возжечь и внести в природу; и
это само  по себе было бы достаточно, если бы человеческий разум был ровен и
подобен гладкой  доске (tabula  abrasa)[7]. Но  так  как умы  людей
настолько заполнены, что  совершенно отсутствует гладкая и удобная почва для
восприятия  подлинных лучей вещей, то  возникает необходимость  подумать  об
изыскании средства и против этого.
     Идолы  же,  которыми  одержим дух,  бывают  либо  приобретенными,  либо
врожденными.  Приобретенные вселились в  умы людей  либо из  мнений и учений
философов, либо из превратных законов доказательств. Врожденные  же  присущи
природе  самого  разума,  который  оказывается  гораздо  более  склонным   к
заблуждениям,  чем чувства. Действительно, как бы ни были люди самодовольны,
впадая  в восхищение  и  едва ли не  преклонение  перед человеческим  духом,
несомненно одно:  подобно тому  как  неровное зеркало изменяет ход  лучей от
предметов  сообразно  своей  собственной  форме  и  сечению,  так  и  разум,
подвергаясь  воздействию вещей  через  посредство  чувств, при  выработке  и
измышлении  своих  понятий  грешит  против  верности  тем,  что  сплетает  и
смешивает с природой вещей свою собственную природу.
     При  этом  первые два рода  идолов  искоренить трудно,  а эти последние
вовсе невозможно.  Остается только одно:  указать  их, отметить и изобличить
эту враждебную уму силу, чтобы  не произошло так, что от  уничтожения старых
сразу пойдут новые побеги заблуждений в силу недостатков самой природы ума и
в конечном итоге заблуждения  будут не  уничтожены,  а умножены,  но  чтобы,
напротив того,  было  наконец признано и закреплено навсегда,  что разум  не
может судить иначе как только через индукцию в ее законной форме. Итак, наше
учение  об очищении  разума,  для  того  чтобы  он  был  способен к  истине,
заключается  в   трех  изобличениях:  изобличении   философий,   изобличении
доказательств и изобличении прирожденного человеческого разума. Когда же все
это  будет  развито  и когда наконец  станет ясным,  что  приносила с  собой
природа  вещей  и  что  --  природа  ума,  тогда  будем  считать,  что   при
покровительстве  божественной благости  мы  завершили  убранство  свадебного
терема Духа и Вселенной. И свадебное пожелание заключается в  том, чтобы  от
этого сочетания произошли средства помощи для людей и поколение изобретений,
которые до некоторой степени смягчат и облегчат нужды и бедствия людей.
     Такова вторая часть сочинения.
     Но  в наши намерения входит  не  только  указать и проложить путь, но и
вступить на него. Поэтому  третья часть сочинения обнимает явления Мира,  т.
е.  разнообразный  опыт, а  также  естественную историю такого рода, которая
могла бы послужить основой для построения философии[8]. Ведь как бы
ни был  превосходен путь доказательств  и способ истолкования природы, он не
может, предохраняя и  удерживая ум от ошибок  и заблуждения,  в  то же время
доставлять и подготовлять ему материал для знания. Но кто ставит перед собой
задачу не высказывать предположения и бредить, а открывать и познавать и кто
намерен не выдумывать  каких-то обезьян мира и басни о мире, а рассматривать
и  как  бы  рассекать  природу самого  этого подлинного мира,  тому надо все
искать в самих вещах. И никакая мудрость или размышление или доказательство,
хотя  бы сошлись все силы  всех умов, не могут оказаться достаточными, чтобы
заменить или возместить этот труд и исследование -- это проникновение в мир.
Таким образом, или все это должно быть налицо, или надо навсегда  отказаться
от задуманного дела. Но до нынешнего дня у людей дело обстояло так, что  нет
ничего удивительного, если природа им не открывалась.
     Действительно, во-первых, осведомление самих чувств  и недостаточное, и
обманчивое; наблюдение,  недостаточно тщательное  и  беспорядочное  и как бы
случайное;  предание,  суетное  и  основанное  на  молве;  практика,  рабски
устремленная   на  свое  дело;   сила  опытов,   слепая,  тупая,  смутная  и
незаконченная;  наконец, естественная история, и  легковесная, и  скудная --
все  это давало  разуму  лишь совершенно  порочный материал для философии  и
наук.
