уки, а не беспорядочно и чтобы можно было избежать повторений, отступлений
и,  наконец,  вообще  всякого   смешения.  Вторая   устанавливает  критерий,
помогающий решить, до какого предела,  до какой степени подробности  следует
выводить  положения  данной науки.  Вне  всякого  сомнения,  следует  что-то
оставить  и на долю испытания и практики, ибо нужно избегать ошибок Антонина
Пия,  не  превращаясь  в  науке  в  людей,  разрезающих тминное зерно,  и не
увеличивая до бесконечности число подразделений. Поэтому вполне  заслуживает
рассмотрения  то, в  какой степени мы сами соблюдаем надлежащую  меру в этом
отношении. Ведь  мы знаем, что слишком  общие положения (если  только они не
подвергаются дедукции)  дают слишком малую  информацию; более того, они даже
делают науку объектом насмешек со стороны практиков, потому что приносят так
же мало пользы  в практической  деятельности, как всеобщая география Ортелия
для поездки из Лондона в Йорк. Поистине нельзя отказать в меткости сравнению
прекрасных  правил  с  металлическими  зеркалами,  в которых вообще-то можно
увидеть изображения, но только после того, как они будут отполированы. Точно
так же правила и наставления оказываются полезными лишь после того,  как они
подверглись  испытанию на  практике. Однако если  бы уже с самого начала эти
правила могли оказаться прозрачными, так сказать  хрустальными, то это  было
бы  лучше  всего,  поскольку в  таком  случае  не  было бы  необходимости  в
тщательной  практической проверке. Но о науке,  изучающей  метод и названной
нами мудростью сообщения, сказано достаточно.
     Однако не  следует  обходить  молчанием  и  то,  что  некоторые  скорее
чванливые, чем ученые,  люди  немало  усилий  потратили  на создание некоего
метода,  который  в действительности  не  имеет  никакого  права  называться
законным;  это по  существу метод обмана, который  тем  не менее оказывается
весьма  привлекательным  для  некоторых  суетных  людей.  Этот  метод как бы
разбрызгивает  капельки  какой-нибудь  науки  так, что любой,  нахватавшийся
верхушек знаний, может  производить  впечатление на других некоей видимостью
эрудиции. Таково было искусство Луллия '^, такова  же и созданная некоторыми
писателями  типокосмия; все  эти  методы представляют собой не что иное, как
беспорядочную груду терминов какой-нибудь науки, дающую, однако, возможность
всякому  владеющему  этой  терминологией  казаться владеющим  и  самой  этой
наукой. Такого рода мешанина  напоминает лавку старьевщика, где  можно найти
множество тряпья,  но  нельзя  найти ничего, что имело бы хоть  какую-нибудь
ценность.
        "Глава III"
     Об  основах  и  назначении   риторики.   Три  приложения   к  риторике,
относящиеся только к промптуарию; иллюстрации добра и зла, как простого, так
и сложного. Антитезы. Малые формулы речи
     Мы подошли  к  учению об  иллюстрации изложения. Это учение  называется
риторикой, или ораторским  искусством. Наука эта, замечательная уже сама  по
себе,  великолепно  разработана  в трудах  многих  писателей. Конечно,  если
здраво  оценивать вещи,  то  красноречие,  вне  всякого  сомнения,  уступает
мудрости. Насколько последняя выше первого,  мы видим из божественных  слов,
обращенных к Моисею, когда тот отказался от порученной ему миссии,  ссылаясь
на недостатки красноречия: "У тебя есть Аарон, он  будет твоим вестником, ты
же  будешь  ему  богом"  ^°.  Что  же  касается  непосредственных  плодов  и
популярности,  то в  этом  отношении  мудрость далеко  уступает красноречию.
Именно об  этом  говорит  Соломон:  "Мудрого  сердцем  назовут  мудрецом, но
сладкоречивый вития добьется большего" ^', совершенно ясно давая понять, что
мудростью можно  снискать  какую-то  славу и восхищение,  но  в практической
деятельности и повседневной жизни красноречие оказывается особенно полезным.
