от  него,  то  никак  не  случилось  бы  того,  что  мы  видим
совершающимся  уже в течение  двух  тысячелетий:  науки не  выходят из своей
колеи, остаются почти в том же состоянии и не получают заметного приращения;
они даже  более  процветали у первых создателей, а  затем пришли в упадок. В
механических же искусствах, основание которых -- природа  и  свет  опыта, мы
видим,  происходит  обратное.  Механические  искусства  (с  тех  пор как они
привлекли к себе  внимание), как  бы исполненные некоего дыхания,  постоянно
крепнут  и возрастают.  В своем непрерывном возвышении  они вначале  кажутся
грубыми, затем оцениваются как полезные и наконец становятся почитаемыми.
        "LXXV"
     Должно рассмотреть еще  одно указание, если только это  уместно назвать
указанием,  ибо здесь, скорее,  свидетельство, притом самое  сильное из всех
свидетельств. Это  собственное признание сочинителей, за  которыми люди ныне
следуют. Ведь даже те, кто с такой  твердой уверенностью  судит о вещах, все
же  обращаются к  жалобам  на  тонкость природы, смутность вещей и  слабость
человеческого  разума, когда по временам  приходят  в  себя.  И если бы  это
делалось  попросту,  то  могло  бы  одних,  более  боязливых,  отвратить  от
дальнейших  изысканий, а других, более  смелых и бодрых разумом,  побудить и
вдохновить  к дальнейшему  движению  вперед.  Однако  они  не довольствуются
признанием этого для себя, но оставляют  за пределами возможного все то, что
было не познано или не  затронуто ими  или их учителями,  и как бы на основе
своего знания, умения и опыта провозглашают, что  это невозможно познать или
совершить. Так  они с величайшей надменностью и завистью  обращают  слабость
своих открытий  в клевету против самой природы  и  в  малодушие всех других.
Отсюда  и  возникла школа  Новой  Академии,  которая  открыто  провозгласила
акаталепсию и приговорила людей к вечному мраку. Отсюда и  мнение, что формы
или  истинные  отличия вещей, которые в действительности суть законы чистого
действия,  открыть невозможно и  что они  лежат  за пределами человеческого.
Отсюда и  эти  суждения  в  области действия  и практики:  что  тепло солнца
совершенно отличается от тепла огня,  т.  е. что  не следует  людям  думать,
будто  с помощью огня можно вывести или  образовать  что-либо подобное тому,
что происходит в природе. Отсюда  и  это суждение:  только  составление есть
работа  человека, а смешивание -- работа единой природы[28], т.  е.
люди не  должны надеяться  посредством  науки  произвести или  преобразовать
какое-либо из тел природы. Итак, это свидетельство легко убедит людей в том,
что  им  не  следует соединять  свою  судьбу и труды с учениями,  которые не
только безнадежны, но и посвящены безнадежному.
        "LXXVI"
     Нельзя оставить без внимания и то указание, что среди философов некогда
было  столько противоречий и  такое разнообразие  самих школ. Это достаточно
показывает, что дорога  от чувств  к разуму не была достаточно  надежна, так
как один и тот же предмет философии (а именно природа вещей) в столь смутных
и  многообразных  блужданиях был  расхищен и разделен на  части.  И  хотя  в
настоящее время разногласия и противоречия учений относительно самих начал и
систем   философии  в  большей   части   уже  угасли,  однако  еще  остаются
бесчисленные вопросы и споры относительно отдельных частей философии.  А это
ясно доказывает, что ни в самих философиях,  ни  в способе доказательств нет
ничего верного или здравого.
