спешно
довести  до  конца, пусть  притворится доброжелателем и сам его  поведет, но
так, чтобы оно расстроилось.
     Если  внезапно  оборвать речь, словно спохватившись, что сказал лишнее,
это распаляет собеседника желанием узнать поболее.
     И всегда  лучше представить  дело так,  будто  ты вынужден отвечать  на
расспросы, а не сам что-либо  сообщаешь;  к  расспросам  же можно  побудить,
приняв необычное для  себя выражение, с тем чтобы  быть спрошенным о причине
такой перемены. Так было с Неемией: "И казалось,  не был печален  перед ним,
но царь сказал: отчего лицо твое печально?.."[127]
     В  делах   щекотливых  и  неприятных  хорошо  сломать   лед  с  помощью
какого-либо незначительного лица, а затем, как бы случайно, появиться самому
и только подтвердить его сообщение,  как это сделал Нарцисс, сообщая Клавдию
о бракосочетании Мессалины с Силием[128].
     В делах, где сам не хочешь казаться участником, хитрость велит говорить
от  лица всего света в таких, например, выражениях: "люди говорят..." или же
"прошел слух...".
     Я  знал одного, который в  своих письмах наиболее важное помещал в виде
приписки, словно это не относилось к делу.
     Знал я и  такого,  который  в  своих речах  опускал то, что более всего
хотел сказать,  продолжал,  а  потом возвращался и  говорил  о  главном так,
словно уже готов был о нем позабыть.
     Иной намеренно дает застичь себя будто бы врасплох, выбрав время, когда
тот,  кому предназначена ловушка, всего вероятнее может явиться, и предстает
перед ним с письмом в руках или за  каким-либо необычным занятием, чтобы его
начали расспрашивать о том, что он и сам хотел бы высказать.
     И еще есть уловка у хитрости: обронить слово, с тем  чтобы  другой  его
подобрал  и использовал;  самому  же  извлечь из  этого  выгоду. Во  времена
королевы Елизаветы я знал двоих, которые оба  добивались должности секретаря
и все же дружили и совещались  друг с другом об этом деле; и вот один из них
сказал однажды, что быть секретарем "при упадке монархии" -- дело щекотливое
и ему  не  по  душе; второй  тотчас эти слова подхватил и сообщил нескольким
приятелям,  что ему нет причины  желать секретарской  должности  "при упадке
монархии". Первый этим воспользовался и сумел  довести до сведения королевы;
а  та, услыхав об "упадке монархии", так этим была  обижена, что не пожелала
более и слышать о втором соискателе[129].
     Есть род хитрости, заключающийся в том, чтобы "свалить с больной головы
на  здоровую",  т.  е. собственные  слова  приписать  другому.  И по  правде
сказать,  когда  дело происходит  наедине, нелегко  распознать, от кого  все
началось и пошло.
     Есть еще род косвенного обвинения,  когда человек делает вид, что хочет
всего-навсего оправдаться, но при этом  как  бы говорит: "А вот я не таков".
Это сделал Тигеллин в отношении Бурра, когда заявил: "Se  non diversas spes,
sed incolumitatem imperatoris simpliciter spectare"130.  Иные имеют наготове
столько  всяких россказней,  что любой нужный  им намек преподнесут  в  виде
целой истории; это помогает  им соблюсти осторожность, а  другим  -- охотнее
выслушать.
     Есть еще недурная  уловка, состоящая в том, чтобы в  самой  просьбе уже
подсказать желаемый ответ в нужных словах,  ибо  это облегчает труд тому, от
кого зависит ответ.
     Диву  даешься, как долго  иной может дожидаться минуты, чтобы высказать
то, что хочет, и  как далеко в  сторону он уклоняется,  и сколько  переберет
всяких других  дел, покуда доберется до нужного. Терпения тут надобно много,
зато и польза бывает большая.
     Внезапный и  дерзкий вопрос нередко может  ошеломить и обезоружить. Так
было с неким  человеком,  который,  живя под  чужим именем,  прогуливался  в
соборе  св. Павла[131]: кто-то неожиданно окликнул его по-старому и
заставил обернуться.
