ии чуть ли не с отвращением отметил легкие признаки этого - стала чрезвычайно благочестивой". Отвращение к религиозному благочестию К. Макс Брод недаром вывел за рамки основного текста романа. Он посвятил даже специальную работу мировоззрению друга - "Вера и учение Франца Кафки". Роман же ничуть не свидетельствует о религиозности К., и предлогом для посещения собора является желание приезжего клиента банка осмотреть достопримечательности собора. 
   "- А зачем тебе в собор? - спросила Лени. 
   К. попытался вкратце объяснить ей, в чем дело, но не успел он начать, как Лени его перебила. 
   - Тебя затравили! - сказала она. 
   - Да, меня затравили". 
   Высказыванием Лени Кафка подтверждает, что его герой только под страхом смерти посещает обитель Бога. Последняя исповедь и соборование. 
   Притча из соборной главы притягивает и завораживает. Это - дзен-буддийский коан. 
   Сравним: 
   "Однажды Манджушри стоял перед воротами, когда Будда воззвал к нему: 
   - Манджушри, Манджушри, почему ты не входишь? 
   - Я ничего не вижу по эту сторону ворот, зачем мне входить? - ответил Манджушри". 
   Коан, как всегда, парадоксален. По видимости. В сущности, Манджушри ответил там нам (не Будде же!): "Я ничего не вижу вне дзен, зачем же мне входить?" 
   На первый взгляд этот коан еще больше усугубляет загадку притчи Франца Кафки. Манджушри говорит об истине Великой Нирваны. Кафка - по существу - тоже: неугасимый свет струится за вратами Закона во тьме пред угасающим сознанием поселянина. И нельзя сказать, что поселянин пред вратами Закона вел долгие годы мирской образ жизни. Здесь случай иной: поселянин использовал мирские способы вхождения во врата на крошечном пятачке, практически - в неогороженной тюремной камере, на пороге Истины он повторил мириады жизненных пьес оставшегося позади мира. 
   "Я благодарен, что на этом пути мне в спутники даны эти полунемые, бесчувственные люди и что мне предоставлено самому сказать все, что нужно". Вот! Это - уже не Йозеф К., это - Франц Кафка, и хотя он сказал, будто на его трости, в противовес трости Бальзака с надписью "Я ломаю все преграды", изображено: "Все преграды ломают меня", - это не совсем так. Да, преграды калечили его, но - ценой физических страданий и потерь, в конце концов - ценой своей жизни и даже ценой потери анонимности, посмертно он проломил все выгородки литературы и множеству литературных репутаций указал на подобающее им место. 
   Все существующие толкования притчи все-таки основаны на каноническом тексте романа, тогда как глава "В соборе" имеет еще продолжение, опущенное Максом Бродом по собственным соображениям, вовсе не обязательным для его друга. Итак: 
   "Сказав это, он запнулся: ему пришло в голову, что сейчас он говорит и рассуждает о притче, совершенно не зная смысла, вложенного в нее, и точно так же ему неизвестно ее толкование. Он был вовлечен в совершенно ему неизвестное течение мыслей. Был ли священник таким же, как все, хотел ли он говорить о деле К. только намеками, может быть, он хотел этим его завлечь и умолчать о конце? За этими размышлениями К. позабыл о лампаде, она начала чадить, и К. заметил это, только когда копоть запорхала вокруг его подбородка. Едва он попытался прикрутить фитиль, как пламя совсем погасло. Он остановился, было совсем темно, и он вовсе не знал, в какой части собора находится. Так как и рядом с ним было тихо, он спросил: "Где ты?" 
   - Здесь, - сказал священник и взял К. за руку. - Почему ты допустил, чтобы лампада погасла? Пойдем, я поведу тебя в ризницу, там светло. 
   К. очень обрадовало, что он на самом деле имеет возможность покинуть собор, который своей высотой, обширностью, пространством, доступным для обозрения лишь в незначительных пределах, угнетал его; он уже не раз подавлял в сознании мысль о никчемной возвышенности собора - одной постоянной темноты со всех сторон хватало, чтобы помешать ему воспарить молитвой". 
   Какие же нити связывают этот отрывок с главой, из которой он вычленен? 
