ропейского театра на Дальний Восток. США, Китай, Япония и
ДВР-- узелок там можно завязать на десятилетия. Остаются Англия и Франция. И
тебе предстоит немного поиграть против твоей исторической родины...
     -- Ты что, собираешься спровоцировать войну между Англией и Францией?
     -- Как ты могла подумать! Наша цель как раз предотвратить любые крупные
войны  в  обозримом  будущем.  Мы  с  Воронцовым  собираемся  спровоцировать
вооруженный  конфликт  между  Англией  и  Югороссией...  Его слова вызвали у
Сильвии почти что шок. ~ Это уж совсем из разряда бреда! Сильнейшая  мировая
держава, только что выигравшая большую войну -- и обрубок изнуренной России.
Вы только что кое-как сумели удержаться на грани полного разгрома и вдруг...
Да Гранд-Флит только пошевелит стволами своих пятнадцатидюймовок, и Врангель
капитулирует без всяких условий... ~~ В Сильвии вдруг прорезался агрессивный
патриотизм британской аристократки.
     -- А вот это вряд ли, как говорил товарищ Сухов. Сухопутной армии у вас
нет. А  если  бы  и  была  -- нет подходящего театра, чтобы ее использовать.
Пешком через десять европейских границ?
     -- Не забывай уроки Крымской войны.  Из  Босфора  до  Севастополя  двое
суток ходу.
     Новиков  весело рассмеялся. Цель была достигнута. Если Сильвии пришла в
голову именно эта мысль, значит, и всем остальным, кто имеет  право  решать;
она тоже придет,
     -- Отлично. Вот тебе и конкретное задание. Разжечь общественное мнение,
прежде  всего  в  верхах,  таким  образом,  чтобы  после  некоторых демаршей
врангелевского  правительства  возникло  единодушное  мнение   --   наказать
наглецов,  устроить  очень  наглядную  демонстрацию британской мощи. то есть
послать в Черное море флот и пред®явить ультиматум. ~ И что это даст?
     -- Скажу чуть позже.  Одновременно  порхаю  тебе  купить  редакторов  и
обозревателей  нескольких  авторитетных  оппозиционных газет, десяток-другой
членов парламента, чтобы они резко осуждали предлагаемую акцию,
     кричали о  предательстве  верного  союзника  --России,  правопреемником
которой   является  Югороссия.  Чтобы  требовали  отставки  правительства  и
выполнения  обязательств  перед  спасшей  мир   от   большевистской   угрозы
маленькой,  но  гордой  части русского народа. В таком примерно духе. Причем
дозировать кампанию,  чтобы  она  не  помешала  интервенции,  но  достаточно
запомнилась,  и  когда  Британия  получит  по  соплям... -- От грубого слова
Сильвия непроизвольно поморщилась. -- Ай бэг е иардн... Когда она получит не
смертельный, но крайне серьезный и оскорбительный урок,  гнев  нации  должен
обратиться  не  на  Россию,  а  на  собственное  правительство  и  бездарных
адмиралов..,
     -- Сделать все это можно, однако в чем же будет заключаться урок?
     -- О деталях -- позже. Ты усвоила свою задачу?  А  я  швтра  выезжаю  в
Париж.  Там  у  нас  тоже  есть  свои  люди,  и  мы развернем кампанию прямо
противоположного плана. Об®явим, что Югороссия в полном об®еме принимает  на
себя обязательства царской России и немедленно начинает выплату процентов по
всем облигациям русских займов начиная с четырнадцатого года.
     --Дороговато будет... Они не захлебнутся? Такая масса свободных средств
сразу...
     -- Пусть реинвестируют. Зато после этого любой, кто посягнет на золотую
курицу,  сразу  станет  кем?  Вот  именно.  При  том,  что  русских французы
традиционно уважают. а твоих  соотечественников  --  наоборот...  ~  Новиков
решил заканчивать столь затянувшуюся беседу. Сказано достаточно.
     --  Срок  нам  с  тобой  на  все  ~ месяц. Каждые три-четыре дня я буду
наезжать сюда. информацией обмениваться, позиции согласовывать...  Если  все
выйдет  так.  как я надеюсь, лет за двадцать-тридцать мы настолько развернем
векторы мировой политики... Уж Гитлера и С галина здесь точно не появится...
     -- Новые могут возникнуть...
     -- Это уже другой разговор. На то есть дипломатия и спецназ ГРУ...
     Новиков встал и посмотрел на часы в простенке.
