я, которого можно  было  бы сравнить с
Вашим  Величеством  по  разнообразию и глубине  познаний в области наук, как
человеческих,  так и божественных. Кто вспомнит всех  королей и императоров,
живших  за  это время,  тот согласится  со мной.  Ведь  кажется,  что короли
совершают  нечто великое,  даже если они из вторых рук  знакомятся с кратким
изложением  научных достижений,  или сами какое-то время весьма поверхностно
занимаются  наукой, или,  наконец, любят и выдвигают образованных  людей. Но
чтобы король,  родившийся королем,  черпал  знания из  подлинных  источников
науки, мало того, сам был источником ее --  это почти что настоящее  чудо. У
Вашего  же  Величества  есть еще и  то достоинство,  что в одной  и  той  же
сокровищнице  Вашего  ума  вмещаются как  священные  тексты, так и  светское
знание, так что Вы, подобно трижды великому Гермесу, удостоены тройной славы
-- могущества государя, просветленности священнослужителя  и  образованности
философа.  Таким  образом,  поскольку  Вы   намного  превосходите  остальных
правителей  славой  Вашей учености и эта слава по праву  принадлежит  одному
Вам, то справедливо, если  она не только будет вызывать восхищение нынешнего
поколения или  благодаря  свету  истории окажется  передана потомству, но  и
будет  высечена  на каком-то незыблемом сооружении, которое бы указывало  на
могущество  великого государя и в  то же время представляло образ  государя,
столь замечательно ученого.
     Поэтому,  возвращаясь к моему замыслу,  я считаю,  не может быть  более
достойного приношения, чем  трактат, преследующий указанную цель. Содержание
его будет состоять из двух частей[4]. В первой части (правда, менее
весомой, но  которой, однако, ни в коем случае не следует пренебрегать) речь
будет идти о выдающейся роли знания и наук во всех областях жизни, а также о
заслугах тех, кто с большой энергией и настойчивостью прилагает все силы для
их  развития. Вторая же часть (главная в сочинении)  имеет целью рассмотреть
то, что в этой  области уже  достигнуто к настоящему времени, а также и  то,
что  еще,  по нашему  мнению, следует  сделать. И  хотя я  не  осмелился  бы
выделить какую-то науку и особо рекомендовать ее Вашему Величеству, однако я
надеюсь,  что  мне  удастся,  представив  на   Ваше  рассмотрение  множество
разнообразных предметов, заинтересовать Ваш царственный ум и побудить Вас по
великодушию Вашему  и мудрости уделить все  лучшее из  собственных  сокровищ
Вашей души на развитие и расширение пределов искусств и наук.
     В самом преддверии первой  части для того,  чтобы расчистить путь и как
бы  пригласить  к  молчанию,  дабы можно было лучше  услышать  свидетельства
великого  значения наук и дабы нам не мешал глухой ропот возражений, я решил
с самого начала  защитить науки от тех порицаний и пренебрежения, с которыми
против них выступает невежество,  проявляющееся в разных видах: то в зависти
теологов, то в высокомерии политиков,  то, наконец, в заблуждениях и ошибках
самих ученых. Я слышу, как первые говорят, что знание относится к тем вещам,
которые можно допускать только в небольших дозах и осторожно, что чрезмерное
стремление к  знанию явилось первородным  грехом,  который  привел к падению
человека, и что и теперь в нем  остается  нечто от змея искусителя, так как,
продвигаясь вперед, оно ведет к высокомерию. Они говорят, что "знание делает
нас  надменными"  и Соломон считает, что "нет конца сочинительству книг",  а
длительное  чтение  --  это "страдание плоти", и  в другом месте: "В великой
мудрости  --  великая  печаль", а "кто увеличивает знание, тот увеличивает и
страдание";  что  св.  Павел  предостерегал:  "Да  не  дадим  обмануть  себя
бесплодной  философией"[5];  что,  кроме всего  прочего,  по  опыту
известно,  что   главными   еретиками   были  ученейшие  люди,   а  наиболее
просвещенные  эпохи были склонны к атеизму, и, наконец, что размышление  над
вторичными причинами подрывает авторитет первопричины.