     А  потом, при  совершенно  безнадежном положении  дела,  пытаются найти
запоздалое средство помощи в превратной и  суетной тонкости  рассуждений, но
это  нисколько  не  улучшает  положения  и  не устраняет заблуждений.  Таким
образом,  вся  надежда на больший рост и движение вперед заключена  в некоем
Восстановлении наук.
     Начало его надо почерпнуть в естественной истории; но и сама она должна
быть нового рода и состава. Ведь бесполезно было бы полировать зеркало, если
бы  отсутствовали предметы изображения; и,  конечно, необходимо  приготовить
для разума подходящий материал, а не только дать ему верные средства помощи.
Отличается же паша  история (как и  наша логика) от ныне существующей весьма
многим: целью  или задачами, самим содержанием и составом, далее, тонкостью,
наконец, отбором и расположением, учитывающим дальнейшее.
     Действительно,  прежде всего  мы предлагаем такую естественную историю,
которая бы не столько привлекала разнообразием предметов или была бы полезна
непосредственными плодами  опытов, сколько  пролила  бы  свет на  нахождение
причин  и дала бы питающую грудь вскармливаемой философии. Ибо хотя мы более
всего устремляемся к практике и к действенной части наук, однако мы выжидаем
время жатвы  и  не  пытаемся пожинать  мох и зеленые всходы. Ведь мы  хорошо
знаем,  что  правильно найденные  аксиомы  влекут за  собой  целые  вереницы
практических  приложений и  показывают  их  не  поодиночке, а  целой массой.
Преждевременную же и  ребяческую погоню  за немедленным  получением  залогов
новых практических приложений мы решительно осуждаем и отвергаем, как яблоко
Аталанты[9], задерживающее бег.  Такова  задача  нашей естественной
истории.
     Что  же  касается  содержания,  то  мы  составляем  историю  не  только
свободной и предоставленной себе природы (когда она самопроизвольно течет  и
совершает свое  дело), какова история небесных тел, метеоров, земли и  моря,
минералов,  растений,  животных,  но  в  гораздо  большей  степени  природы,
обузданной и стесненной, когда искусство и занятия человека выводят ее из ее
обычного состояния, воздействуют на нее и оформляют ее. Поэтому мы описываем
все  опыты  механических  искусств,  действенной части  свободных  искусств,
многих практических приемов, которые не соединились еще в особое  искусство,
насколько  нам  удалось все это исследовать и насколько все  это содействует
нашей  цели.  Более  того,  мы (чтобы  высказать все о состоянии  дела),  не
обращая  внимания на высокомерное  пренебрежение людей, уделяем  этой  части
гораздо  больше  труда  и внимания, чем  той другой, поскольку природа вещей
лучше выражается  в состоянии  искусственной стесненности, чем в собственной
свободе.
     При  этом  мы  даем не  только  историю  тел,  но  сочли,  сверх  того,
необходимым требованием  для нашего усердия отдельно составить также историю
самих качеств (мы говорим о тех,  которые могут считаться как бы основными в
природе и  на  которых  явно  утверждены  начала  природы  как  на первичных
претерпеваниях  и  стремлениях  материи, а именно  о  плотном,  разреженном,
теплом, холодном, твердом, жидком, тяжелом, легком и многом другом).
     Что касается тонкости,  мы  стараемся изыскать гораздо более  тонкий  и
простой род опытов в  сравнении с теми, которые ныне встречаются. Мы выводим
из тьмы и обнаруживаем многое, что никому не  пришло бы  на ум  исследовать,
если бы он не устремился верным и прямым путем к нахождению причин; ибо сами
по себе эти опыты не приносят никакой пользы, так  что совершенно  ясно, что
их ищут  не  ради  них самих, но они  имеют такое же  значение для  вещей  и
практики,  какое имеют  для  речи  и слов буквы  алфавита,  которые,  будучи
бесполезны сами по себе, тем не менее составляют элементы всякой речи.