     -- Ого! Действительно, заболтавшись мы. Надо ехать в клуб.  Сэр  Ричард
никогда не опаздывает к робберу, даже на десять секунд. Глава 4
     Дорога  выдалась  долгая,  как  и  рассчитывал  Шульгин, и настолько же
скучная. Однажды он уже проехал по ней из любопытства, когда после окончания
института  решил  добираться  до  Хабаровска  поездом.   Рельеф   местности,
открывающейся  из  вагонного  окна,  с  тех пор практически не изменился. Но
признаков цивилизации стало меньше.Теперь они ограничивались  паровозами,  в
большинстве  ржавеющими  на  узловых станциях, и электрическим освещением на
некоторых крупных вокзалах.
     Время от времени он приглашал к себе в  салон  офицеров,  по  двое,  по
трое,  и  сам ходил к ним в вагоны. Разговаривали, пили чай, играли в карты,
обсуждали нынешние перспективы военного и  политического  положения  России,
иногда,  на  особенно  длинных  перегонах,  понемногу и выпивали, но Шульгин
никогда не позволял переходить некую  грань.  Как  только  глаза  участников
застолья  начинали  чересчур  блестеть  и  тональность разговоров менялась в
нежелательном  направлении,  вестовой  как  бы  невзначай  убирал  со  стола
бутылки, приносил самовар или кофейник.
     Долгими  часами  Сашка  просто  лежал  на верхней полке своего двойного
купе, читал справочники, подборки документов, иногда местные, получаемые  на
узловых  станциях газеты. Никакие книги, изданные после нынешнего года, если
только это не были воспоминания  участников  гражданской  войны  с  той  или
другой  стороны  либо написанные в эмиграции ностальгические романы и эссе о
прошлой жизни, он читать не мог. Да и действительно, для чего? Что  мог  ему
сообщить  даже  самый  прославленный  автор,  творивший  во времена, которых
никогда  не  будет?  Печально  усмехаться  от  понимания,  что  прогнозы  не
осуществились,   страсти  героев  ходульны  и  бессмысленны,  якобы  великие
свершения, которым люди посвящают жизнь, ~ чепуха и тлен?
     Бывало, выпив рюмочку водки  под  купленные  на  перроне  какого-нибудь
Глазова  или  Кунгура  соленые  огурцы  и  грузди,  Сашка  долго  смотрел на
мелькающие за окном деревни  и  села,  то  богатые,  с  каменными  домами  и
двухэтажными  рублеными  избами,  то поразительно нищие, разрушенные войной,
общероссийской  или  местной,  между  соперничающими  уездными  отрядами   и
бандами.  Видел  толпы  голодающих, собирающихся у станций и раз®ездов. Одни
хотели уехать в иные, предположительно сытые  края,  другие  просто  просили
милостыню  или,  потеряв  последнюю  надежду,  покорно  умирали,  прячась от
порывов ледяного ветра за стенами станционных пакгаузов.
     Видел он и поезда, составленные из разбитых, раздрызганных пассажирских
вагонов пополам с теплушками, месяцами ползущие  по  Сибири  от  станции  до
станции,  люди  в  которых ехали настолько туго спрессованными, что не имели
возможности выйти по нужде или лаже выгрузить трупы умерших от голода, тифа,
сердечного приступа, или, наоборот, висели на площадках, буферах  и  крышах,
замерзая  от  ледяного  встречного ветра, засыпая и падая под колеса. Многих
просто сбрасывали под откос, предварительно обобрав и раздев...
     По отдельности он их жалел, особенно замотанных в грязное тряпье детей,
и раздал бы им все  скромные  в  масштабах  общероссийской  трагедии  запасы
имеющегося  в  поезде  продовольствия.  Только  что бы это изменило? Вечная,
можно    сказать,    проблема    абстрактных    гуманистов.    Они     могли
облагодетельствовать  несколько сотен людей на ближайшей станции. Но, раздав
все на очередном полустанке, увидели бы новые  сотни  и  тысячи  гололающих,
неотличимо  похожих  на только что накормленных шестью часами раньше. И тоже
тянущих к зеркальным окнам вагонов дрожащие грязные руки.
     Но  Шульгин,  отказывая  в  милостыне,  не  позволял  себе?   малодушно
отворачиваться,  стоял  в коридоре, курил, может быть. чаще, чем обычно. Или
даже спускаются повышать воздухом на утоптанный снег платформы.
