изложено у Платона  и у его школы. Встречается оно и в некоторых
разделах других  философий  -- там, где вводятся абстрактные формы, конечные
причины, первые причины, где очень часто опускаются средние причины, и  т п.
Этого надо  как можно больше остерегаться. Апофеоз  заблуждений есть злейшее
дело, и поклонение суетному равносильно чуме разума. Однако,  погрузившись в
эту   суету,   некоторые   из   новых  философов[18]  с  величайшим
легкомыслием  дошли до того,  что попытались основать естественную философию
на  первой главе книги Бытия, на книге Иова и  на других священных писаниях.
Они ищут  мертвое среди  живого. Эту суетность  надо  тем более сдерживать и
подавлять,  что из  безрассудного  смешения  божественного  и  человеческого
выводится  не только фантастическая  философия,  но и  еретическая  религия.
Поэтому  спасительно  будет,  если  трезвый ум отдаст вере лишь  то, что  ей
принадлежит.
        "LXVI"
     Уже   достаточно  сказано  о   сомнительных   достоинствах   философий,
основанных  либо на обычных понятиях, либо  на немногочисленных опытах, либо
на  суеверии.  Пора  сказать  и о порочности предмета умозрений,  особенно в
естественной  философии. Ибо разум человеческий заражается созерцанием того,
что совершается в механических искусствах,  где тела  чаще всего  изменяются
путем  соединения  или  разделения,  и  предполагает,  будто нечто  подобное
совершается во  всеобщей природе вещей. Отсюда возникла выдумка об элементах
и  их  соединении для образования естественных  тел[19].  С  другой
стороны,  если  человек  созерцает природу  в  ее  свободном  состоянии,  он
встречается  с  видами вещей, животных, растений, минералов. Отсюда он легко
склоняется к  заключению, что в природе  существуют какие-то первичные формы
вещей, которые природа стремится воспроизвести, и что остальное разнообразие
вещей  происходит из-за  препятствий  и отклонений,  возникающих  в процессе
творчества   природы,  или  из-за   столкновений  различных   видов   и   из
пересаживания одного вида в другой. Первое соображение породило у нас идею о
первичных   элементарных  качествах,  второе  --   о   скрытых  свойствах  и
специфических  способностях[20].  И то и  другое  относится к  роду
пустых  умствований,  в  которых душа успокаивается  и отступается от  более
твердого знания.  Медики,  однако,  дали нечто  лучшее,  говоря  о вторичных
качествах и действиях вещей: притяжении, отталкивании, разрежении, сгущении,
расширении,  сжатии,  раздроблении,  созревании  и  т.  и.  Они преуспели бы
больше, если бы двумя вымыслами (о  которых я уже  говорил) --  элементарных
качеств и специфических  способностей  -- не  портили  того,  что  было  ими
намечено правильно  относительно  вторичных качеств,  сведением  последних к
первичным  качествам  и  их тонким неизмеримым смешениям и если бы еще более
усердным наблюдением  довели  их  до  качеств третьей  и четвертой  степени,
вместо того чтобы преждевременно обрывать исследование. Подобные же качества
(я  не  говорю те  же  самые) нужно  искать не только в  способах врачевания
человеческого тела, но и в изменениях других тел природы.
     Еще  большее  зло  исходит  из  того,  что  созерцаются  и  исследуются
покоящиеся основания вещей, из которых -- а не движущие, посредством которых
-- происходят вещи. Ибо там речь идет о словах, здесь -- о действиях. Ничего
не  стоят  те обычные  различения движения, которые известны  в общепринятой
естественной философии: возникновение, уничтожение, увеличение,  уменьшение,
изменение и  перемещение. В самом деле они  означают следующее. Если тело не
изменяется ни  в  чем другом, но сдвинуто  с места, то это перемещение. Если
оно  остается  на своем месте и в своем  виде, но меняет  состояние,  то это
изменение. Если же при изменении сама масса и  количество  тела не  остаются
теми же, то это движение увеличения  или уменьшения. Если  же тела  меняются
настолько, что  меняется самый вид их  и сущность и они переходят  в  другие
тела, то это  есть возникновение и уничтожение. Но все это слишком упрощенно
и никоим образом не проникает в природу, ибо это только меры и периоды, а не
виды движения.  Они  показывают  лишь насколько, а  не каким образом или  из
какого источника. Они ничего не указывают ни в отношении устремления тел, ни
в отношении  продвижения их  частей, а только, когда  движение  представляет
чувству вещь резко иной, чем она  была,  устанавливают свои разграничения. А
когда эти  философы  хотят  объявить  что-либо  о  причинах  движений  и  на
основании  этого установить их  разделение,  они  с  величайшей беспечностью
вводят различие между естественным  и насильственным движением[21].
