осуществить это практически, тем, что следующие книги Вы передадите для публикации нам. Те рукописи, на пересылку нам которых Вы сможете решиться, будут восприняты с признательностью и опубликованы в виде книг с любовью и старанием. Если когда-нибудь со временем Вы сможете передать нам, наряду со сборником коротких притч, большую сюжетную новеллу или роман - мне ведь известно, что у Вас самих и у Макса Брода рукописи такого рода почти закончены или даже завершены полностью, - то мы встретим их с особенной признательностью... 
    ...Пожалуйста, любезный господин Кафка, порадуйте меня, известив сможем ли мы надеяться и на что именно в ближайшем будущем... 
   Замечательное письмо, не правда ли? И Франц Кафка замечательно реформировал его в романе "Замок". Тому, кто вполне уверен в исключительности фантастического воображения писателя, оно - хороший урок его творческой манеры и привязанности творчества к реальной жизни. Нам же еще остается, пожалуй, припомнить два имени, упомянутые в письме Курта Вольфа - Людвига Гардта и Макса Брода - и задать себе вопрос: "Неужели Франц Кафка и увязывает их как-то, подспудно, в письме Кламма в главе 10?" О Людвиге Гардте трудно сказать что-либо определенное, зато помощь и буквально - опека Макса Брода "довлели" над Францем Кафкой и не могли - хотя бы иногда, хотя бы в глубине души - не вызвать некоторой реакции. 
   И все-таки: отчего глава 15 носит название "У Амалии"? В семействе, которое притягивает К., кроме самого Варнавы и Амалии, есть еще старики-родители и старшая дочь Ольга. В главе, правда, беседуют К. и Амалия - Ольга практически в разговоре участия не принимает. 
   Что за семейство нафантазировал себе писатель? 
   Хотя современники уверяли, что некоторые черты Амалии напоминали Милену. Это требует подтверждение романа. Итак: 
   "Взгляд у нее был холодный, ясный, неподвижный, как всегда... Хотя в самом этом взгляде ничего плохого не было. Он только выражал гордость и ясную в своей откровенности отчужденность". Еще: "Амалия улыбнулась, и эта улыбка, хоть и печальная, озарила ее мрачно нахмуренное лицо, превратила молчание в слова, отчужденность - в дружелюбие, словно открыв путь к тайне, открыв какое-то скрытое сокровище, которое хотя и можно снова отнять, но уже не совсем". Амалия утверждает, что Ольга еще ничего не знает об обручении К. и Фриды, а вошедшая Ольга тут же о Фриде осведомляется. Писатель как бы показывает, что Ольга знает и в то же время не знает об обручении К. Может быть, тем самым Кафка - давайте предположим этот вариант - словно производит раздвоение Милены на две ипостаси - Амалию и Ольгу. Быть может, описание в главе Амалии навеяно впечатлением от рассказов Милены о ее пребывании в психолечебнице в Велеславине? - "И она призвала в свидетели саму Ольгу - та вошла с вязанкой дров, свежая, раскрасневшаяся от морозного воздуха, такая бодрая и сильная, словно работа возродила ее после обычного тяжелого сидения в комнате". А уж в жизнерадостности Милене не отказывал и сам Кафка. И еще одно следует нам припомнить из главы "Фрида" - весьма непринужденное обращение прислужников Кламма с Ольгой в буфете и ее пребывание с ними ночью в конюшне. Если, как утверждают, Кламм - супруг Милены Эрнст Поллак в романе, то богемный образ жизни Милены автор представил более чем жестоко. Но это - пока что предположение, может быть, имеющее шансы прояснения в дальнейших событиях романа. 
   Хотя глава заканчивается высказыванием Амалии, которое вполне могло принадлежать в реальной жизни Фелиции: "Ни во что я не посвящена я ни за что не соглашусь, чтобы меня посвящали в эти дела, ни за что не соглашусь, даже ради тебя, хотя я многое для тебя готова сделать". Что это - как не упрек Фелиции, умудрившейся прочитать книгу любимого человека, к тому же ей посвященную, лишь через несколько лет и уже на исходе их отношений?! 