Что же касается разработки этого искусства, то ревнивое отношение Аристотеля
к риторам  своего  времени и страстное и пылкое  стремление  Цицерона  всеми
силами прославить  это искусство в соединении с долгим практическим опытом в
нем  явились  причиной  того,  что  в своих  книгах, посвященных ораторскому
искусству,  они буквально превзошли самих себя. Богатейшие же  примеры этого
искусства, которые  мы  встречаем  в речах Демосфена  и  Цицерона, вместе со
всесторонним  и  глубоким  теоретическим  анализом  удвоили успехи риторики.
Поэтому если в этой  науке что-нибудь и нуждается,  с нашей  точки зрения, в
дальнейшем развитии, то это касается скорее всякого рода сборников, которые,
подобно слугам,  должны всегда находиться неотступно  при  ней, а  вовсе  не
теории  и  практики самого  искусства.  Ведь  когда  мы,  говоря  о  логике,
упомянули  о необходимости  создания  определенного  запаса общих  мест,  мы
пообещали более подробно разъяснить этот вопрос в разделе риторики.
     Однако, для того чтобы, но нашему  обыкновению, немного взрыхлить почву
вокруг корней этого искусства, примем за основание, что  риторика в такой же
мере подчинена воображению, как  диалектика  -- интеллекту.  Если  вдуматься
поглубже,  то задача и функция  риторики состоят прежде  всего в  том, чтобы
указания разума передавать воображению  для  того, чтобы возбудить желание и
волю. Ведь,  как известно, руководящая роль разума  может быть поколеблена и
нарушена   тремя  способами:  либо  софистическими   хитросплетениями,   что
относится к  области диалектики, либо обманчивой  двусмыслицей слов, что уже
относится к риторике,  либо, наконец, насильственным воздействием  страстей,
что относится к области этики. Ведь подобно  тому как в отношениях с другими
людьми мы можем поддаться хитрости или отступить перед грубостью и насилием,
так и во внутренних взаимоотношениях с самим собой мы ошибаемся под влиянием
обманчивых  доказательств,  приходим в  беспокойство и волнение в результате
постоянного воздействия впечатлений и наблюдений  или нас  может  потрясти и
увлечь бурный натиск страстей. Но  человеческая природа отнюдь  не  устроена
настолько  неудачно,  чтобы  все эти  искусства  и  способности лишь  мешали
деятельности  разума  и  ни в какой  мере не содействовали  его укреплению и
упрочению; наоборот, они в значительно большей степени  предназначены именно
для этой  последней цели.  Ведь  целью диалектики является  раскрытие  формы
доказательств, необходимой для защиты интеллекта, а не для обмана его. Точно
так же  цель  этики состоит  в том, чтобы так  успокоить  аффекты,  дабы они
служили разуму, а не воевали с ним. Наконец, цель риторики сводится  к тому,
чтобы  заполнить воображение такими  образами  и представлениями, которые бы
помогали  деятельности  разума, а не  подавляли  его.  Ведь  злоупотребления
искусством возникают здесь лишь  побочным образом, и их нужно избегать, а не
пользоваться ими.
     Поэтому  Платон был в высшей степени  неправ (хотя  причиной этого было
вполне  заслуженное негодование против риторов  его времени), когда он отнес
риторику к развлекательным искусствам, говоря, что  она  подобна  поварскому
искусству,  которое так же много  портит полезной  пищи,  как много  вредной
делает  съедобной благодаря  применению  всякого  рода приправ  и  специй ^.