Это различие также всецело относится к вульгарным представлениям, потому что
всякое  насильственное  движение  есть   также  естественная  вещь:  внешнее
действие заставляет природу вещи действовать иным образом, нежели раньше.
     Но если бы кто-нибудь, отбросив все это, заметил, например, что в телах
есть стремление ко взаимному соприкосновению, которое не допускает разрыва и
разобщения  единства  природы и  образования пустоты; или  сказал бы, что  в
телах   есть  стремление  к   возвращению  в  свои  естественные  размеры  и
протяжения, так что при сжатии или расширении они готовы тотчас возвратиться
в  свой прежний  объем и  протяженность;  или  сказал бы,  что  в телах есть
стремление  к  соединению с массой  той же природы, а именно  в плотных -- к
соединению с земным шаром, в тонких и разреженных --  с окружностью неба, то
указал бы на движение физического рода.  А те, перечисленные выше,  движения
являются   только  логическими  и  схоластическими,  как  это  и  становится
очевидным из этого сравнения.
     Не меньшее зло состоит и в  том,  что в философии  и размышлениях своих
они  направляют усилия на  исследование  начал вещей и  последних  оснований
природы, в то время как вся польза и  практическая действенность заключается
в   средних   аксиомах.   Отсюда   и   получается,   что   люди   продолжают
абстрагироваться  от природы  до тех пор, пока не приходят к  потенциальной,
бесформенной материи; и не перестают рассекать  природу до тех пор, пока  не
дойдут до атома. И  если бы  даже  они были истинны,  то  немногим  могли бы
содействовать благосостоянию людей.
        "LXVII"
     Надо  также  предостеречь разум  против  той  неумеренности,  с которой
философы выражают свое согласие или  несогласие с чем-либо. Ибо  такого рода
неумеренность явно  укрепляет  идолы  и как бы  их увековечивает, так что не
остается и доступа для их ниспровержения.
     Существуют  две ошибочные крайности.  В одну впадают  те, которые легко
приходят  к  окончательным  утверждениям  и  делают  науки  докторальными  и
догматическими. В другую -- те, кто ввел акаталепсию и смутные, расплывчатые
умозрения.  Ошибка  первого  рода   подавляет  разум,  ошибка  второго  рода
ослабляет   его.   Так   философия   Аристотеля   уничтожила   полемическими
опровержениями остальные философии, наподобие того как поступают оттоманские
султаны  со  своими братьями[22],  и обо всем  вынесла решение. Она
сама  заново ставит вопросы, по своему  усмотрению разрешает их, так что все
оказывается  несомненным  и  определенным.  Это  сохраняет  силу  и  находит
применение и у ее последователей.
     Школа Платона ввела акаталепсию сначала как  бы  для забавы и насмешки,
из ненависти к древним софистам  --  Протагору, Гиппию  и остальным, которые
больше всего боялись показаться сомневающимися в чем-либо. Новая же Академия
возвела  акаталепсию в  догму  и открыто провозгласила ее.  Хотя  это  более
достойно,  нежели  выносить произвольные  решения,  ибо  они сами  про  себя
говорили, что в отличие от Пиррона и ефектиков[23] они не отвергают
исследование,  а следуют  за  тем, что  представляется вероятным, правда  не
считая ничего  истинным,  все  же человеческая душа, раз она отчаялась найти
истину,  становится  менее  деятельной.  Отсюда  получается, что люди  более
склонны к  занимательным спорам и разговорам и к  блужданию от одной  вещи к
другой, чем  к  строгому  исследованию. Но,  как  мы уже вначале  сказали  и
постоянно говорим, не следует лишать  значения человеческий разум и чувства,
как бы слабы они ни были, но следует оказывать им помощь.