     Поэтому для того, чтобы показать ложность этого положения и ошибочность
тех оснований, на которых  оно строится,  достаточно посмотреть на  то,  что
ясно  каждому, -- защитники этого положения не понимают, что знание, которое
привело  к  падению  человека, не  было тем чистым первозданным естественным
знанием, благодаря свету которого  человек дал имена животным, приведенным к
нему  в раю, каждому сообразно его природе, а тем высокомерным стремлением к
познанию  добра  и  зла, с  помощью которого он  хотел  изгнать  Бога и  сам
установить себе законы. И уж конечно, наука  не обладает такой силой (как бы
велика  ни  была  сила  ее), которая  могла  бы наполнить  дух  человеческий
высокомерием,  ибо ничто,  кроме самого  Бога и  созерцания  Бога, не  может
наполнить  дух  и расширить  его.  Поэтому Соломон,  говоря  о  двух главных
чувствах,   воспринимающих  мир  (зрении  и  слухе)  ,  заявляет:  "Глаз  не
насыщается   виденным,   ухо   --   слышанным"[6],  ибо,  если  нет
наполнения,  содержащее  больше  содержимого. Так  же определяет  он  и само
знание,   и  человеческий  разум   (для  которого  чувства  служат   как  бы
разведчиками)  в  тех  словах,  которыми   он  заключает  свой  календарь  и
ежедневные наставления  (ephemerides),  указывая время для каждой вещи: "Бог
создал  все так, что каждая  вещь является  прекрасной  в свое время, и этот
самый мир он вложил также в сердце людей, однако  человек  не может раскрыть
от начала и до конца содеянное Богом"[7]. Этими словами он довольно
ясно дает понять, что Бог создал человеческий ум подобным зеркалу, способным
отразить всю Вселенную, столь же жаждущим охватить этот мир, как глаз жаждет
света,  и  не  только желающим  воспринять  все  разнообразие  и чередование
времен,  но  и  стремящимся  к  всестороннему  рассмотрению  и  исследованию
неизменных и нерушимых законов и установлений природы.  И хотя, по-видимому,
он  дает  понять,  что  этот высший  порядок природы  (который  он  называет
"деяние,  творимое  Богом от  начала  и  до  конца")  не может  быть  познан
человеком, это отнюдь  не умаляет  способностей  человеческого  познания, но
скорее должно быть  отнесено за счет тех препятствий, которые встречаются на
пути  науки, таких, как  краткость человеческой жизни,  противоречия и споры
научных  школ,  неверный  и  ненадежный способ  обучения  и множество других
трудностей,  вытекающих из свойств  человеческой  природы  и  подстерегающих
человеческий  род. Ведь в другом месте он достаточно ясно доказывает, что ни
одна  часть  Вселенной не является недоступной  для  человеческого познания,
говоря, что "дух человека подобен божественному светочу", с помощью которого
он  исследует  сокровенные   тайны  природы.  Поэтому   если  столь   велики
человеческие   возможности   (captus),   то    совершенно    очевидно,   что
количественная сторона знания, как бы  велика  она  ни была, не  грозит  нам
никакой   опасностью   заносчивости   или   высокомерия.   Такая   опасность
подстерегает  нас  только  со  стороны  качественной,  ибо  как  бы  мало  и
незначительно  ни  было  само  знание,  но если  оно существует  без  своего
противоядия,  то  содержит  в себе  нечто опасное  и зловредное, в  изобилии
несущее в себе  признаки  высокомерия. Таким противоядием или "благовонием",
примесь которого  сдерживает  неумеренные претензии знания  и  делает его  в
высшей степени полезным, является благочестие (charitas), на что указывает и
апостол,  продолжая  уже приведенные  выше слова: "Знание  делает надменным,
благочестие же  созидает". Созвучны  с этим и  другие его  слова: "Если бы я
говорил на всех  языках, ангельских и людских, а благочестием не обладал, то
я был бы подобен звонкой  меди или звенящему кимвалу"[8]. Дело не в
том,  что  говорить  на  языках  ангелов  и  людей  --  вещь  сама  по  себе
незначительная, а  в  том,  что  если  такое  знание лишено благочестия и не
направлено  на  достижение  общего всему  человечеству  блага, то оно скорее
породит  пустое  тщеславие, чем  принесет серьезный,  полезный плод. Что  же
касается мнения Соломона относительно  вреда сочинения и чтения книг  и  тех
душевных мучений, которые приносит знание,  а также предостережения апостола
Павла  "не  дать  себя обольстить пустой  философией",  то,  если  правильно
истолковать  эти места,  они великолепно  смогут показать истинные  пределы,
поставленные  человеческому  знанию,   которые,   однако,  дают  ему  полную
возможность без всякого ограничения  охватить  целиком  всю  природу.  Таких
пределов существует  три. Во-первых, мы  не должны видеть  счастье  только в
науке  и забывать о  том, что мы смертны. Во-вторых,  мы должны использовать
наше  знание  так, чтобы  оно  рождало не беспокойство,  а спокойствие души.