     Нет числа подобным уловкам и мелким проделкам хитрости. Кто составит их
список -- сделает благое дело, ибо ничто так не вредит государству, как если
хитрые сходят за мудрых. Есть, однако, среди них такие, которые знают ходы и
выходы, но не умеют проникнуть в суть дела; как бывают дома, где удобны сени
и лестницы, но нет ни одной хорошей комнаты. Такие ловко умеют показать себя
в каком-нибудь  деле, уже завершенном, но отнюдь  не  способны  взвешивать и
обсуждать. А между тем они  часто извлекают пользу из  своей неспособности и
хотят слыть руководящими умами. Иные строят свои расчеты более на том, чтобы
чернить других и,  как мы  теперь говорим, "подставлять им ножку", нежели на
правильности   собственных  действий.  Но,  как  говорит  Соломон:  "Prudens
advertit ad gressus suos; stultus divertit ad dolos"[132].
        "XXIII. О себялюбивой мудрости"
     Муравей сам по себе существо  мудрое,  но в саду или огороде он вреден.
Точно  так  же люди, чрезмерно себялюбивые, вредят обществу. Избери разумную
средину между  себялюбием и общественным  долгом; будь верен себе настолько,
чтобы не оказаться вероломным в отношении других, в особенности  же государя
и родины. Собственная  особа  --  жалкая цель  для человеческих стремлений и
всецело земная.  Ибо одна лишь  земля  прочно стоит  на собственном  центре,
тогда как все тела, имеющие сродство с небесами, движутся вокруг других тел,
принося  им пользу. Привычка  все  возводить к своей особе более  терпима  в
монархе,  ибо он есть не просто  он, но от участи  его зависит благоденствие
общества.  Однако  в подданном  монарха или гражданине республики это  черта
гнусная. Какое  дело  ни  поручи  такому, он его  подчинит своим  интересам,
которые, разумеется, зачастую не совпадают  с  интересами его  государя  или
государства.  Поэтому  пусть  государи  и  государства  ищут  себе слуг,  не
наделенных  своекорыстием,  если не  хотят, чтобы  служба  была  для  них на
последнем месте.
     Что особенно пагубно  по своим  последствиям -- это утрата всякой меры.
Несоразмерно уж и то, что благо слуги ставится выше  блага его господина, но
еще  хуже, когда  собственное ничтожное благо слуга предпочитает величайшему
благу  господина.  А ведь так именно и поступают дурные чиновники, казначеи,
послы, военачальники и другие вероломные и продажные слуги, пускающие шар по
кривой  собственных  целей  и  страстишек на  гибель важнейшим  предприятиям
господина. При этом  извлекаемая  ими выгода  большей частью  под  стать  их
собственному ничтожеству,  тогда  как  ущерб, коим  покупают они эту выгоду,
соразмерен с высоким жребием их  господина.  Эти  крайние  себялюбцы  готовы
сжечь дом, лишь бы зажарить себе яичницу; и, однако же, такие люди нередко в
почете  у  своих  господ, так  как  стараются  лишь  об  их  удовольствии  и
собственной  выгоде и  ради обеих  этих целей готовы  пренебречь  подлинными
интересами дела.
     Себялюбивая  мудрость гнусна  во всех своих  видах. Это  мудрость крыс,
покидающих  дом,  которому суждено  завалиться;  мудрость  лисы,  выгоняющей
барсука  из вырытой  им норы;  мудрость крокодила, проливающего слезы, перед
тем  как  пожрать  свою  жертву. Заметим, однако же,  что те,  кого Цицерон,
говоря о Помпее,  назвал  "sui  amantes, sine  rivali"[133], бывают
зачастую несчастны; всем пожертвовав ради  себя, они наконец сами становятся
жертвами непостоянства фортуны, которую в себялюбивой мудрости  своей думали
пригвоздить к месту.
        "XXIV. О новшествах"
     Как  детеныши  живых  существ  при  рождении  уродливы,  таковы  и  все
новшества  -- детища времени. Но подобно тому как первый, кто прославит свой
род,   обычно  превосходит  достоинствами  большую  часть  потомков,  так  и
достоинства первого установления  (когда оно хорошо) редко бывают достигнуты
позднейшими  порядками.   Ибо  зло  (более  свойственное  порочной   природе
человека) с течением времени усиливается; добро  же, как побуждение не столь
естественное,   наибольшую  силу  имеет  поначалу.  Каждое  лекарство   есть
новшество; а кто не хочет применять новые средства,  должен ждать новых бед.