   Смысл притчи и ее толкования, в конце концов, оказываются для К. "темными". Мысли его, как и пламя лампады, погасли. Священник осуждает его и ведет в ризницу, где - "светло", где - церковная утварь, где - внешнее, видимое, материальное. И здесь - "светло"?! 
   "В ризнице светила лампада, меньше той, которую нес К.". Кафка не стесняется в выражении своего отношения к светочам, в том числе и в религии. "Повсюду так темно" - это не жалоба К. и Франца Кафки, это - жалоба человечества. К тому же: "Одной постоянной темноты со всех сторон хватало, чтобы помешать ему воспарить молитвой". Воспарить! 
   Но в отринутой Бродом главе "Убежище" К. все-таки ВОСПАРИЛ! Пусть неизвестно и непонятно - как. Что пути Господни неисповедимы - с этим Кафка соглашался. Мало того, возможно, на стадии этого романа, если судить по данному отрывку, писатель полагал, что эти пути неисповедимы и для Господа. 
ДРУГОЙ ПРОЦЕСС. ПРОЦЕСС ТВОРЧЕСТВА
   Лауреат Нобелевской премии Элиас Канетти: "Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелиции". 
   Сама схема названия - ДРУГОЙ, но ПРОЦЕСС - отстраняет Кафку от событий романа и в то же время исподволь, от страницы к странице, легкими мазками обрисовывает контуры любовного "процесса" несчастного писателя. 
   Читателю, простодушно выуживающему и вычитывающему из романа страницы, по которым якобы шагает Франц Кафка, пожалуй, и невдомек, что сам он при этом участвует в "процессе" над писателем в качестве заседающего в суде присяжных. Читатель, уже сопоставивший "Письмо к отцу" и "Процесс", обычно вполне уверен, что разобрался в художественном методе автора и отныне умеет, снимая маску персонажа его произведения, смело пожать руку писателя. 
   Если это так (а зачастую это действительно так), читатель, может быть, не подозревает и того, что у Кафки есть еще античная трагическая маска, требующая особого, пристального внимания, и провокативный, самообязывающий и подталкивающий его метод творчества. 
   Это Томасы Манны пишут словно под диктовку сидящего в них секретаря. Нашему герою творчество дается как каменотесу - мраморная каменоломня, и без бича надсмотрщика тут не обойтись. Другое дело, что Кафка сам ищет себе бичевателя и притом - совершенно осознанно. Именно здесь коренится история его пятилетней любовной интриги. 
   Итак, Франц Кафка и Фелиция Бауэр. 
   Для начала бросим взгляд на их общую фотографию 1917 года. Чувство недоумения? И это - Муза Поэта? 
   13 августа 1912 года - знаменательная встреча молодых людей. 20 августа Кафка в дневнике записывает: 
   "Фройляйн Б. Когда 13 августа я пришел к Броду, она сидела у стола и выглядела чуть ли не как служанка. Я даже не полюбопытствовал, кто она, а просто удовольствовался этим впечатлением. Костлявое непримечательное лицо, причем его непримечательность бросается в глаза. Шея открыта. Нарядная блузка. Облик ее был совершенно домашним, хотя, как выяснилось позже, это было совсем не так. (Я несколько теряю к ней интерес из-за того, что так быстро разглядел ее сущность. Правда, состояние, в котором я теперь нахожусь, не сделало бы привлекательным целый сонм прелестей, а, кроме того, я полагаю, что их и нет вовсе. Если сегодня у Макса меня не слишком отвлекут литературные новости, я постаралось закончить историю Бинкельта, она будет недлинной и должна получиться.) Чуть ли не переломленный нос, жесткие непривлекательные волосы, крепкий подбородок. Пока я присаживался, я в первый раз достаточно внимательно пригляделся к ней, а когда уселся, уже вынес окончательный приговор. Как..." (Запись обрывается.) 
   В этой записи Кафка проговаривается-оговаривается характеристикой - "служанка". Запомним это словцо, писательские оговорки иногда фейерверкам подобны. 
