокову, лапки превратившегося в насекомое Грегора Замзы или, на худой конец, носы. "Мелочь" вообще может незаметно обернуться пророчеством, если ей сопутствует остроумие! Поскольку грань между остроумием и пророчеством условна и они часто меняются местами, соединяясь в латинском nasus'е, неплохо было бы набросать собственно историю носа уже после Кафки. 
   Современная эпоха препарировала литературную "носологию" весьма избирательно и специфически: нос сохранил тотальную материальность и даже (вот бы удивился Гоголь!) право на отъединенность от тела; а его потенциальная, высвеченная кубистами и Кафкой "опасность" была нейтрализована ... окончательным овеществлением, переводом в разряд предметов обихода. Электронный нос, по запаху распознающий табак, напитки, духи, наркотики, не просто техническое изобретение. Это игрушечный nasus postmodernus, который устраивает почти всех, за вычетом тех "счастливцев праздных", которые вслед за Х.Кортасаром стремятся "продвигаться с носом", чтобы "учуять", распознать еще неведомые дали. Роман современного автора Патрика Зюскинда "Парфюмер" в известном смысле продолжает кафковскую традицию. У Кафки нос выступает в роли предвестника смерти, у Зюскинда нос гениального парфюмера уже напрямую крадет человеческие жизни. 
   Тайна лица, как и самая загадка творения, по-прежнему остается нераскрытой, как бы искусно на нее ни покушались. Но от этого она не перестает быть менее волнующей и притягательной: мыслители и художники продолжают выдвигать все новые и новые "сценические версии". Писатели-духовидцы сознают всю условность любого понимания, познания, "исчисления" духовного и телесного в облике человека. Эту особую мировоззренческую парадигму, пограничную область, где фантазии и действительность сливаются, образуя совершенно специфическую, равноправную им реальность - коллизии реализованной метафоры, - сам Кафка именовал словом "театр". 
   В великом мифологическом театре Кафка не заурядный драматург. Его "пьесы" рассчитаны не на один сезон; они относятся к разряду "вечных". Во всяком случае, к шекспировской формуле Кафка подошел творчески: актерами в его мировом театре служат не маски и не куклы, а отдельные части лица. В конце жизни писатель заметил, что такой театр ему более доступен, чем тайны горла, груди, лба и носа как таковые. 









    Анжелика Синеок 
КАФКА В НАШЕЙ ЖИЗНИ 
   1998 год прошел в России под знаком Франца Кафки: согласно рейтингам "Литературной" и "Независимой" газет, вышедшие на русском языке кафковские "Дневники" и книга французского философа М.Бланшо "От Кафки к Кафке" стали фаворитами сезона. Чем же вызван такой интерес (российского) читателя к творчеству австрийского писателя? Автор предлагаемой вашему вниманию статьи считает, что у России с Кафкой давний роман, а теперешний кризис только обнажил эту интимную связь 
   В недалеком прошлом практически ни одна статья в отечественных журналах, посвященная творчеству Франца Кафки, не обходилась без упоминания рассказа Анны Зегерс "Встреча в пути". Сюжет его на первый взгляд прост: в пражском кафе встречаются Гофман, Гоголь и Кафка. Под конец беседы выясняется, что расплатиться может лишь Кафка, поскольку деньги, имевшиеся в распоряжении остальных, давно вышли из обращения. 
   "Вымыслы" и "мистификации" писателей, которых при жизни часто называли "фантастами", по прошествии лет обернулись реальностью. И если Гофман и Гоголь о возможности подобных метаморфоз только смутно догадывались, то Франц Кафка (1883-1924) отдавал себе в этом отчет изначально. Все трое обладали удивительно тонким религиозным мироощущением, просто жизнь Кафки пришлась на эпоху, когда в умах восторжествовала идея смерти Бога и в дверь истории постучались "восстания масс", мировые войны, революции и тоталитарные режимы. 
   Судьба Кафки необычна: будучи евреем по национальности, он родился в Праге (есть мнение, что фамилия писателя происходит от чешского слова "kavka" - галка), все свои произведения написал на немецком языке и считается австрийским писателем. "Некоронованный король немецкой прозы", по выражению Германа Гессе, оказал огромное влияние на развитие мировой литературы ХХ века. У Кафки учились совершенно непохожие мастера слова, лауреаты Нобелевской премии А.Камю, Г.Белль, Г.Гарсиа Маркес. "Родственной душой" называет Кафку В.Набоков. 
   Между Россией и Кафкой, пожалуй, установились особо теплые отношения. Ахматова сказала: "Кафка писал обо мне и для меня". Постоянно на слуху - "кафкианская ситуация", "кафкианский мир", "мы родились, чтоб Кафку сделать былью", "с Кафкой по жизни". Евгения Кацева, одна из первых переводчиков произведений писателя на русский язык, обратила мое внимание на обилие отсылок к кафковскому творчеству в текстах кроссвордов российских газет. В России конца ХХ века существует особая аура сопричастности Кафки духу повседневных реалий. Магия кафкиад - трагикомических ситуаций - ощущается на каждом шагу. В них столкновение противоположностей выходит за рамки традиционного анекдота. И хотя кафкиада может быть поставлена рядом с анекдотом, смешивать их нельзя. Кафкиада принадлежит, если угодно, "высокому" стилю, поскольку в ней ярко выражена метафизическая природа смеха, метафизическая природа абсурда, столь естественного, а не сверхъестественного в анекдоте. Кафкианских историй в России - не перечесть, и все они - курьезные, печальные и трагические одновременно. 
   В годы сталинских репрессий миллионы людей с формулировками "враг", "агент", "шпион" были расстреляны и брошены в тюрьмы за то, что "рыли подземные ходы от Москвы до Бомбея". Для обозначения места жизни "по Кафке" в русском языке появилось фантасмагорическое слово - ГУЛАГ. Во время перезахоронения Гоголя члены Союза писателей растаскивали бренные останки в качестве сувениров, талисманов, предметов коллекции, а может, и подарков. Гоголь, этот Орфей русской литературы, был растерзан советскими "вакханками", собратьями по перу. Ситуация вполне в духе мифологических притч Кафки. 
   Сегодня обычное дело прочитать в газетах заметки по типу: "Около 5 миллионов долларов из Чернобыльского фонда потрачено незаконно, неэффективно и не по назначению. /.../ По результатам проверок на 94 должностных лица наложены административные взыскания (подчеркнуто мной - А.С.)". "Вот уж воистину: упала звезда Полынь, а остатки ее разворовали!" - комментируешь и тут же понимаешь, что получился кафкианский афоризм. Встречаются и менее драматичные ситуации, как то: в Екатеринбурге во время крупного прорыва водопровода веселый грузчик, сшибая рубли, перевозил на тележке через "разлив" не менее веселых пассаж