Ибо время  есть  величайший  из  новаторов;  и если  время  в своем  течении
изменяет вещи к худшему, а мудрость и совет не станут изменять их к лучшему,
к чему это приведет?  Правда, что вошло в обычай, быть может  и дурно,  зато
ладно пригнано одно к другому; что долго было вместе, пришло между собой как
бы в некое согласие; тогда как новое  не так-то легко приспособить: оно хоть
и приносит  пользу, но  смущает  своей  новизной.  Подобно  чужеземцам,  оно
вызывает более удивления, нежели любви.
     Все это было бы верно, если бы время стояло на месте; но оно, напротив,
движется так  быстро,  что  упрямое пристрастие к раз установленному  обычаю
вносит  не  меньше смуты,  чем  новшество,  и  кто  чрезмерно  чтит старину,
становится  в  новое  время  посмешищем.  Поэтому  хорошо  бы  людям,  вводя
новшества,  брать  пример  с  самого  времени,  которое производит  поистине
великие  перемены, но исподволь  и едва заметно,  ибо  иначе все новое будет
неожиданным. И всегда новшество одним на руку, а другим на беду; и тот, кому
от  него польза, считает  его  за благо и восхваляет времена;  а кому ущерб,
считает  за зло и клянет виновника. Не следует также решаться на новые опыты
в государствах, кроме случаев крайней  необходимости или очевидной пользы, и
надо непременно  удостовериться, что именно преобразования повлекут за собой
перемены, а не жажда  перемен служит предлогом к преобразованию. И  наконец,
не  отвергая вовсе  новшеств,  все же  следует брать их  под подозрение. Как
говорит Писание, "остановитесь на путях своих,  и рассмотрите, и расспросите
о путях древних, где путь добрый, и идите по нему"[134].
        "XXV. О распорядительности"
     Ничего нет опаснее для успеха дела, нежели показная распорядительность.
Она подобна тому, что именуется у врачей несварением, а это всегда наполняет
организм  неусвоенной   пищей   и   тайными   зачатками   болезней.  Поэтому
распорядительность в  делах надобно мерить не временем заседаний, а  успехом
дела. Как  на скачках наиболее резвы  оказываются не те лошади, которые выше
всего выбрасывают ноги,  так и здесь распорядительность  достигается не тем,
чтобы охватывать сразу слишком много, но чтобы держаться ближе к делу.  Иные
заботятся только  о том,  как бы отделаться  поскорее  и  лишь  по видимости
привести дело к концу, дабы показать себя людьми распорядительными.  Но одно
дело  --  сберечь время  умелым  сокращением хлопот, другое -- скомкать саму
работу. И поступать так на нескольких заседаниях и совещаниях это все равно,
что  делать  один  шаг  вперед,  а другой назад.  Я  знавал  одного  мудрого
человека,   который   при  виде  чрезмерной   поспешности  любил   говорить:
"Повременим, чтобы скорее кончить".
     С другой же стороны,  подлинная распорядительность поистине благодатна,
ибо   дело  измеряется  временем,   как  товар  --  деньгами,  и,  где  мало
распорядительности, там дело обходится дорого. Спартанцы и испанцы  известны
своей  медлительностью: "Mi venga la muerte de  Spagna" -- "Пусть смерть моя
идет из Испании", ибо тогда она наверняка промедлит.
     Внимательно выслушивай  тех,  кто доставляет первые сведения  о деле, и
старайся верно направить их с самого начала, а не прерывать на середине; ибо
кто потерял нить мысли, будет топтаться на  месте и более наскучит попытками
вспомнить, что он хотел сказать,  чем наскучил бы, если бы  дать ему волю. А
то иной раз вопрошающий вносит более беспорядка, чем вопрошаемый.
     Повторения  являются обычно потерей времени; но ничто  так не сберегает
время, как повторное изложение сути вопроса, ибо оно предотвращает множество
не  идущих  к  делу  разговоров.  Пространные  и  цветистые  речи  столь  же
способствуют быстрому исполнению,  сколь одежда или мантия с длинным шлейфом
удобна  при  беге. Предисловия,  отступления,  оговорки и  другие  россказни
говорящего --  все это лишь трата времени; и хотя по  видимости  они вызваны
скромностью,  по существу  являются  похвальбой.  Все  же  остерегайся сразу
переходить  к  делу,  если  слушатели  что-либо  имеют  против  него:  чтобы
устранить   предубеждение,    нужны   некоторые   околичности,   как   нужны
умягчительные припарки перед втиранием мази.