Однако речь оратора  не  должна  отдавать  предпочтение желанию  приукрасить
мерзкие  дела,  вместо  того  чтобы превозносить  доблестные  деяния.  А это
происходит  повсюду,  ибо нет  ни одного  человека,  чьи  слова  не были  бы
благороднее  его  чувств  или поступков. Фукидид  очень  метко заметил,  что
именно нечто  подобное  обычно  ставили  в упрек Клеону,  ибо тот,  выступая
постоянно   в  защиту  несправедливого  дела,  придавал   огромное  значение
красноречию и изяществу речи, прекрасно понимая, что не всякий может красиво
говорить в защиту дела грязного и недостойного;  о вещах же достойных любому
человеку  говорить очень легко  ^. Платон весьма тонко  заметил (хотя сейчас
эти  слова стали уже банальностью),  что  "если бы можно было  воочию видеть
добродетель,  то она возбудила  бы в людях неодолимую любовь к себе"  "*. Но
риторика  как раз и  рисует нам образ  добродетели и  блага, делая его почти
зрительно  ощутимым.  Поскольку ни добродетель, ни  благо  не могут  явиться
чувственному восприятию  в  своем  телесном обличье,  им  не остается ничего
другого,  как предстать  перед  воображением в словесном облачении так живо,
как это  только  возможно.  И  Цицерон имел  полное основание  смеяться  над
обычаем стоиков, считавших возможным с помощью кратких и метких сентенций  и
заключений возбудить добродетель в человеческой душе, а между тем все это не
имеет никакого отношения к воображению и воле ^°^"
     Далее,  если  бы  сами  аффекты  были приведены в  порядок  и полностью
подчинялись  рассудку,  то, безусловно, не было бы  большой  необходимости в
убеждении или внушении, которые могли бы открыть доступ к разуму; но в таком
случае было бы вполне достаточным простое и  непосредственное  знакомство  с
самими фактами. Однако в действительности аффекты устраивают  такие смятения
и  волнения,  да что  там, поднимают  такие  бурные  восстания  --  согласно
известным словам:
     ...Желаю
     Я одного, но другое твердит мне мой разум... "",
     что  разум  полностью  оказался  бы у  них  в плену и рабстве, если  бы
красноречие не  могло убедить воображение отрешиться от аффектов и заключить
с  разумом союз  против  них.  Следует заметить, что сами аффекты  постоянно
стремятся к внешнему  благу и в этом отношении имеют нечто  общее с разумом;
разница   лишь   в   том,   что   аффекты   воспринимают   главным   образом
непосредственное  благо,   разум  же,   способный  видеть   далеко   вперед,
воспринимает также и будущее благо, и высшее благо. Таким образом, поскольку
непосредственное  впечатление   оказывает   более   сильное  воздействие  на
воображение, то в этом случае разум обычно уступает и подчиняется ему. Когда
же  красноречие силой  убеждения приближает к нам отдаленное  будущее, делая
его отчетливо видимым и ясным, как будто  оно находится у нас перед глазами,
тогда воображение переходит на сторону разума,  и этот последний  одерживает
победу.
     Итак, в заключение скажем, что не следует упрекать риторику за то,  что
она умеет представить в выгодном свете проигрышное дело, точно так же как не
следует упрекать диалектику за то, что она учит нас строить софизмы. Кому не
известно, что противоположности обладают одной и той же сущностью,  хотя они
и  противопоставляются на  практике?  Кроме того,  диалектика  отличается от
риторики не только тем, что, как обычно говорят, одна бьет кулаком, а другая
--  ладонью  (т.  е.  одна   действует   более  сжато,  а  другая  --  более
распластанно),  но и  еще в значительно большей степени  тем, что диалектика
рассматривает разум в его природном  качестве, тогда как  риторика --  в его
ходячем  употреблении.  Поэтому  Аристотель  весьма разумно  ставит риторику
вместе с политикой между диалектикой и этикой, поскольку она включает в себя
элементы и той  и другой ". Ведь доводы и доказательства диалектики являются
общими для всех людей, тогда как доводы и средства убеждения, используемые в
риторике, должны  изменяться применительно к  характеру аудитории;  так  что
оратор  должен  уподобляться  музыканту,  приспосабливающемуся  к  различным
вкусам своих слушателей, становясь
     ...Орфеем в лесах, мен; дельфинов самим Арионом ^.
     И  эта  приспособленность  и  вариация стиля  речи  (если  иметь в виду
желание достичь здесь  высшего  совершенства)  должны быть развиты  до такой
степени,  чтобы  при  необходимости говорить об одном и том  же с различными
людьми, для каждого уметь находить свои особые слова. Впрочем, как известно,
великие   ораторы  в  большинстве  случаев  не  интересуются  этой  стороной
красноречия  (т.  е,  политической и  деловой стороной в  частных  речах) и,
стремясь лишь  к украшениям речи и  изящным формулировкам,  не  заботятся  о
гибкости  и  приспособляемости  стиля,  о тех  особенностях речи, которые бы
помогли общению с каждым в  отдельности. И конечно же, было бы целесообразно
провести новое исследование этого вопроса, о  котором мы сейчас говорим, дав
ему  название  "мудрость  частной речи"  и  отнеся  к числу тех тем, которые
требуют  разработки.  При  этом  не  имеет  большого  значения,   где  будет
рассматриваться эта тема -- в риторике или в политике.