   20 сентября Кафка пишет свое первое письмо Фелиции. Полтора месяца раздумий. Через 70 дней в шестом письме к ней он воскрешает знаменательную встречу. Даже при той осторожности, которая присуща молодому человеку, этот инкубационный период слишком затянут. Такое впечатление, что бесчисленные подробности первой встречи на восьми листах - результат в первую очередь забывания - скажем наконец впрямую это слово - физической непривлекательности девушки. В дальнейшем он требует от нее все новых и новых фотографий - в надежде на то, что они помогут ему забыть первое неблагоприятное впечатление и засвидетельствуют ему его ошибку. Ведь "влюбленные" еще долго-долго будут разлучены расстоянием от Праги до Берлина. 
   Макс Брод в "Биографии" Кафки приводит текст неотосланного письма от 9.11.1912, "оно достаточно свидетельствует о состоянии паники и бегства". 
   "Милая Фройляйн! Вам не стоит мне больше писать, и я писать Вам больше не стану. Своими письмами я, должно быть, принес Вам несчастье, а не помог себе". Здесь Кафка говорит о "помощи", в дневниковой же записи упоминает - "служанка". Вот какова функция его "Музы", вот истинная подоплека "любовного" чувства писателя. 
   Итак, не исключается возможность преднамеренного выбора некрасивой девушки при двух несомненных плюсах: 
   1. Такой девушке будет трудно устоять перед высоким стройным брюнетом с выразительными серыми глазами. 
   2. Влюбиться в такую девушку до самозабвения, до потери бдительности, до потери свободы в браке - невозможно. 
   Если это предположение близко к вероятности, то дальнейшее развитие событий - две помолвки и два разрыва отношений в течение пяти лет, несколько кратких встреч - объяснимо. 
   Но зато: новелла "Приговор" (посвящается Ф.Б.), "Превращение", "Кочегар" (первая глава романа "Америка"), "В исправительной колонии", роман "Процесс"... 
   Вот подлинная цель этого любовного чувства - творчество! Конечно, он обольщал девушку (и писал "Обольщение в деревне"), почти что лгал себе, но никогда не обманывал божества своего - творчества! 
   Сравним отчаяние Франца Кафки, вынужденного вместо литературной прилежности отсиживать положенные часы в бюро да еще вникать в подробности вовсе не идущих в голову дел, и буквальную прострацию Йозефа К., уже не просто поглощенного, а пожранного процессом. В этом романе, в сущности, слились воедино многие страсти, но главная - страсть творческая - неожиданно, пусть в завуалированной форме приписана крупному чиновнику, фигуре значительной по служебному положению. 
   "Писать - это значит открываться беспредельно; но крайней искренности и самоотдачи, при которых человек считает себя уже потерянным для людского общения и которых, пока он в здравом уме, он должен бояться - ибо каждый хочет жить, пока он жив, - этой искренности и самоотдачи еще далеко недостаточно для писательской работы. Все, что берется для сочинительства с поверхности, - это ничто и распадается в тот самый момент, когда более правдивое чувство начинает колебать поверхность". (Письмо к Фелиции с 14 на 15.1.1912, пер. Е. Маркович.) 
   Итак, первые свидетели творчества Франца Кафки, пардон, процесса Иозефа К. - в общем, это одно и то же - домашние. "Не принимайте все так близко к сердцу", - говорит фрау Грубах. "Обычная чепуха", - сообщает членам семейства дядя, прочитав листок, написанный юным Францем. Словно творчество - только тогда творчество, когда оно засвидетельствовано. А от свидетеля недалеко до защитника и судьи, имеющего право на "приговор". Жизнь вообще экономит способы своего проявления, они просто прилагаются к различным ее сферам и оттого производят впечатление бесконечного многообразия и многоцветия. "Да, конечно, вы арестованы (то есть призваны), но это не должно помешать выполнению ваших обязанностей. И вообще это не должно мешать вести обычную жизнь". 
   День (то есть утро жизни) только начался, следует идти на службу, встречаться с приятелями, посещать "веселых" девушек - внешняя жизнь продолжается. Но и внутренняя, творческая, уже требует своего, пусть еще неопределенного, пространства. 
   "Вина, как сказано в Законе, сама притягивает к себе правосудие, и тогда властям приходится посылать нас, то есть стражу. Таков Закон. 
   - Не знаю я такого Закона. 