     Секрет   подлинной   распорядительности  заключается   в   порядке,   в
распределении обязанностей и в расчленении разбираемого вопроса, если только
членение  это не слишком сложно. Не расчленяя, невозможно вникнуть в дело, а
расчленяя  чрезмерно,  невозможно  его распутать.  Выбрать время  --  значит
сберечь время; а что сделано несвоевременно, сделано понапрасну. Всякое дело
слагается  из  трех  частей  --  подготовки,  обсуждения или  рассмотрения и
совершения.  Если  надобно быстро выполнить дело, пусть лишь  среднюю  часть
поручает  многим, первую  же и  последнюю доверяет  немногим.  Обсуждение по
заранее  написанному плану большей  частью способствует  распорядительности,
ибо,  если даже этот план будет  отвергнут,  такое отрицание больше содержит
положительных   указаний,  чем  неопределенность,   подобно  тому  как  зола
плодоноснее пыли.
        "XXVI. О мнимой мудрости"
     Существовало  мнение,  что  французы  на  самом  деле  мудрее, чем  они
кажутся,  а испанцы кажутся  более мудрыми, чем  они  есть на самом деле. Не
знаю,  насколько  это  может  быть  справедливо  в  отношении  народов,  но,
безусловно,  это справедливо  в отношении людей.  Ведь как говорит апостол о
притворно благочестивых  людях: "Имеющие вид  благочестия,  от  силы же  его
отрекшиеся"[135], так, конечно,  существуют  такие, кто, не имея от
мудрости и способностей  ничего или  почти ничего,  сохраняют при этом самый
торжественный вид, "magno conatu nugas"[136].
     Людям  трезвым  смешно   наблюдать,  к  каким  уловкам  прибегают   эти
формалисты и  какие  используют увеличительные стекла, чтобы выдать  плоскую
поверхность за тело, имеющее объем и глубину; все это достойно сатирического
осмеяния. Некоторые настолько скрытны и сдержанны, что будут показывать свои
товары (т. е. то, чем богаты) только при тусклом освещении и  всегда сделают
вид, будто они что-то удерживают про себя; и даже  когда они сами знают, что
говорят о вещах, в которых хорошенько не разбираются,  тем не менее у других
людей  они  создают  такое  впечатление, будто знают  и  то, о чем не  могут
говорить.  Некоторые  помогают  себе  мимикой  и  жестами и мудры при помощи
знаков;  так, Цицерон говорит о Пизоне, что когда тот отвечал ему, то поднял
одну бровь высоко на лоб, а вторую опустил до подбородка: "Respondes, altero
ad  frontem sublato, altero ad mentum depresso supercilio; crudelitatem tibi
non placere"[137].
     Некоторые думают подтвердить свои  знания, произнося внушительные слова
тоном, не  допускающим возражения, а затем продолжают говорить, как будто бы
уже принято и одобрено то, чего они не могут доказать. Другие, если что-либо
находится вне пределов  досягаемости их разума, притворяются, что  презирают
это или не  обращают на него внимания как на несущественное или курьезное, и
тем самым выдают свое  невежество за некую  рассудительность. Есть и  такие,
которые всегда с  чем-либо  не  согласны  и  обычно, изумив людей какой-либо
тонкостью, избегают существа дела, закрывая вопрос; о таких людях  А. Геллий
сказал:   "Hominem   delirum,   qui   verborum   minutiis   rerum    frangit
pondera"[137].  Платон  в  своем  "Протагоре"  также  с  презрением
выводит человека такого рода в  образе  Продика и заставляет  его произнести
речь, от начала и  до конца состоящую из надуманных дистинкций. Обычно такие
люди  во  всех  обсуждениях легко  занимают  позицию  отрицания  и  пытаются
завоевать  доверие  возражениями  и  предсказаниями  трудностей: ибо,  когда
предложения отвергаются, на этом все и  кончается; но, если они принимаются,
это означает новые усилия; этот  ложный вид мудрости является проклятием для
дела. Словом, ни один разоряющийся торговец или скрытый банкрот не прибегает
к  стольким  ухищрениям, чтобы  поддержать  веру в  свое богатство,  как эти
пустые люди, чтобы поддержать доверие  к  своим  способностям.  Люди  мнимой
мудрости могут ухитриться создать о себе мнение; однако пусть никто не берет
их на службу,  ибо, конечно, для дела лучше взять человека в чем-то глупого,
чем такого рода претенциозного формалиста.