     Скажем только о том, чего еще не хватает этой  науке, хотя  эти вопросы
(как мы сказали выше) таковы, что их скорее следует рассматривать как своего
рода  дополнения,  чем как  органические  части самой  науки;  все они имеют
отношение прежде всего к промптуарию, т. е. к накоплению материала и средств
выражения.  Прежде  всего  я  не  вижу, чтобы кто-нибудь с успехом  следовал
примеру мудрой и тщательной работы Аристотеля в этом направлении или пытался
дополнить  ее.  Ведь  Аристотель  начал  собирать  ходячие   признаки,   или
иллюстрации, добра и зла,  как простого, так и сложного, которые являются  в
сущности  риторическими  софизмами.   Эти  софизмы   совершенно  необходимы,
особенно в деловой практике, т. е. в  том, что  мы назвали мудростью частной
речи.  Но  труды Аристотеля, посвященные  этим  иллюстрациям  ^,  имеют  три
недостатка:   во-первых,  он  рассматривает   слишком  незначительное  число
случаев,  хотя   их  существует  много;   во-вторых,  он   не  приводит   их
опровержений;  в-третьих,  он, как  мне кажется, лишь  отчасти знает, как их
следует  использовать.  А  использовать их  можно  в  равной  мере  как  для
доказательства,  так  и  для  возбуждения  и   побуждения.  Ведь  существует
множество форм словесного выражения, имеющих одно и то же содержание, однако
по-разному действующих на  слушателя.  Действительно, намного сильнее  ранит
острое оружие, чем тупое, хотя на самый удар были затрачены одинаковые силы.
И конечно же,  нельзя  найти человека,  на которого бы не произвели  большее
впечатление слова: "Твои враги будут ликовать из-за этого",
     Ифак хочет того, и щедро заплатят Атриды '°,
     чем  слова:  "Это повредит твоим делам". Поэтому-то ни в коем случае не
следует пренебрегать этими, если  можно так выразиться, "кинжалами и иглами"
языка. А  так как  мы отнесли  эту  проблему  к  числу требующих дальнейшего
развития,  то, по нашему  обыкновению,  подкрепим ее с помощью примеров, так
как предписания не смогут столь же прояснить существо этого предмета.
     ПРИМЕРЫ ИЛЛЮСТРАЦИЙ ДОБРА И ЗЛА, КАК ПРОСТОГО, ТАК И СЛОЖНОГО
        "Софизм I"
     То,  что люди восхваляют и прославляют, -- хорошо, то, что они порицают
и осуждают, -- плохо.
        "Опровержение"
     Этот софизм ложен с  четырех точек  зрения: он  не учитывает возможного
невежества, недобросовестности,  партийной пристрастности и, наконец, самого
склада характера тех, кто хвалит или осуждает. Что  касается  невежества, то
какое имеет значение  для определения добра и зла мнение толпы? Разве неправ
был  Фокион, который, видя, что народ  приветствует его  более  горячо,  чем
обычно,   спросил:   "Может   быть,   я  ненароком   совершил   ошибку?"   ^
Недобросовестность проявляется в том.  что те, кто хвалит и  осуждает,  чаще
всего преследуют  при этом собственные интересы и не говорят того, что они в
действительности чувствуют:
     хвалит товар чересчур, лишь сбыть его с рук замышляя ^.
     И точно  так же покупатель  говорит:  "Плохой,  плохой товар, но, когда
отойдет в сторону, будет хвастаться покупкой" ^. Если же говорить  о влиянии
партийной пристрастности,  то ведь  всякому  прекрасно  известно,  что  люди
обычно без  всякой меры превозносят сторонников  своей  партии  и, наоборот,
незаслуженно принижают своих противников. Наконец, влияние  характера  людей
сказывается в  том,  что  некоторые уже  самой  природой созданы склонными к
рабской лести;  другие же, наоборот, от природы насмешливы и злы; так что  в
своих  похвалах  и осуждениях  люди повинуются  только  особенностям  своего
характера, весьма мало беспокоясь об истине.