     И видел, что рядом с умирающими  от  голода  торгуют  дареными  курами,
печенными  в золе русских печей яйцами. горячей картошкой, соленьями и салом
такие же точно русские тетки и старухи,  а  коренастые  бородатые  мужики  в
нагольных  полушубках  и суконных поддевках предлагают проезжающим четверти,
литровки и полбутылки крепчайшего самогона.
     Ну и кто во всем этом виноват? Расстрелянный царь, при котором  если  и
голодали, то умеренно и с твердой надеждой на казенную или благотворительную
помощь.  большевики,  пообещавшие  всем  все  и сразу, но расстреливавшие за
спрятанный от реквизиции пуд муки, или отступавшие вдоль  Великой  Сибирской
магистрали  измученные непрерывными боями, тоже голодные и поголовно больные
тифом и испанкой колчаковские дивизии?
     Ответить на эти вопросы Шульгин не мог, по гудку паровоза возвращался в
вагон и либо  снова  наливал  себе  полстакана  водки,  либо  приглашал  для
очередного разговора капитана Кирсанова.
     С  этим  жандармским  офицером,  весьма далеким от карикатурного образа
своих  коллег,  семьдесят  лет  изображавшегося   литературой   соцреализма,
Шульгину  было  интересно беседовать. Что удивляло -- Кирсанов совершенно не
пил. По крайней мере любое предложение на эту тему он деликатно,  но  твердо
отклонял.  Не ссылаясь ни на болезнь, ни на службу. Просто: "Благодарю, ваше
превосходительство (или Александр Иванович --  смотря  по  обстоятельствам),
сейчас не хочется".
     В  его  присутствии  и  Шульгину  приходилось  воздерживаться. Чтобы не
ставить себя в неравное положение.
     -- А  вы  обратили  внимание,  господин  генерал,  --  начал  очередные
посиделки  Кирсанов, -- что тон большевистской прессы, чем дальше от Москвы,
тем отчетливее начинает меняться. Здесь о нововведениях  господина  Троцкого
пишут   глухо.  Многие  предпочитают  обойти  новую  экономическую  политику
молчанием, да и перестановок в системе власти открыто не поддерживают.
     --  Да  и  неудивительно.  Инерция.  Здешние  губсекретари  все  больше
ленинского  призыва,  и  привычки  к  безусловному  "чего  изволите" пока не
выработалось. А вас это отчего волнует?
     -- Думаю, помешает это нашей миссии или нет? О  целях  поездки  Шульгин
пока еще не говорил никому и ничего. Однако решил, что постепенно уже пора и
начинать  готовить  соратников  к  предстоящему.  Вначале  --  по  одному  и
дозированно.
     -- А как вы ее себе представляете?
     -- Мне представлять незачем, я получу приказ и вот тогда стану  думать,
как его наилучшим образом исполнить.
     Нет,   было   в   этом   худощавом  голубоглазом  человеке,  выглядящем
значительно моложе своих тридцати трех лет, нечто  тревожащее.  Если  бы  не
сами  они  с  Новиковым завербовали его в свой отряд в Стамбуле, когда никто
еще в мире и помыслить не мог. кто они и для чего  беседуют  с  безработными
офицерами-эвакуантами, Шульгин мог бы заподозрить, что капитан им подставлен
чужой спецслужбой.
     -- Хорошее правило. Можно только приветствовать... Поскольку разговор у
них был  приватный,  как  бы  и  ни  о  чем,  Кирсанов  держался свободно, с
интересом осматривался, изучая обстановку  салон-вагона,  курил  шульгинские
папиросы (вот курил он часто и жадно, затягиваясь почти без пауз, пока огонь
не  добегал  до  каргонного  мундштука),  отхлебывал крепко заваренный чай с
сахаром внакладку.
     Сашка заметил его взгляд, несколько раз зацепившийся за ореховый корпус
блютнеровского пианино.
     -- Играете, Павел Васильевич?
     -- Совершенно по-школярски.
     -- Однако  же...  Я  вот  никак  не  умею,  хотя  и  мечтал.  Исполните
что-нибудь.
     --Я  и  не знаю, право... Давно не упражнялся. Ну извольте, только что?
Может быть, Моцарта?
     -- Ради Бога. На ваше усмотрение... Играл Кирсанов хорошо. Не  слишком,
может   быть,   технично,   но   эмоционально.  Пока  он,  наклонив  голову,
стремительно бросал тонкие пальцы по клавишам, Шульгин за его спиной рюмочку
все же выпил. Разговор без этого шел как-то вяло.