   А ведь К. (Кафка) несколькими строчками выше заявил: "Уладить отношения с властями - самое главное, да, в сущности, и единственное мое желание. И в этом мне должен помочь Варнава, на него я возлагаю почт все надежды. Правда, один раз он уже очень разочаровал меня, но тут я больше виноват, чем он, потому что поначалу я настолько был сбит с толку, что решил, будто все можно уладить просто небольшой прогулкой, а когда выяснилось, как невозможно невозможное, я во всем обвинил его". 
   "Небольшая прогулка" в Замок, не давшая никакого результата... "Невозможно невозможное..." Не идет ли здесь речь о достижении идеала - хотя бы и идеала в литературе? И если мы вспомним уверения Макса Брода в том, что Франц Кафка в своей религиозности устремлялся к Богу, здесь его друг свидетельствует об обратном: "невозможно невозможное. Обретение счастья, обретение ипостаси литературного гения, обретение Бога, все это невозможно, и потом что автор упоминает короткую прогулку". Короткая прогулка - не символ ли это краткой человеческой жизни? Очень даже на это похоже - ведь написано это уже "в содружестве" со смертельной болезнью... 
Глава шестнадцатая 
   Глава без названия. Несколько загадочная глава. Стоит только подивиться изобретательности Кафки и его умению воссоздать атмосферу одной среды при помощи деталей обстановки среды другой. Конечно, писательский труд по существу - это работа шифровальщика, но если так называемая "нормальная" литература зашифровывает отдельные слова и выражения (метафоры и др.), Франц Кафка в своих произведениях зашифровывает саму жизнь, саму основу этой жизни или самые главные ее аспекты, или те, которые таковыми ему кажутся. Но тайнопись его не ограничивается, как это обычно бывает, изобретением определенного, даже часто декларируемого приема, - нет, Кафка как бы накладывает на картину действительной жизни нарисованную им кальку другой жизни, сквозь которую проглядывают детали или черточки искомой действительности, будоражат, тревожат читателя, заставляют читателя применять всю его изобретательность, находчивость, умение, настойчивость, в конце концов - труд и труд нелегкий. Ведь притчевые произведения Кафки детективны. Но читателю в них предоставляется возможность не разгадывания, как это обычно предлагает автор детективов, виновника преступления, а - открытия для себя истинной картины кажущегося, снятия с действительности покровов мнимого, пусть и привычного, облачения. 
   Привычность окружающего мира еще не означает его истинности. Декларация - это еще не откровение. Чувство - далеко не константа. И Франц Кафка, пусть и не всегда так жестоко, как это делается иногда в дзен-буддизме, сбивает нас с привычной точки зрения, выбивает из-под наших ног подпорки стереотипов. Мощную волну цунами посылает его гений, а эта волна не колышет, а вздымает океан под нашим утлым суденышком, вознося нас к Божественному пространству или бросая в пучину мрачного откровения и отчаяния. 
   - Такая долгая артподготовка, - скажет читатель. - А когда же начнется атака, когда с примкнутыми штыками надвинутся на нас строки текста? 
   Изволь, читатель. Но, как истинный полководец, Кафка сначала вводит нас в заблуждение: "Именно благодаря такому полному отсутствию ревности, а потому и всякого напряжения К. почувствовал удовольствие; приятно было смотреть в эти голубые глаза, не влекущие, не властные, а полные робкого спокойствия, робкой настойчивости". И ведь это высказывание автора относится не к Фриде или Амалии, в которых, якобы угадываются черты Милены. Нет, это говорится об Ольге, "робкая настойчивость голубых глаз" - это тоже из восприятия Кафкой образа Милены. И отсутствие ревности - это тоже угадывается из письма автора к Милене. И беседа К. с Ольгой в главе - эта беседа могла происходить, как мы поймем далее и с другими женщинами его жизни. 