        "LXVIII"
     Итак, об отдельных видах идолов и об их проявлениях мы уже сказали. Все
они должны быть  отвергнуты и отброшены твердым и торжественным решением,  и
разум  должен быть  совершенно  освобожден  и  очищен  от них. Пусть  вход в
царство человека, основанное на  науках, будет почти  таким  же, как  вход в
царство небесное, "куда никому не дано войти, не уподобившись детям".
        "LXIX"
     Порочные же  доказательства суть  как бы  защита и прикрытие идолов. Те
доказательства,  которые мы  имеем  в диалектике,  сводятся почти целиком  к
тому,  что   отдают  и  подчиняют  мир   человеческим  умствованиям,  а  эти
умствования  словам. Между  тем  доказательства  по  силе  своей  сами  суть
философии и знания. Ибо, каковы они -- правильно или плохо построены, таковы
и философия, и созерцания, которые за ними следуют. Ложны и невежественны те
доказательства, которыми мы пользуемся на том общем пути, что ведет от вещей
и чувств к аксиомам  и заключениям.  Этот  путь состоит из  четырех частей и
имеет столько же пороков. Во-первых, порочны впечатления самого чувства, ибо
чувство и сбивает  с толку и вводит в  заблуждение. Поэтому должно исправить
то, что вводит в заблуждение, и упредить то, что сбивает с толку. Во-вторых,
понятия плохо  отвлечены  от впечатлений чувств,  неопределенны и  спутанны,
тогда как должны  быть  определенными и хорошо  разграниченными.  В-третьих,
плоха  та индукция,  которая заключает об  основах наук посредством простого
перечисления, не  привлекая исключений и  разложений или разделений, которых
требует природа. Наконец,  матерь заблуждений и бедствие всех  наук есть тот
способ открытия и проверки, когда сначала строятся самые общие  основания, а
потом к ним приспособляются и посредством их проверяются средние аксиомы. Но
об этом,  чего мы  теперь касаемся мимоходом,  мы  скажем  более пространно,
когда, совершенно очистив и исцелив  ум, покажем  истинный путь истолкования
природы.
        "LXX"
     Самое лучшее  из всех доказательств есть опыт, если только он коренится
в эксперименте. Ибо если он переносится и на другое,  что считается сходным,
и  это  перенесение  не  производится должным  образом, то  опыт  становится
обманчивым. Но тот способ пользования опытом, который люди теперь применяют,
слеп  и  неразумен. И потому, что они  бродят  и блуждают без  всякой верной
дороги  и руководствуются  только теми вещами, которые попадаются навстречу,
они обращаются  ко  многому,  но  мало подвигаются вперед. Порой они  сильно
стремятся,  порой рассеиваются,  и  всегда  находят  предмет для  дальнейших
поисков.  Можно   сказать,  что  люди  легкомысленно  и   словно  забавляясь
производят испытания, слегка  изменяя уже известные опыты,  и, если дело  не
удается, они пресыщаются и оставляют попытку.  Но если даже  они принимаются
за   опыты  более  вдумчиво,  с  большим  постоянством  и  трудолюбием,  они
вкладывают свою  работу  в  какой-либо один  опыт,  например  Гильберт --  в
магнит, алхимики  -- в золото.  Такой образ действий людей  и невежествен  и
беспомощен. Никто не отыщет удачно  природу вещи в самой  вещи --  изыскание
должно быть расширено до более общего.