   - Тем хуже для вас. 
   - Да он и существует у вас только в голове. 
   - Вы это почувствуете на себе" (пер. Райт-Ковалевой). 
   Этот крошечный диалог пока только примеривается Кафкой. Вся сложность понимания кристаллизации процесса творчества в первой главе проистекает из того, что заявка на высокий творческий порыв высказывается ничтожными служителями культа мира сего: "Мы - низшие чины, мы и в документах почти ничего не смыслим". "Мы, по крайней мере, по сравнению с вами, люди свободные, а это немалое преимущество". "Не расходуйте силы на бесполезные разговоры, лучше соберитесь с мыслями, потому что к вам предъявляют большие требования". Читателю трудно еще сообразить, что "высокие" требования высказываются якобы от имени плебса, бюргерства, обывателей. Но, как сказал незабвенный политический деятель эпохи перестройки, "процесс уже пошел..." 
   "В комнате он тотчас же стал выдвигать ящики стола; там был образцовый порядок, но удостоверение личности, которое он искал, он от волнения никак не мог найти. Наконец он нашел удостоверение на велосипед и уже хотел идти с ним к стражам, но потом эта бумажка показалась ему неубедительной, и он снова стал искать, пока не нашел свою метрику". 
   Помимо улыбки, которую вызывает эта сценка, что-то еще не дает покоя, пока не вспомнишь: случился злой час в жизни Кафки, когда он сжег огромную кипу дневников, стихов и набросков. Конечно же, у него было "удостоверение личности", но миру-то он хотел предъявить свои сочинения, пресловутое "удостоверение на велосипед", пока "эта бумажка не показалась ему неубедительной", он сжигает свои бумаги и с метрикой в руках исполняет некоторое время обычные обязанности обыкновенного человека. Требуемый же им "ордер на арест" - как бы не предъявленные им самим чрезмерно высокие требования к своим сочинениям. Уж не приходится говорить о свидетелях его сочинительства. 
   "Вот мои бумаги. 
   - Да какое нам до них дело! - крикнул высокий. - Право, вы ведете себя хуже ребенка. Чего вы хотите?" 
   Действительно, чего хочет Франц Кафка, как и тысячи начинающих литераторов? 
   "Разве вы считаете, что на мне никакой вины нет?" - это Йозеф К. вопрошает фройляйн Бюстнер. А Франц Кафка, в случайном присутствии Фелиции Бауэр, составляет вместе с Максом Бродом рукопись "Созерцаний", после издания первая книга писателя отправляется ей в подарок, в объяснение своей личности. В сущности он задаст ей вопрос, на который никогда не получит ответа. А Йозеф К. говорит фройляйн Бюстнер: "Тогда вы хоть немного поможете мне в моем процессе". 
   Итак, следствие начинается. 
   "К. сообщили по телефону, что на воскресенье назначено первое предварительное следствие по его делу. Ему сказали, что его будут вызывать на следствие регулярно; может быть, не каждую неделю, но все же довольно часто. С одной стороны, все заинтересованы как можно быстрее закончить процесс, но, с другой стороны, следствие должно вестись со всевозможной тщательностью; однако ввиду напряжения, которого они требуют, допросы не должны слишком затягиваться. Вот почему избрана процедура коротких, часто следующих друг за другом допросов. Воскресный день назначен для допросов ради того, чтобы не нарушать служебные обязанности. К.... Допросы можно было проводить и ночью, но, вероятно, по ночам у К. не совсем свежая голова... Само собой разумеется, что явка для него обязательна, об этом и напоминать ему не стоит" (пер. Райт-Ковалевой). 
   В дневниках и особенно в письмах Кафки встречаются рассуждения такого рода, когда он упоминает о своих рабочих (творческих) часах, днях и планах. Он всегда старался планировать работу за домашним письменным столом, потому что ходом семейной жизни и служебного распорядка был поставлен в определенные, неблагоприятные, мучительного порядка рамки. 
   Итак, Йозефа К. вызывают на допрос. Некие люди будут читать, обсуждать, судить произведения Франца Кафки, если их опубликовать. Писатель противится этому изо всех сил. Макс Брод употреблял всю свою настойчивость для того, чтобы принудить друга выступить в печати. Пока что желание литературной известности не может победить душевной скромности и - одновременно - гордости Кафки. 