     Да он и не знал толком,  что  именно  ждет  от  встречи  с  Кирсановым.
Надеялся на интуицию и случай.
     Такой  наконец  представился.  Капитан  закончил  играть -- что именно,
Сашка не понял, в классике он разоирался слабо, еще "Турецкий марш" сумел бы
узнать, а в остальном... Снова вернулся к  столу.  Глаза  у  него  сохраняли
несколько отсутствующее выражение. Тут Шульгин и спросил небрежно:
     --  А за что вы меня недолюбливаете, Павел Васильевич? Я вам что-нибудь
неприятное  сделал?  Задел,  может  боыть,  чем   Если   так   --   простите
великодушно...
     Жандарм  смотрел  на  него  ясным  и легким взглядом, в котором Шульгин
уловил что-то похожее на пренебрежение. Понятно, генерал, который извиняется
перед капитаном, немногого стоит.
     -- Нет, что вы, Александр Иванович, против вас лично я ничего иметь  не
могу.  Напротив,  крайне  благодарен.  Гнил  бы  сейчас в стамбульских доках
или... не знаю, в Иностранном легионе, может быть.
     -- Так что? Не бойтесь, за откровенность я еще никого  не  утеснял.  --
Архаичное слово само собой сорвалось с его губ. Откуда оно? Кажется, в школе
учили: "...погибель ждет того, кто первый восстает на утеснителей народа..."
Лермонтов? Или Некрасов?
     --  Политика мне ваша не нравится. Не для того мы воевали, чтобы в трех
переходах от Москвы  остановиться  и  жида  патлатого  на  кремлевский  стол
сажать... Вы нам кое-что другое обещали.
     --  Ну-у,  капитан!..  --  Шульгин  картинно всплеснул руками. -- Уж от
человека вашей профессии  я  такой  наивности  не  ждал.  Каждый  необходимо
приносит пользу, будучи употреблен на своем месте. Кто так сказал?
     -- Козьма Прутков, разумеется.
     -- Так вот и приносите, в дозволенных пределах. Вы в шахматы играете?
     -- Слегка, -- состорожничал на всякий случай Кирсанов.
     --   Если   противник   на  четвертом  ходу  ферзя  в  поле  выводит  и
подставляется, сразу бить будете или обождете слегка? Вот то-то... Дела  нам
с  вами еще ой-ой какие предстоят! Не далее чем через неделю, а то и раньше.
Давайте в сообразительность  поиграем.  Организуем  этакий  клуб  веселых  и
находчивых. Тридцать секунд вам на размышление --~ предлагайте гипотезу, что
нам в Сибири вдруг потребовалось? Время пошло...
     ...Как-то,  уже  в  Омске,  Шульгин  вышел прогуляться на привокзальную
площадь, пока паровозы принимали уголь  и  воду,  а  смазчики  ковырялись  в
буксах.  После  многодневного  стука  колес, дергающегося и раскачивающегося
вагонного пола под ногами пройтись  по  твердой  и  неподвижной  земле  было
приятно. Компанию ему составил каперанг Кетлинский. Готовясь к предстоящему,
Сашка  словно  бы  невзначай стал расспрашивать капитана о прошлой службе, о
личных качествах, характере и привычках адмирала. Цель операции  он  до  сих
пор  никому  еще  не  раскрывал,  допуская, хотя и как весьма маловероятную,
возможность присутствия в поезде вражеского  лазутчика.  А  ведь  достаточно
одного,  пусть  просто  неосторожного  слова,  чтобы  полетел по телеграфным
проводам в Иркутск шифрованный  сигнал  ~  и  все.  Тщательно  разработанные
стратегические  планы пойдут прахом. Последнее совещание и постановку боевой
задачи он решил провести уже после Нижнеудинска и более не позволять  никому
из посвященных покидать вагоны и общаться с посторонними.
     Особый  интерес у Шульгина вызвали воспоминания Кетлинского о последних
месяцах шестнадцатого года:
     -- Флот тогда был  в  высочайшей  стадии  боеспособности.  Даже  гибель
"Марии" на ней мало отразилась. Хотя, конечно, эта катастрофа всех потрясла.
Новейший  линкор,  в  собственной  гавани,  огромные  жертвы... Но поведение
адмирала!  Уже  через  шесть  минут  после  взрыва  он  прибыл   на   палубу
"Императрицы", ни секунды растерянности, никаких разносов. Когда стало ясно,
что корабль спасти не удастся, приказал спокойно начать посадку в шлюпки. За
исключением погибших непосредственно от взрывов, не допустил ни одной лишней
жертвы. За одно это ему можно памятник: ставить...