     В  выборе  же опытов и  того,  что мы рассказываем,  мы  позаботились о
людях, как мы полагаем, лучше, чем те, кто до сих пор занимался естественной
историей. Ибо мы принимаем все лишь в случае  очевидной или  по крайней мере
усматриваемой достоверности, с величайшей строгостью; так что мы не приводим
ничего прикрашенного с целью вызвать удивление, но все, что мы рассказываем,
свободно  и   очищено  от   сказок  и  суетности.  Более   того,   некоторые
распространенные  и  прославленные  выдумки  (которые  вследствие  какого-то
странного  попустительства получили силу  и укоренились на протяжении многих
веков) мы особо упоминаем и клеймим, чтобы они больше не вредили наукам. Ибо
если сказки,  суеверия и  выдумки, которыми няньки  дурманят детей, серьезно
извращают  их  умы,  как  это  разумно  заметил  кто-то,  то и  нас  это  же
соображение  заставило  приложить  старание  и даже боязливую заботу,  чтобы
философия, коей  как бы младенчество мы воспитываем в  естественной истории,
не  привыкла с самого  начала к какой-либо суетности.  При этом  для каждого
нового и несколько более тонкого опыта,  хотя бы (как нам кажется) надежного
и  заслуживающего  доверия,  мы  все  же  присоединяем,  ничего не  скрывая,
описание  способа,  которым  мы  производили опыт, чтобы  люди,  узнав,  как
обосновано каждое из наших положений, видели, какая в чем может скрываться и
корениться  ошибка,  и  побуждались  к   более  верным  и  более  изысканным
доказательствам  (если  таковые  имеются);  наконец,  мы  повсюду  рассыпаем
напоминания, оговорки и предупреждения и в своих опасениях прибегаем чуть ли
не к заклинаниям, чтобы устранить и отбросить все ложные представления.
     Наконец, зная о том, как опыт и история округляют острие  человеческого
ума,  и  о  том,  как  трудно  (в  особенности  для  умов  или  слабых,  или
предубежденных)  с самого начала  привыкнуть к общению с природой, мы  часто
присоединяем  свои замечания как некие первые обращения и  наставления и как
бы окна из истории в философию, чтобы в этом был для людей и залог того, что
они не  всегда будут оставаться в  пучинах истории, и  чтобы тогда, когда мы
дойдем до  дела разума, все было более подготовлено. При помощи  такого рода
естественной  истории  (какую  мы описываем) мы  считаем  возможным  создать
надежный и  удобный доступ к  природе и доставить разуму доброкачественный и
хорошо подготовленный материал.
     После того как мы и разум укрепили самыми надежными средствами помощи и
поддержки  и со строжайшим  отбором составили правильный  строй божественных
дел, не  остается, казалось бы, ничего иного, как  только приступить к самой
философии.  Однако  делу  столь  трудному  и  рискованному   необходимо  еще
предпослать кое-что, отчасти  для  поучения, отчасти  ради  непосредственных
применений.
     Первое  здесь  -- это дать примеры  исследования  и  открытия  согласно
нашему  правилу и методу, представленные  на  некоторых  предметах,  избирая
преимущественно   такие  предметы,  которые  и  представляли  бы  наибольшую
важность среди всего, что подлежит исследованию,  и были бы наиболее отличны
друг  от  друга, чтобы ни в одной области не отсутствовал пример. Мы говорим
не  о   тех  примерах,   которые  присоединяются  для  пояснения  к  каждому
предписанию и правилу (ибо такие примеры мы в изобилии дали во  второй части
сочинения); мы понимаем под ними настоящие типы и образцы, которые должны на
известных предметах, и притом разнообразных и значительных, поставить как бы
перед глазами все движение мысли и весь непрерывный  ход и порядок открытия.
Здесь нам приходит на  ум, что в  математике при наличии механизма (machina)
доказательство получается легким и наглядным; без этого  удобства, напротив,
все  представляется запутанным и более сложным, чем  оно есть на самом деле.
Итак,  примерам  этого  рода  мы уделяем  четвертую  часть нашего сочинения,
которая в сущности есть не что иное, как обращенное к частному и развернутое
применение второй части[10].