В-третьих, не нужно считать, что мы можем с помощью созерцания и размышления
над  природой  проникнуть   в  божественные   тайны.  Относительно   первого
ограничения прекрасно сказано у Соломона в другом  месте  той же  книги.  Он
говорит: "Я достаточно хорошо  понимаю, что мудрость настолько же отлична от
глупости,  насколько свет отличен от  тьмы. У мудрого  есть глаза, глупец же
блуждает во тьме, но я  знаю и  то,  что смерть  неизбежна и для того, и для
другого"[9]. Что  касается второго ограничения, то хорошо известно,
что  никакое душевное  беспокойство или  волнение  не  возникает  из  самого
знания, а  является  лишь результатом привходящих обстоятельств. Ведь всякое
знание и  удивление (которое является зерном знания) сами по себе доставляют
удовольствие.  Когда же из них делаются выводы, которые, если их неправильно
применить к нашей практике, рождают либо бессильный страх,  либо безудержную
страсть, тогда  и возникает то страдание и смятение духа, о котором мы здесь
говорим, и тогда знание уже не является больше "сухим светом" (по  выражению
знаменитого Гераклита  Темного,  который  говорит:  "Сухой  свет  --  лучшая
душа")[10],  но  становится "влажным  светом",  истощенным  "влагой
аффектов".   Третье   ограничение   требует   несколько   более  тщательного
рассмотрения,  и  его  не  следует касаться  наспех.  Ведь  если  кто-нибудь
надеется  получить  в результате созерцания  чувственных, материальных вещей
достаточно  света  для  того, чтобы с его помощью  проникнуть в божественную
природу и  волю, то, конечно  же, такой человек "окажется  в плену у  пустой
философии". Дело в  том, что созерцание  творений дает знание, поскольку оно
касается  самих этих творений, но по отношению к  Богу оно  может  порождать
лишь  восхищение,  которое подобно незаконченному  знанию.  По  этому поводу
прекрасно  сказал  один  платоник:  "Человеческие  чувства  подобны  солнцу,
которое хотя и освещает земной  шар, однако скрывает от нас небесный свод  и
звезды"[1][1],  т. е.  чувства  раскрывают  нам  природные
явления, божественные же скрывают. Отсюда порой случается так, что некоторые
из  ученых  впадают  в  ересь,  пытаясь   на   крыльях,  скрепленных  воском
чувственных  восприятий,  взлететь  к  божественной  мудрости. Тем  же,  кто
заявляет,  что  излишнее  знание  склоняет  разум  к  атеизму,  незнание  же
вторичных причин способствует рождению благоговения  перед первопричиной,  я
бы с  удовольствием  задал  знаменитый вопрос Иова: "Следует ли лгать во имя
Бога    и    подобает   ли    обманывать    ради    него,   чтобы    угодить
ему?"[1][2]  Ведь  совершенно  ясно, что  Бог  всегда  все
совершает в природе только через вторичные причины, а если бы кто-нибудь был
склонен  думать иначе, то это было бы чистейшей клеветой  на милость божью и
означало бы  приносить  источнику истины оскверненную  ложью  жертву.  Более
того,  совершенно  определенно доказано  и  подтверждено опытом, что  легкие
глотки философии  толкают  порой к атеизму,  более же глубокие возвращают  к
религии.  Ибо на пороге философии, когда  человеческому разуму являются лишь
вторичные  причины  как  наиболее  доступные чувственному восприятию,  а сам
разум  погружается в их изучение и останавливается на  них, может  незаметно
подкрасться забвение первопричины, если же кто-нибудь пойдет дальше и  будет
наблюдать  зависимость причин, их  последовательность и связь между собой, а
также деяния Провидения,  тот легко поймет,  что, говоря  словами  поэтов --
творцов мифов, самое первое кольцо  в цепи природы приковано к  трону самого
Юпитера[1][3].  Короче  говоря,  пусть  никто,  стремясь к
славе  неверно понятых здравомыслия  и умеренности,  не считает,  что  можно
весьма преуспеть в  книгах как божественного,  так  и светского содержания с
помощью  теологии либо  философии; напротив,  пусть  люди  дерзают  и  смело
стремятся  в бесконечную даль  и достигают успеха  в той и другой  областях,
лишь  бы это знание  порождало благочестие, а не  высокомерие,  служило  для
пользы,  а не  для  хвастовства;  и еще: пусть  неразумно не смешивают и  не
путают они два различных  учения  --  теологию  и философию и  их  источники
(latices).