   Беседа идет о Варнаве, Кламме и графских канцеляриях. Канцелярий - множество, и все они ограждены барьерами. лишь некоторые из которых удается миновать Варнаве. Сами комнаты разделены - от стенки к стенке - конторками на две неравные части: в меньшей, толкая друг друга, мечутся от книги к книге, размещенных на столешнице, чиновник, тогда как в большей толпятся посетители, зрители, слуги и сидят писари. На чиновниках по существу нет никакой формы - обычные прекрасные костюмы, хотя о форме, как таковой, упоминается постоянно. Чиновники все время что-то шепотом диктуют, а писари, то и дело вскакивая для уловления произносимого, записывают за ними. Или, порывшись в груде старых писем под столом, вручают какое-нибудь из них посыльному, вроде Варнавы - одно из них получил и К. (другое доставлено из Замка Амалией). 
   Вся эта картина в пересказе слов Варнавы Ольгой - весьма занимает, но в этой главе речь идет по большей части о восприятии ее Варнавой. "Служит ли он в самом деле в Замке?" - спрашиваем мы себя. Да, конечно, он бывает в канцеляриях, но являются ли эти канцелярии частью Замка? И даже если канцелярии принадлежат Замку, те ли это канцелярии, куда разрешено входить Варнаве? А еще больше Варнаву тревожит сомнение в том, что чиновник, которого называют Кламмом, действительно и есть Кламм: "..Из этих встреч, из этих слухов, а также из всяких непроверенных косвенных свидетельств создалось представление о Кламме, и в основном, наверно, оно соответствует действительности. Но только в основном. Это представление непрерывно меняется, наверное, даже больше, чем меняется сама внешность Кламма..." "Но даже в Деревне его описывают по-разному: по-разному говорят о его росте, о манере держаться, о густоте его бороды. Вот только его платье все, к счастью, описывают одинаково - он всегда носит один и тот же черный долгополый сюртук". "И тогда он, в явном смущении, начинает перечислять все особые приметы того чиновника в Замке, но кажется, будто он их скорее выдумывает, чем описывает, да кроме того, все это такие мелочи..." "Да, он говорит с Кламмом. Но Кламм ли это? Может быть, это кто-нибудь похожий на Кламма? Может быть, если уж до того дошло, это какой-нибудь секретарь, который немножко похож на Кламма и старается еще больше походить на него. Напускает на себя важный вид, подражая сонному задумчивому виду Кламма. Этой черте характера подражать легче всего, тут его манеру копируют". "Иногда Варнава - при хорошем, конечно, настроении - говорит как - то по-детски: да, этот чиновник очень похож на Кламма. И, если бы он сидел в своем кабинете и на двери стояло бы его имя, никто бы не сомневался". 
   Думаю, что из приобретений наших пора уже начать делать некоторые выводы. Речь идет - не иначе! - о литературе, о литературном мире, о его восприятии читающей публикой, и - критикой, и - даже некоторой частью писателей. Проблема истинности и мнимости - вот что мучит Варнаву, вот что обязано мучить или, во веком случае, интересовать каждого читателя. Внимательность к окололитературным нравам, а не сущностям литературы - вот что смущает автора и даже удивляет его - иначе зачем бы ему столь изобретательно по-своему фиксировать как бы формальную сторону литературного процесса. Сарказм ли это, сатира ли - да нет! Франц Кафка рисует Мир Литературы - со всеми его забавными и трагическими деталями. Вот он - Параллельный Мир, о котором столь много толкуют всуе последнее время. Не поэтическая боговдохновенность, а суровая проза литературной жизни соединяет Деревню и Замок. И то, что Замок - издалека - (при всей к нему устремленности) - выглядит скопищем жалких строений, лепящихся друг к другу, и то, что К. все еще так и не удается к нему приблизиться, может быть, должно заставить нас делать выводы (или во всяком случае к ним устремиться) о том, не пристроена ли наша Деревня к жалкому Замку "вящей" литературы. 
   Не так все просто и с посыльным Варнавой: "Но что же это за должность посыльного, если она не имеет никакого значения? Меня тоска берет, когда Варнава с утра заявляет, что идет в Замок. И поход этот, вероятно, никому не нужен, и день, вероятно, будет потерян, и все надежды, наверно напрасны. К чему все это? А тут накапливается сапожная работа..." 