     Пятая  часть  применяется  только  временно, пока  не  будет  завершено
остальное,  и как  бы выплачивается по процентам, пока не окажется возможным
получить  весь   капитал[11].  Ведь  мы  не   в  таком   ослеплении
устремляемся  к  нашей  цели,  чтобы  пренебрегать  тем  полезным,  что  нам
встречается по дороге. Поэтому  пятую часть сочинения мы составляем из того,
что  мы или изобрели, или одобрили,  или добавили,  притом  не  на основании
правил и предписаний истолкования, а на основании того же применения разума,
каким  обычно  пользуются другие  при  исследовании  и  открытии.  Ибо  хотя
благодаря  нашему  постоянному  общению  с  природой  мы  ожидаем  от  наших
размышлений большего, чем это позволяли бы нам силы ума, однако то, о чем мы
говорим,  сможет  послужить как  разбитая  в дороге  палатка, в которой  ум,
устремляясь к более верному, мог бы немного отдохнуть. Однако мы уже  теперь
подтверждаем,  что  отнюдь не  собираемся  держаться того,  что  найдено или
доказано  не на  основании истинной  формы  истолкования.  Пусть  никого  не
устрашает эта задержка суждения  в том учении, которое не утверждает просто,
что ничего нельзя  знать,  а  лишь что  ничего  нельзя  узнать  иначе как  в
определенном  порядке и определенным методом, устанавливая, однако, при этом
в  целях  облегчения практики известные  степени достоверности на  то время,
пока ум задерживается  на объяснении причин. Ведь даже и те школы философов,
которые  просто  утверждали  акаталепсию[12],  были  не  хуже  тех,
которые позволяли себе свободу суждений; но они не  доставили средств помощи
чувству и разуму, как это сделали мы,  а только отвергли веру и авторитет; а
это нечто совсем иное и даже почти противоположное.
     Наконец,  шестая часть  нашего  сочинения (которой остальные  служили и
ради  которой  существуют) раскрывает и  предлагает  ту  философию,  которая
выводится  и создается  из  такого  рода  правильного,  чистого  и  строгого
исследования (каковое мы выше показали и наметили). Завершить  эту последнюю
часть и довести  ее  до конца  --  дело,  превышающее и наши  силы,  и  наши
надежды. Мы дадим ей лишь начало, заслуживающее (как мы надеемся) некоторого
внимания, а  завершение даст судьба человеческого рода, притом такое, какое,
пожалуй, людям,  при  нынешнем положении вещей и умов,  нелегко постигнуть и
измерить умом. Ведь речь идет не только о созерцательном благе,  но поистине
о достоянии  и счастье человеческом и о всяческом могуществе в практике. Ибо
человек,  слуга  и  истолкователь  природы, столько  совершает  и  понимает,
сколько охватил в порядке природы делом или  размышлением;  и свыше этого он
не знает и не  может. Никакие  силы не могут разорвать  или раздробить  цепь
причин; и природа побеждается только подчинением ей. Итак,  два человеческих
стремления -- к знанию и могуществу -- поистине совпадают в  одном и том же;
и неудача в практике более всего происходит от незнания причин.
     Таково положение вещей, если кто, не отводя от вещей умственного взора,
воспримет  их образы такими, каковы  они  на деле. Да не допустит того  Бог,
чтобы мы выдали за образец мира грезу нашего воображения,  но да подаст он в
своей благости,  чтобы  в нашем Писании  было откровение и  истинное видение
следов и отпечатков Творца на его творениях.
     Ты,  Отец, который изначала  дал  творению свет видимый и, в завершение
твоих дел,  вдохнул в  облик человека свет разума,  соблюди  и  направь этот
труд,  который порожден  твоей благостью и  взыскует  твоей  славы. Когда ты
обратился, чтобы  посмотреть  на дело  рук твоих, ты  увидел, что все хорошо
весьма, и опочил.  Но человек, обратившись к делу рук своих, увидел, что все
суета  и томление  духа,  и  опочить  не  мог. Поэтому если  мы в поте  лица
потрудимся  в твоих делах, то ты  сделаешь нас причастными твоему  видению и
твоей субботе. Молим тебя укрепить в нас этот дух и руками нашими  и других,
кому ты уделишь от этого духа, ниспослать роду человеческому  новые подаяния
твоего милосердия.