     Обратимся теперь  к  тем возражениям,  которые  выдвигают против  науки
политические  деятели.  Они  сводятся к  следующему:  "Искусства  изнеживают
людей, делают  их неспособными к  военному  делу и безразличными к  воинской
славе", они также оказывают вредное влияние и  в  области  политики: одни  в
результате  чтения  различных книг становятся  слишком  любопытными, другие,
пытаясь следовать  строгим  правилам,  -- слишком упрямыми, третьи, стремясь
подражать великим  примерам,  --  слишком  надменными, четвертые  -- слишком
экстравагантными в  силу необычности или недостижимости избираемых примеров.
И  вообще  науки  вредны  уже  по  одному   тому,  что  отвлекают  людей  от
политических и общественных дел, вселяя в них жажду покоя и уединения; кроме
того,  в делах  государственных  науки и  искусства  приводят  к  ослаблению
порядка,  гражданской  дисциплины; ведь  каждый  скорее  склонен к спорам  и
рассуждениям, чем к повиновению. Поэтому  Катон Цензор[14], один из
мудрейших людей, когда  римская молодежь отовсюду стекалась к приехавшему  в
Рим  в качестве посла философу Карнеаду, увлеченная сладостью и величием его
красноречия,  предложил на заседании  сената  сразу  же выслать Карнеада  из
города, как только тот  выполнит свое  поручение, дабы  он  не  испортил, не
совратил граждан  и  не побудил  их изменить обычаям и нравам отцов. Это  же
самое  заставило  Вергилия   (всегда  ставившего  славу  родины  выше  своих
симпатий) отделить  политические  искусства  от художественных,  предоставив
первые римлянам и оставив вторые грекам, о чем он говорит в своих знаменитых
стихах:
     Ты же народами править властительно, римлянин, помни
     Се -- твои будут искусства[15].
     Мы знаем также, что  Анит, обвинитель Сократа, поставил ему в вину  то,
что он силою своих рассуждений в беседах  на разные темы подрывал у молодежи
авторитет  предков,  законов  и  обычаев и  уважение к ним  и  распространял
гибельное и  опасное искусство, с помощью которого любой худшее делал лучшим
и силой красноречия разрушал саму истину.
     Однако  все  эти,  да  и  другие  такого  же  сорта  обвинения   скорее
основываются  на  мнимой  убедительности, чем  отражают  истину.  Ведь  опыт
свидетельствует  о том,  что одни и те же  люди, равно  как и  одни  и те же
эпохи, могли  прославиться как  в военном деле, так и в науках и искусствах.