     Если же они пытаются вывести из опытов какую-либо науку или  учение, то
почти  всегда с излишне торопливым и несвоевременным  усердием отклоняются к
практике.  Они так  поступают не столько затем, чтобы получить  таким  путем
пользу  и прибыль,  но для того, чтобы  в какой-нибудь  новой  работе добыть
доказательство  того, что  они не  без пользы смогут заниматься и  другим, а
также  и для  того, чтобы показать себя другим и придать большую  цену тому,
чем они  заняты. Так они, наподобие Аталанты, сходят с пути для того,  чтобы
поднять  золотое яблоко, прерывая тем временем  свой бег и упуская победу из
рук. На истинном же пути опыта, на приведении его  к новым  творениям должны
быть всеми взяты за образец божественная мудрость и порядок.  Бог  в  первый
день творения создал только свет, отдав этому делу целый день и  не сотворив
в этот день ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из
многообразного опыта  извлекать  открытие истинных причин  и аксиом и должно
искать  светоносных,  а  не  плодоносных  опытов.  Правильно  же  открытые и
установленные аксиомы вооружают практику не поверхностно, а глубоко и влекут
за  собой  многочисленные ряды  практических  приложений.  Но о путях опыта,
которые  заграждены и затруднены  не  меньше,  чем  пути суждения, мы  будем
говорить  после.  Здесь мы говорили  только  об обычном опыте  как о  дурном
доказательстве. Теперь  же  порядок  вещей  требует, чтобы мы присоединили к
этому что-нибудь  о  тех  признаках  (о  них мы  упомянули  ранее),  которые
свидетельствуют о дурном употреблении философий и теорий и о причинах  этого
явления,   которое  на   первый   взгляд   кажется   столь   удивительным  и
неправдоподобным.  Ведь  понимание  признаков,  или  указаний,  подготовляет
согласие, а объяснение  причин устраняет  кажущееся чудо. И то и  другое  во
многом помогает более легкому и спокойному искоренению идолов из разума.
        "LXXI"
     Науки, которые у нас имеются, почти все  имеют источником греков. Того,
что прибавили римские,  арабские или  новейшие  писатели, немного,  и оно не
имеет  большого  значения[24];  да и каково  бы  оно ни  было,  оно
основано   на  том,   что  уже  открыли  греки.  Но  мудрость   греков  была
профессорская  и  расточалась  в спорах,  а  этот род мудрости в  наибольшей
степени  противен исследованию истины. Поэтому  название  "софисты", которое
те,  кто хотел  считаться  философами, пренебрежительно прилагали  к древним
риторам --  Горгию, Протагору, Гиппию, Полу, подходит  и ко  всему роду -- к
Платону,  Аристотелю,  Зенону,  Эпикуру,  Теофрасту  и  к  их  преемникам --
Хризиппу,  Карнеаду и остальным.  Разница  была  лишь в том,  что первый род
софистов  был  бродячий  и  наемный: они  проходили  по  городам, выставляли
напоказ свою мудрость  и требовали платы; другой же  род софистов  был более
респектабелен  и благороден, ибо он  состоял из  тех,  кто  имел  постоянное
жительство,  кто  открывал школы и даром поучал своей философии.  Но оба эти
рода,  хотя  и неодинаковые в других  отношениях, состояли из поучающих. Они
сводили дело к спорам и  строили  и  отстаивали некие школы  и направления в
философии,  так  что их  учения были  подобны  "словам  праздных стариков  к
неопытным юношам",  как неплохо  пошутил Дионисий над Платоном[25].
Но  более  древние  из  греков  -- Эмпедокл,  Анаксагор, Левкипп,  Демокрит,
Парменид, Гераклит, Ксенофан,  Филолай и  остальные (Пифагора опускаем из-за
его  суеверий),  насколько  мы  знаем,  не  открывали  школ,  но  с  большей
сдержанностью,  строгостью  и  простотой, т.  е.  с  меньшим  самомнением  и
хвастовством, отдавались отысканию истины. И потому-то они, как мы полагаем,
достигли большего. Только  труды их с  течением времени были вытеснены  теми
более легковесными,  которые больше  соответствуют  и более угодны  обычному
пониманию и  вкусу, ибо  время, подобно реке, доносит до нас более  легкое и
раздутое, поглощая более тяжелое и твердое. Но и эти философы не были вполне
свободны от порока их нации: они слишком склонялись к тщеславию и  суетности
основания школ и  снисканию славы  в народе,  Нельзя надеяться на  отыскание
истины, когда склоняются к  суетностям  этого рода. И не должно  упускать из
виду известное суждение или, скорее, пророчество египетского жреца о греках:
"Они всегда  были  детьми  и  не  владели ни  древностью  науки,  ни  наукой
древности"[26]. И действительно, у них была детская черта: они были
скоры на болтовню, но не могли создавать. Их мудрость представляется богатой
словами, но бесплодной в делах. Итак, указания для суждения о той философии,
которой ныне  пользуются, получаемые  на основании ее начал и происхождения,
неблагоприятны.