   Нечто вроде этого нередко, по-видимому, приходилось слышать Францу Кафке от домашних. Писатель, словно Зевс, рождает из головы еще одну свою ипостась, чтобы обратиться к ней: "Ты, конечно, считаешь, что требуешь от него немногое, ты к нам пришел со своими сложившимися представлениями о службе посыльного и по ним ставишь свои требования. Но в Замке совсем другие понятия о службе посыльного, они никак не вяжутся с твоими, даже если бы Варнава целиком жертвовал собой ради службы, а он, к сожалению, иногда готов и на это". 
   О жертвах Франц Кафка знал многое. Особенно - жертвах писателя, не чающего других радостей и огорчений, кроме творческих. 
Глава семнадцатая 
ТАЙНА АМАЛИИ 
Глава восемнадцатая 
НАКАЗАНИЕ ДЛЯ АМАЛИИ 
   Не знаю уж, чего больше - простодушия или лукавства в "Примечаниях к роману "Замок"" Макса Брода. Возводя происхождение "Замка" Кафки к роману Божены Немцовой "Бабушка" и даже упомянув в "Приложении" фамилию Сортини из романа Немцовой он в упор не видит самое начало главы семнадцатой. 
    "В Замке есть один важный чиновник, зовут его Сортини". "Слышал я о нем. - сказал К. - Он имеет отношение к моему вызову". "Не думаю, - сказала Ольга. - Сортини почти никогда официально не выступает. Не перепутал ли ты его с Сордини?" "Ты права - сказал К., - то был Сордини". 
   Этим крошечным диалогом Кафка со свойственной ему осторожностью, но недвусмысленно сообщает, что предвидит намеки на зависимость его романа от "Бабушки" Вожены Немцовой и отметает их. Нет, к "вызову" им К. на предполагаемую очную ставку с Замком Вожена Немцова отношения не имеет. Историю Амалии от истории Христель отделает не только изобретательно употребленная несхожесть, по сути, букв "д" и "т"; да, вышли обе эти истории с одного немецко-чешского двора, только история с Христель, забронированная сентиментальностью, Замком спровоцирована и Замком же благополучно разрешается. История же с Амалией поименована "Тайна Амалии" да и последующий за ее гордым отпором чиновнику из Замка остракизм ее семейства Деревней назван "наказанием для Амалии". Граничащую с подлостью осторожность людского сообщества автор описывает так лобово и последовательно, как какой-нибудь ученый-энтомолог - процесс уничтожения трутней в пчелином рое перед зимовкой. Инстинкт самосохранения - первый животный инстинкт, и Деревне он присущ вполне и самодостаточно. И здесь, быть может, нам следует вернуться к предполагаемой религиозности" романа. 
    "Нет, - сказала Ольга, - упрекать никого нельзя, никто не мог поступить по-другому, тут уже действовало влияние Замка". "Влияние Замка, - повторила Амалия, незаметно вошедшая со двора; родители давно легли спать. - Рассказывает всякие сказки про Замок?" 
   Действительна про "Замок" рассказывают всякие сказки, в том числе - и про Замок, как таковой. Интереснее же всего то, что Франц Кафка, как бы предчувствуя эти "россказни", сам подбрасывает дров в литературную топку. 
    Да, конечно, - сказала Амалия, - но заинтересованность у людей тоже бывает разная, я слыхала об одном молодом человеке, который день и ночь думал только о Замке, все остальное забросил, боялись за его умственные способности, потому что все его мысли были там, наверху, в Замке. Но в конце концов выяснилось, что думал он вовсе не обо всем Замке, а о дочке какой-то уборщицы из канцелярий, наконец он заполучил ее, тогда все стало на место". 
   Разве не издевательски звучит этот пассаж по первой, юношеской, поэтической. Требующей своего выражения влюбленности? Но эту, обывательскую, точку зрения высказывает именно гордая Амалия. А о том, что автор говорит в романе именно о своей жизни, свидетельствует следующая за этим фразой об отце, будто скалькированная с "Письма отцу": "Даже отец... никогда не умевший выбирать слова и сдерживаться, особенно у себя дома..." 