Что  касается  людей,  то   здесь  примером  могут  служить  два  знаменитых
полководца,  Александр Великий  и  диктатор Юлий  Цезарь,  первый  -- ученик
Аристотеля в философии, второй -- соперник Цицерона в красноречии. Ну а если
кто-нибудь предпочитает  увидеть  людей  образованных,  ставших  знаменитыми
полководцами,  а не полководцев, отличавшихся своей замечательной ученостью,
то  мы можем назвать фиванца Эпаминонда или афинянина Ксенофонта, из которых
один первым сокрушил могущество спартанцев, другой же первым проложил путь к
низвержению персидской монархии. Но это, если можно так сказать, супружество
оружия  и наук становится более  очевидным, если речь  идет о  целых эпохах,
поскольку  век всегда  значительнее отдельного  человека.  Ведь  у  египтян,
ассирийцев, персов,  греков  и  римлян те самые  эпохи, которые прославились
военными  деяниями, не в меньшей степени были знамениты  и благодаря наукам;
так  что  в одно  и то же  время  жили  и величайшие писатели  и философы, и
знаменитые вожди и  полководцы.  Да иначе ведь  и быть  не может, ибо  как в
самом человеке  телесные  и духовные силы зреют почти  одновременно (если не
считать того,  что иногда физическое развитие несколько опережает духовное),
так и в государствах военная  и научная  слава (из которых первая зависит от
тела, а вторая от духа) или существуют одновременно, или близко следуют одна
за другой.
     И  конечно,  нет  ничего  менее  убедительного, чем утверждение,  будто
образование скорее  мешает политикам, чем помогает.  Мы  все признаем весьма
неосмотрительным  вверять заботу  о здоровье своего тела  знахарям,  которые
обычно расхваливают небольшое  число средств, представляющихся им пригодными
на все случаи  жизни, хотя  они не знают ни причин болезней, ни особенностей
больного,  ни  опасных  симптомов,  ни правильного способа лечения. В равной
мере  мы считаем, что неверно  поступают те, кто для ведения  судебных дел и
тяжб   приглашает   стряпчих,  имеющих  известные  практические  навыки,  но
неопытных в теории  юриспруденции.  Ведь их легко заставить  умолкнуть,  как
только  речь  зайдет  о  чем-то новом, что  выходит  за пределы их привычной
практики. И точно так же в высшей степени  опасно, да иначе и быть не может,
доверять  руководство   государственными  делами   необразованным  людям.  И
наоборот, вряд ли можно привести пример  неудачного управления государством,
во главе  которого  стояли люди образованные.  И хотя политики любят унижать
образованных  людей,  именуя  их  педантами,   однако  история,  "наставница
истины", неоднократно доказывала, что несовершеннолетние правители, несмотря
на свой возраст, далеко превосходят взрослых как  раз по той самой  причине,
на  которую особенно  нападают политики, а именно потому, что государство  в
это  время  управляется воспитателями монарха. Кто не знает,  что  в течение
знаменитого Неронова пятилетия бремя правления лежало на воспитателе Сенеке.
Да  и  Гордиан Младший[16]  обязан  славой  десятилетнего правления
воспитателю  Миситею.  Не  менее  счастливым  было  правление  и  Александра
Севера[17],  пока тот  оставался несовершеннолетним  и  когда  всем
управляли  женщины, но по совету  воспитателей. Обратимся теперь к правлению
пап, и в частности Пия V и Сикста V, живших уже в наше время и происходивших
из монашеских орденов, известных своей неискушенностью в делах практических,
и  мы обнаружим,  что  деяния таких пап  обычно  намного замечательнее,  чем
деяния  тех,  кто достиг папского престола, занимаясь  гражданскими делами и
проводя жизнь  при дворах правителей.  Ведь хотя  те, кто  посвятил всю свою
жизнь занятиям наукой, менее  ловки и  искусны в практической деятельности и
не умеют воспользоваться удобным случаем и приспособиться к обстоятельствам,
т. е. быть теми, кого итальянцы называют ragioni di stato[18] (само
имя которых  ненавидел Пий  V, говоря, что оно  поистине  придумано  дурными
людьми  в  противовес религии  и  нравственным  добродетелям ),  однако  эти
недостатки с избытком компенсируются тем, что эти люди легко и свободно идут
по спокойному, ясному пути религии, справедливости, честности и нравственной
добродетели,  а  тот, кто твердо идет по этому пути, не нуждается ни в каких
других  средствах,  точно так же как здоровое тело не  нуждается в  лечении.
Кроме того, ведь  жизнеописание  одного человека  не может дать достаточного
числа примеров того, как  правильно жить даже одному человеку.  И как иногда
случается, что внук  и правнук больше походят на деда  или