        " * КНИГА ПЕРВАЯ * О ДОСТОИНСТВЕ И ПРИУМНОЖЕНИИ НАУК"

     В  древнем законе говорилось, великий государь, и о добровольных дарах,
и о ежедневных  жертвоприношениях. Последние совершались согласно культовому
ритуалу,  первые  порождались  благочестивым рвением.  Я  считаю, что  нечто
подобное должны получать и государи  от своих подданных и,  очевидно, каждый
должен не только исполнять свой  долг перед государем, но и  доставлять  ему
доказательства  своей  любви.  Что  касается  исполнения  долга,  то  здесь,
надеюсь, я буду не из  последних.  Относительно  же второго я  долго  не мог
решить, что было бы здесь наилучшим, и наконец  счел за лучшее избрать нечто
такое, что относилось бы скорее к выдающимся качествам Вашей личности, чем к
делам государства.
     Очень  часто  думая,  как я и должен, о  Вашем  Величестве, я прихожу в
величайшее  изумление,  видя  сколь  совершенны в Вас  (не  говоря о  других
атрибутах   Вашей  добродетели  и  счастливой   судьбы)  те   достоинства  и
способности,  которые философы называют интеллектуальными: Ваш ум, способный
охватить множество великих вопросов, твердость  памяти,  живость восприятия,
глубина  суждения,  стройность  и в то же  время легкость  речи.  И конечно,
всякий раз  на  ум  приходит известное положение Платона  о том, что "знание
есть не что  иное, как припоминание", и  что "душа познает все  естественным
путем,  возвращаясь  к тому прирожденному  свету, который  затемняла  пещера
телесности"[1].Замечательный пример  этого лучше других являет Ваше
Величество: ум Ваш настолько быстр, что самый незначительный повод, малейшая
искра  чужой  мысли  могут  зажечь его  пламя. И  подобно тому как Священное
писание о мудрейшем из царей  говорит,  что "сердце  его было подобно  песку
морскому"[2], масса  коего  огромна,  а  сами  песчинки чрезвычайно
малы, так и Вашему  Величеству Бог дал поистине удивительный ум, способный и
охватить все величайшие предметы,  и не упустить в  то  же время  мельчайшие
детали, а менаду тем представляется  чрезвычайно  трудным,  если  не  вообще
невозможным, найти в  природе такое средство,  с помощью  которого одинаково
доступно было бы и великое, и малое.  Что же касается Вашего красноречия, то
как подходят  к нему слова Корнелия Тацита,  сказанные  об  Августе  Цезаре:
"Речь  Августа  была  свободной,   плавной  и  истинно   достойной   первого
мужа"[3]. Действительно,  если  правильно  взглянуть  на  вещи,  то
всякая слишком отработанная, слишком отделанная или же подражающая какому-то
образцу речь, хотя порой она  и может быть великолепной, все же всегда несет
в себе что-то  рабское и  недостойное. Ваша же речь поистине царственна, она
течет свободно из своего источника и тем не менее, подчиняясь  естественному
порядку  природы,  разделяется на ручьи; она  всегда  легка  и блестяща,  и,
никому не подражая, она сама неподражаема.
     И  подобно  тому  как  в  Ваших  делах,  и  государственных  и  личных,
добродетель,  по-видимому, соперничает  с удачей, самые лучшие  нравы --  со
счастливым  правлением, Ваши надежды, в свое время  терпеливо и благочестиво
сдерживаемые,  --  со  счастливым  и  радостным  исполнением  их,  священная
верность  супружескому  союзу  --  с  благословенным  плодом  супружества --
прекраснейшим  наследником,  благочестивое  и  в  высшей  степени  достойное
христианского  государя  стремление  к миру  -- с  подобным  же  стремлением
соседних властителей,  счастливо и единодушно желающих того же самого, точно
так же  не меньший спор и соперничество  возникают  и среди самих  дарований
Вашего ума, если  сопоставить то, что дано  Вам в изобилии самой природой, с
добытыми  упорнейшим  учением  сокровищами  громадной эрудиции  и со знанием
множества искусств. Поистине нелегко было бы найти за всю историю со времени
рождения  Христа  хоть  одного государ