   "Я только хотел обратить ваше внимание, - сказал следователь, - что сегодня вы, вероятно, сами того не сознавая, лишили себя преимущества, которое в любом случае дает арестованному допрос. 
   К. расхохотался, все еще глядя на дверь. 
   - Вот мразь! - крикнул он. - Ну и сидите с вашими допросами!" 
   Йозеф К. рассматривает "юридические книги" - романы с непристойными картинками и глупым содержанием, и восклицает: "И эти люди собираются меня судить!" Это восклицание передает горечь литературных ощущений Франца Кафки, благоговение его перед Литературой натыкалось на изделия "ширпореба", мало того - на голоса и мнения, настолько далекие от литературы, что дискуссия с ними способна скорее запачкать, чем пролить свет на истину. "Внутренняя сторона этого судопроизводства так же отвратительна, как и внешняя, но дать такое объяснение было совершенно невозможно". Сейчас, например, только и остается, увидев сонмы глянцевых обложек книжек грамотных полковников и иже с ними, улыбнуться над фразой Кафки: "Особенно этот следователь - он все пишет и пишет". И далее: "Но в конце концов и к такому воздуху привыкаешь. Вот придете сюда раза два-три и даже не почувствуете духоты". Горько и смешно читать и такую фразу: 
   "Да вы не извиняйтесь, - сказал заведующий, - ваша щепетильность весьма похвальна. Правда, вы зря занимаете место, но, пока вы не мешаете мне, я не стану возражать". 
   В главе шестой дядюшка Альберт, словно от лица многочисленных дядьев и прочих родственников Кафки, заявляет писателю: "Йозеф, милый Иозеф, подумай же о себе, о твоих родных, о нашем добром имени. Ты всегда был нашей гордостью, ты не должен быть нашим позором". 
   Творчество Кафки не просто чуждо было его семейству - его для них не существовало. Однажды Тауссиг сказал отцу Кафки, что знает его сына как писателя, на что родитель ответил разочарованно: "А... как писателя...Тоже мне хлебная должность, которая ничего не приносит". "К. тут же стал рассказывать, ничего не умалчивая, - (читайте "Письмо к отцу"! - В.Б.) - и эта полная откровенность была единственным протестом, который он позволил себе против дядюшкиного утверждения, что его процесс - большой позор". 
   Следующая глава, словно автор опасается недотошности читателя, взрезает сердцевину горького плода. "Мысль о процессе уже не покидала его. Много раз он обдумывал, не лучше ли было бы составить оправдательную записку и подать ее в суд. В ней он хотел дать краткую автобиографию и сопроводить каждое сколько-нибудь выдающееся событие своей жизни пояснением - на каком основании он поступил именно так, а не иначе, одобряет ли он или осуждает этот поступок со своей теперешней точки зрения и чем он может его объяснить" (пер. Райт-Ковалевой). 
   Это - уже не заявка, это - почти обещание говорить правду, только правду и одну только правду. Высокий Верховный Суд призвал писателя к ответу, и он признал право, правоту и непреложность этого Суда. 
   И вот уже адвокат опутывает К. сетью своих речений, примеров и знакомств, завлекает его физически - с помощью служанки Лени. 
   Давайте зададим себе неприятный вопрос: а что если адвокат - Макс Брод? Ведь в его доме Кафка встречает Фелицию Бауэр - случайность, за которую он мог все-таки - про себя - упрекнуть его. Несмотря на огромную сдержанность Кафки и его дружбу с Бродом, не могло не искать выхода чувство некоторой зависимости и сознание явного покровительства друга. "На такие и подобные разговоры адвокат был неистощим. И это повторялось при каждой встрече... было очевидно, что он хочет выставить себя в самом выгодном свете и, вероятно, никогда не вел такой большой процесс, каким, по его мнению, был процесс К.". Вот! Кафка не мог не понимать, что, при всей своей литературной плодовитости, а быть может, именно из-за нее, Макс Брод был писателем среднего калибра, и покровительство бойкого удачливого литератора его таланту было именно в стиле Кафки. 
   Вот что Йозеф