   Итак, чиновник приглашает Амалию в гостиницу (не в Замок). Она бросает клочки этого письма в лицо посыльному. Вся Деревня, напуганная подобной дерзостью, отворачивается от нее и ее семейства: 
    "Но, как я уже говорила, людям больше всего пришелся бы по душе счастливый конец всей истории. Если бы мы вдруг пришли и объявили, что все уже в порядке, что, к примеру, тут произошло недоразумение и оно уже полностью улажено или что хотя тут и был совершен проступок, но он уже исправлен, больше того: людям было бы достаточно услышать, что нам благодаря нашим связям в Замке удалось замять эту историю, - тогда нас наверняка приняли бы с распростертыми объятиями, целовали, обнимали, устраивали бы праздники, так уже не раз на моих глазах случалось с другими". 
   Казалось бы, это напоминает историю возвращения в лоно церкви, но... читаем далее: "Но даже и такие сообщения не были нужны: если бы мы только сами вышли к людям, решились бы восстановить прежние связи, не говоря ни слова об истории с письмом (курсив мой), этого было бы вполне достаточно, с радостью бы все отказались от всяких обсуждений, ведь тут, кроме страха, всем было ужасно неловко, потому от нас и так отшатнулись, чтобы ничего об этом деле не слышать, ничего не говорить, ничего не думать, чтобы не иметь к нему никакого касательства. Когда Фрида выдала все это дело (курсив мой)..." 
   И тут на память приходит история с письмами Франца Кафки к Фелиции Бауэр, и гостиница, и разрыв помолвки, и потрясение всех при этом присутствующих... Действительно, Фрида-Фелиция "выдала все это", но дирижировал-то событиями сам автор романа, сам незадачливый жених. 
   Недавний пример: Иосиф Бродский решительно отметал всякое влияние событий жизни, как таковых, на настоящую поэзию, он надмирно, могучей птицей кружит над грешной землею, но ведь не с закрытыми же глазами. Будь он последователен так же, как и талантлив, ему не пришлось бы возводить поэзию в квадрат надмирности. Вся литература соткана, из точно так же, как из слов, - из обстоятельств и чувств; прежде чем стать божественной, она вещна. Как, к примеру, роман Франца Кафки "Замок". 
   "Писать - это значит творить молитву", но молитва эта устремлена к небесам с земли. Уж, казалось бы, как ни шатко было положение писателя Франца Кафки на грешной земле, как ни мало он был похож на Антея, но не стоит нам прикидываться Гераклами, вознося его к эмпиреям и отрывая от земли. Обратимся еще раз к главе 18: 
    "А Амалия не только несла все горе, но у нее хватало ума все понять, мы видели только последствия, она же видела суть дела, мы надеялись на какие - то мелкие облегчения, ей же оставалось только молчать. Лицом к лицу стояла она с правдой и терпела такую жизнь и тогда и теперь". 
Глава девятнадцатая 
ПРОШЕНИЕ 
    В рассказе Ольги перед ним открылся такой огромный, почти неправдоподобный мир, что он не мог удержаться, чтобы как-нибудь не соприкоснуться с ним, хотя бы вспоминая о своих мелких переживаниях, чтобы убедиться не только в существовании этого мира, но и отчетливо ощутить, что и сам он тоже существует. 
   "Мелкие переживания" по сравнению с "огромным, почти неправдоподобным миром" - о Божественном ли здесь идет речь или - о божественно-творческом? 
    Более того: к Замку ведет множество дорог. То одна из них в моде, и тогда по ней едет большинство, то другая - и туда устремляются все. По каким правилам происходят эти перемены, установить еще не удалось. Один раз в восемь утра все едут по одной дороге, через десять минут - по другой, потом - по третьей, а быть может, через полчаса снова по первой, и уж тут едут весь день, но в любую минуту возможны изменения. Правда, у Деревни все дороги сходятся, но там коляски летят как бешеные, тогда как у Замка они еще замедляют ход. И если порядок езды по Дороге не установлен и разобраться в нем трудно, то это относится и к числу колясок. Бывают дни, когда ни одной коляски не увидишь, а потом их проезжает великое множество. Теперь представь себе нашего отца в этой неразберихе. 
   Религиозный человек вряд ли станет так описывать пути к Богу - скорее уж писатель иронизирует по поводу литературных направлений и литературной моде. Но отчего в главе речь идет об отце - как известно, отец Кафки, к примеру, ни религиозностью, ни тем более интересом к литературе не отличался. 
   "В этой неразберихе