        "LXXII"
     Те указания,  или признаки,  которые  могут  быть почерпнуты из природы
времени и века, немногим лучше почерпнутых из природы места и народа. Ибо  в
ту  эпоху  знание было  слабым и  ограниченным  как  по  времени, так  и  по
пространству, а это хуже всего для тех, кто все возлагает  на опыт. У греков
не было  тысячелетней  истории, которая была  бы достойна имени  истории,  а
только  сказки и  молва древности.  Они знали  только  малую  часть стран  и
областей мира и без  различения называли всех  живущих на севере скифами,  а
всех живущих  на  западе кельтами.  В  Африке  они  ничего не  знали  дальше
ближайшей части Эфиопии, в Азии -- ничего дальше Ганга. Тем более ничего они
не знали  про  области  Нового Света,  хотя бы по  слуху или по какой-нибудь
твердой и  определенной молве.  Мало того, многие климаты  и зоны, в которых
живут и дышат бесчисленные народы, были ими объявлены необитаемыми; наконец,
странствия  Демокрита, Платона,  Пифагора -- отнюдь  не дальние, а,  скорее,
пригородные  --  прославлялись  ими  как  что-то  великое.  В  наше же время
становятся известными  многие  части  Нового Света и самые отдаленные  части
Старого Света, и до бесконечности разрослась груда опытов. Поэтому, если мы,
подобно  астрологам, будем  истолковывать  сопутствующие  знаки  из  времени
происхождения или рождения этих  философий, то ничего значительного для них,
по-видимому, не обнаружим.
        "LXXIII"
     Среди  указаний,  или признаков,  нет  более  верного  и заслуживающего
внимания, чем  принесенные плоды. Ибо плоды и  практические изобретения суть
как бы поручители  и свидетели истинности философий. И вот из всех философий
греков  и из  частных наук,  происходящих  из этих философий,  на протяжении
стольких лет едва ли можно привести хотя бы один опыт, который облегчал бы и
улучшал  положение  людей и  который действительно можно было  бы  приписать
умозрениям и  учениям философии.  Цельс  прямодушно  и благоразумно признает
это, говоря, что в медицине сначала были найдены опыты, а потом  люди  стали
рассуждать  о них, искать и приписывать  им причины, и не бывало наоборот --
чтобы  из  философии  и  из  самого  знания   причин   открывали  и  черпали
опыт[27]. Поэтому  неудивительно, что у  египтян, которые  наделяли
божественностью  и  святостью изобретателей вещей,  больше было  изображений
неразумных животных,  чем  людей,  ибо неразумные  животные  открыли  многое
посредством  естественных  побуждений, а  люди своими речами и рассуждениями
произвели мало или ничего не произвели.
     Кое-что принесла деятельность алхимиков, но как бы случайно и мимоходом
или из некоторого видоизменения опытов (как  обычно  делают механики),  а не
благодаря  какому-либо  искусству или теории.  Ибо та  теория,  которую  они
измыслили, больше вносит путаницы в опыты, чем способствует им. Также и  те,
кто погрузился в так называемую естественную магию, открыли немногое, да она
и легковесна, и  близка к плутовству. Как религия  предписывает, чтобы  вера
обнаруживалась в делах,  так то  же  самое наилучшим  образом применимо и  к
философии:  судить  о  ней  нужно  по  плодам и считать суетной ту,  которая
бесплодна, особенно если вместо плодов винограда и оливы она приносит шипы и
чертополох споров и препирательств.
        "LXXIV"
     Указания должно также брать из роста и  развития философии и наук.  Ибо
то, что  основано на природе, растет  и преумножается,  а то, что на мнении,
меняется,  но  не  растет.  Поэтому,  если  бы  эти  учения не были  подобны
растениям, оторванным  от своих  корней, а держались  бы у древа  природы  и
питались  бы