        "Софизм II"
     То,  что хвалят даже враги, -- великое благо,  а  то, что порицают даже
друзья, -- великое зло.
     Мне  кажется,  что  софизм  этот  исходит  из предпосылки,  что  слова,
сказанные  нами против воли вопреки нашим чувствам и склонностям,  являются,
как полагают, результатом силы истины, заставляющей нас произнести их.
        "Опровержение"
     Этот софизм ложен,  ибо он не учитывает возможной хитрости как недругов
наших, так и друзей. Ведь враги иной  раз хвалят нас не попреки своей воле и
вовсе не отступая  перед силой  истины,  а думая  лишь  о том, чтобы вызвать
этими похвалами  ненависть к  нам и навлечь  на нас какую-нибудь  опасность.
Поэтому  у  греков  имел  большое  распространение  предрассудок,  что  если
кого-нибудь похвалят  не от чистого сердца, а с намерением повредить ему, то
у  этого человека на носу выскакивает прыщ. Этот софизм ложен еще  и потому,
что  враги иногда обращаются к похвалам  как к некоему вступлению,  для того
чтобы потом свободнее и злее клеветать на нас. С другой стороны, этот софизм
ложен еще и потому, что он не принимает во внимание возможной хитрости наших
друзей. Ведь друзья иной раз признают наши недостатки и говорят о них совсем
не  потому,  что  их  вынуждает  поступать  так сила  истины;  напротив, они
выбирают  такие  недостатки,  которые  меньше  всего способны принести вреда
нашей репутации,  чтобы  показалось,  что  во  всех остальных  отношениях мы
являемся замечательными людьми. Наконец, этот софизм ложен еще и потому, что
друзья также  прибегают к упрекам как  к  своего  рода вступлениям  (подобно
тому, что  говорилось  о похвалах врагов) для того, чтобы затем  свободнее и
щедрее похвалить нас.
        "Софизм III"
     То, лишение  чего есть благо, тем самым является злом, то, лишение чего
есть зло, тем самым является благом.
        "Опровержение"
     Этот софизм ложен по двум соображениям:  он не учитывает  существования
различных  степеней  добра и  зла,  а также и того, что  может  существовать
различная последовательность добра и зла. Что касается первого  соображения,
если для человеческого  рода, допустим, было благом перестать употреблять  в
пищу желуди, то из этого отнюдь не следует,  что  сами по себе желуди плохи;
просто желуди хороши, но хлеб еще лучше ^. Точно  так  же из того факта, что
для народа Сиракуз было несчастьем  лишиться  Дионисия Старшего, не следует,
что сам этот Дионисий был хорош; он был всего  лишь не так плох, как Младший
^. Относительно же  второго соображения можно сказать, что лишение какого-то
блага дает место злу,  но иногда ведет за собой большее благо, как например,
когда  опадает  цветок, на  его  месте  появляется  плод.  Точно  так  же  и
освобождение  от  какого-нибудь зла  не  всегда дает место  благу, но иногда
сменяется еще большим злом. Ведь  когда Милон уничтожил своего врага Клодия,
он тем самым погубил и основание, и источник своей славы ^.
        "Софизм IV"
     То, что соседствует с добром  или злом, тем самым тоже  является добром
или злом; то  же, что далеко от добра, есть зло, а то, что далеко от зла, --
добро.
     Это одно из свойств природы -- располагать близко друг  к другу явления
и  вещи, сходные по  своей  сущности; явления же,  противоположные  по своей
природе, располагаются на определенном расстоянии друг  от друга, потому что
все радуется соединению с дружественным себе и освобождению от враждебного.
        "Опровержение"
     Этот софизм ложен по трем соображениям: он упускает из виду возможность
а) лишения средств к существованию, б) затемнения одного предмета другим, в)
помощи одного другому. Поясним  это на примерах. Говоря о лишении  средств к
существованию,  мы имеем  в виду следующее:  то, что  является в своем  роде
самым значительным и  самым выдающимся,  привлекает  к себе,  насколько  это
возможно,  все находящееся по  сосе