     "Уж  это  точно, -- подумал Шульгин. -- Когда "Новороссийск" взорвался,
десять адмиралов собралось, три часа друг перед другом руками размахивали  и
в итоге шестьсот человек утопили в ста метрах от берега".
     Хотя  гибель линкора "Новороссийск" считалась одной из страшных военных
тайн советской власти,  вся  страна  о  ней  знала,  а  наиболее  колоритные
подробности   Шульгину   еще   лет   пять  назад  пересказывал  служивший  в
Черноморском пароходстве судовым инженером Левашов.
     Причиной  взрыва  называли  и   невытраленную   мину,   я   итальянских
диверсантов,  но  наиболее  абсурдную,  а  с  точки  зрения Шульгина, вполне
убедительную версию изложил не понаслышке знавший минное дело Воронцов.
     "Никакая мина пятнадцать лет под водой не пролежит, чтобы  неконтактный
взрыватель  исправным остался. И насчет итальянских диверсантов полный бред.
"Джулио Чезаре" четыре года у стенки ржавел, пока его  нам  не  передали,  а
потом   еще  восемь  лет  плавал.  И  вот  вдруг  у  старого  князя  Боргезе
оскорбленный  патриотизм  взыграл!  Собрал  своих  старичков-подрывников   и
отправился  за три моря историческую справедливость восстанавливать! С точки
зрения логики страшно убедительно! Вроде бы как царский Генмор послал  людей
в  шестнадцатом  году  в  Сасебо крейсер "Варяг" взрывать, чтоб под японским
флагом больше не ходил. Других дел у итальянцев к тому времени не было!  Мне
знающие  ребята  говорили: вся причина -- в обычном бардаке. На общефлотских
учениях отрабатывали минирование крупного корабля в неприятельском порту, ну
и сдуру вместо учебного заряда боевой прицепили. Только и делов.  Оттого  из
всего  флотского  начальства одного адмирала Кузнецова и наказали, который в
то время в Москве в больнице лежал и к гибели линкора ни малейшего отношения
не имел".
     А вот за взрыв "Марии" Колчак никого наказывать вообще не  стал,  сочтя
его  "неизбежной  в условиях войны случайностью". Наоборот, многих наградили
за мужество и героизм.
     "Что за черт! -- продолжал думать Шульгин. -- Какой темы ни  коснешься,
обязательно  ей  параллели в советской жизни находятся. И всегда не в пользу
последней". А капитан продолжал рассказывать, успев перейти уже к тому,  как
Колчак за неделю и навсегда запер "Гебен" и "Бреслау" в Босфоре.
     --  До  этого  мы  за  ними  два  года гонялись, и без толку. Всегда им
ускользнуть удавалось. Адмирала Эбергарда даже "Гебенгардом"  прозвали..^  А
Колчак  вывел  флот  в  море,  две  тысячи глубоководных мин в устье Босфора
поставил,  постоянный  дозор  возле  заграждения  учредил  --  и  все.   Как
отрезало...
     Морозец  был  градусов около пятнадцати, впервые за три дня прекратился
снегопад и показалось солнце. Хотя пронзительный ветер  с  востока  продувал
даже  Сашкину  меховую  куртку. А капитану было как бы и не холодно, в своей
потрепанной черной шинели он держался прямо и даже не прятал руки в карманы.
Привычка, наверное, стоять  на  мостике  во  время  зимних  штормов.  Однако
Воронцов всегда говорил, что к холоду привыкнуть невозможно.
     Они  обошли  по  периметру большую пустынную площадь, заваленную всяким
мусором. Поезда,  значит,  скоро  не  предвидится.  А  те  несчастные,  кому
деваться  некуда,  туго  спрессовались  в  зале ожидания, коридорах и бывшем
ресторанном зале вокзала, все входы и выходы из которого  перекрыли  стрелки
НКПС по случаю прибытия поездов спецназначения,
     Вдоль  глухого  кирпичного забора станции тянулся ряд неровно срезанных
пней
     -- память о пущенной на дрова березовой аллее. Слева от длинного серого
здания вокзала приплясывали возле своих саней, хлопали рукавицами по бокам и
хрипло  зазывали  немногочисленных  возможных  пассажиров   извозчики.   Два
милиционера  в  мохнатых  забайкальских  папахах,  закинув за спину