        "XXVII. О дружбе"
     Сказавшему:  "Тот,  кто находит  удовольствие в уединении,  либо  дикий
зверь,  либо бог"[138] -- было  бы  трудно вложить в несколько слов
больше и правды  и  неправды, чем содержится  в этих словах.  Ибо совершенно
справедливо, что естественная и тайная ненависть и отвращение  к обществу  в
любом  человеке   содержат   нечто  от   дикого  животного;  но   совершенно
несправедливо,   что   в  уединении  вообще  есть  нечто  божественное,   за
исключением тех случаев,  когда оно  проистекает не из удовольствия, которое
находят  в  одиночестве,  а  из  любви   и   желания  уединиться  для  более
возвышенного  образа  жизни.  Так,  оно,   как  выяснилось,  было  ложным  и
притворным у  некоторых язычников -- у Эпименида Кандийского, Нумы Римского,
Эмпедокла  Сицилийского и Аполлония  из Тианы; и подлинным  и истинным  -- у
разных  древних  отшельников  и  святых  отцов  церкви.  Но  очень  немногие
понимают, что  такое одиночество и до чего  оно  доводит, ибо  толпа не есть
общество и лица -- всего  лишь галерея картин, а разговор -- только звенящий
кимвал,  где   нет   любви.  Латинское  изречение  "Magna   civitas,   magna
solitudo"[140]  отчасти  объясняет  это  состояние; ведь  в большом
городе  друзья  разобщены,  так  что  по  большей  части  нет  того  чувства
товарищества, которое существует у соседей в менее крупных поселениях. Но мы
можем пойти  еще  дальше  и  утверждать с полным  основанием, что отсутствие
истинных  друзей, без которых  мир становится пустынным,  и  есть  печальное
одиночество в его чистом виде; и даже в этом смысле одиночество  кого бы  то
ни было,  кто  из-за склада  своей  натуры и  привязанностей  не  способен к
дружбе, также происходит от дикого животного, а не от человеческих качеств.
     Главный плод дружбы  заключается в облегчении и освобождении сердца  от
переполненности  и  надрыва,  которые  вызывают  и  причиняют  всякого  рода
страсти. Мы знаем, что болезни закупорки и  удушья являются самыми  опасными
для тела; не иначе это и в отношении духа. Вы можете  принять сарсапарельный
корень,  чтобы освободить  печень,  железо  -- чтобы  освободить  селезенку,
серный  цвет  -- для  легких, бобровую  струю --  для мозга; однако  ни одно
средство  так  не  облегчает  сердца,  как  истинный  друг, с  которым можно
поделиться горем, радостью, опасениями, надеждами, подозрениями, намерениями
и  всем,  что лежит  на сердце  и  угнетает  его, в своего  рода гражданской
исповеди или признании.
     Удивительная вещь --  наблюдать, как  высоко  ценят  великие  короли  и
монархи этот плод  дружбы, о котором мы говорили;  настолько высоко, что они
покупают  его  множество  раз,  рискуя  своей  собственной  безопасностью  и
величием. Ибо государи, принимая во внимание то расстояние, которое отделяет
их  от  положения  их  подданных  и  слуг, не  могут сорвать  этот  плод, за
исключением тех  случаев, когда (дабы получить  возможность насладиться  им)
они  возвышают некоторых  людей, делая  их  своими товарищами  и  почти  что
равными себе, что не раз приводило к неудобствам. Современные языки называют
таких  лиц  "фаворитами"  или  "доверенными"  (privadoes),  как  будто  дело
заключается в милости или интимном общении. Но латинское название определяет
истинное    их    назначение    и    причину,     именуя    их    participes
curarum[141],  ибо  именно  это  связывает  дружеский  союз.  И  мы
отчетливо  видим,  что  это  делалось не только  слабыми  и  чувствительными
государями, но и  самыми мудрыми и расчетливыми из них; они часто приближали
к себе некоторых  своих