        "LXXVII"
     Люди  полагают,  что философия Аристотеля  во  всяком  случае  принесла
большее  единогласие,  ибо, после  того  как  она  появилась, более  древние
философии прекратили  свой  рост и были преданы  забвению,  а в те  времена,
которые да нею  последовали, не было  открыто ничего  лучшего; так  что  эта
философия столь хорошо построена и обоснована, что покорила себе и прошедшее
и  будущее  время. Но,  во-первых, ложно то, что  люди думают о  прекращении
древних философий  после выхода  трудов Аристотеля. Еще долго после того, до
самых  времен Цицерона и до последовавших за ними веков,  существовали труды
древних философов.  Но  позднее,  когда  по причине  нашествия  варваров  на
Римскую  империю  человеческая  наука  потерпела  как   бы  кораблекрушение,
тогда-то философии Аристотеля и Платона  были сохранены потоком времени, как
доски из  более легкого  и  менее  твердого  материала.  Обманулись  люди  и
относительно единогласия,  если рассмотреть дело внимательнее.  Ибо истинное
единогласие состоит в  совпадении свободных суждений после  того, как вопрос
исследован.  Но  величайшее  большинство  тех,  кто  пришел   к  согласию  с
философией  Аристотеля,  подчинилось  ей  по  причине составленного  заранее
решения  и  авторитета  других.  Это,  скорее, послушание  и подчинение, чем
согласие. Но  если бы даже это было истинное и широкое согласие, то согласие
не  только  не  должно  считаться надежным авторитетом, а, наоборот,  служит
сильным доводом в  пользу противного мнения.  Общее согласие -- самое дурное
предзнаменование в делах разума, исключая дела  божественные и политические,
где  есть  право подачи голоса.  Ибо  большинству  нравится  только то,  что
поражает воображение и охватывает ум сплетением обычных понятий, как сказано
выше.  Поэтому  отлично  подходит к делам  разума то,  что Фокион говорил  о
нравах:  "Люди,  если  многие  соглашаются  и  одобряют  их,  должны  тотчас
проверить себя, не ошиблись ли в чем  и не согрешили  ли"[29]. Этот
признак принадлежит к самым неблагоприятным. Итак, уже сказано, что указания
для истинности  и  здравости  философий и  наук, которыми  ныне  пользуются,
неблагоприятны,  брать  ли  их  из  самих начал философии  и наук, или из их
результатов, или из их движения вперед, или из признания сочинителей, или из
общего согласия.
        "LXXVIII"
     Теперь нужно подойти  к причинам заблуждений и столь долгого сохранения
их во все века. Причины эти многочисленны и могущественны и устраняют всякое
удивление тому, что все приведенное мной  оставалось  до сих пор  скрытым от
людей. Остается удивляться только  тому, что оно теперь наконец пришло на ум
одному  из  смертных  и возникло в  чьей-то мысли. Мы даже считаем, что это,
скорее, дело счастливого случая, чем какой-либо выдающейся способности. Это,
скорее, надо считать порождением времени, чем дарования.
     Во-первых, число  всех веков,  если правильно поразмыслить, оказывается
весьма малым: ибо из двадцати пяти столетий, которые обнимают наука и память
людей,  едва ли можно выбрать  и отделить  шесть  столетий, которые были  бы
плодотворны  для  науки или  полезны  для ее развития.  Пустых,  заброшенных
областей во времени не меньше, чем в  пространстве. По  справедливости можно
насчитать только три  периода наук:  один --  у греков, другой -- у  римлян,
третий -- у нас, т.  е. у западных  народов Европы,  и каждому из них  можно
уделить  не  более  двух  столетий.  А  промежуточные   времена  мира   были
несчастливы в посеве и урожае наук. И нет  причины для того, чтобы упоминать
арабов  или схоластов, потому что в эти промежуточные  времена  они, скорее,
подавляли   науку   многочисленными    трактатами,    чем    прибавляли   ей
вес[30]. Итак,  первая причина такого ничтожного преуспевания  наук
по  всей справедливости  должна  быть  отнесена  к  ограниченности  времени,
которое благоприятствовало им.
        "LXXIX"
     На  втором  месте предстает причина, несомненно, величайшего  значения.
Она состоит в  том, что на  протяжении тех  самых времен, когда человеческий
разум и  научные  занятия процветали  в наиболее высокой степени или хотя бы
посредственно,   естественной   философии   уделялась   самая   малая   доля
человеческих  трудов.  А между тем  именно  она  должна  почитаться  великой
матерью  наук. Ибо все науки  и искусства,  оторванные от ее ствола, хотя  и
могут быть усовершенствованы и приспособлены для практики, но вовсе не могут
расти.  Известно же,  что, после того как  христианская  вера была принята и
окрепла, преобладающая часть лучших умов посвящала себя теологии. Этому были
отданы  высшие  награды;  этому  были  в  изобилии  предоставлены   средства
вспомоществования  всякого  рода; это  занятие теологией  преимущественно  и
поглотило  ту  треть,  или  тот  период  времени, который  принадлежит  нам,
западным  европейцам.  Тем более  что в одно и  то  же примерно время начали
процветать науки и разгораться религиозные споры. В предшествующую же эпоху,
в продолжение второго периода,  у  римлян, лучшие мысли и  усилия  философов
были  отданы  моральной  философии,   которая  была  для  язычников  как  бы
теологией.  Даже  величайшие умы  посвящали  себя  в те времена  чаще  всего
гражданским  делам вследствие  величины Римской империи, которая нуждалась в
работе  очень  многих  людей.  Время  же,  в  течение  которого естественная
философия более всего процветала у греков, было наименее продолжительно. Ибо
и  в  более древние времена  все  те семеро,  которых называли мудрецами, за
исключением  Фалеса,  посвятили себя  моральной философии и  политике;  и  в
последующие  времена,  когда  Сократ  низвел  философию  с  неба  на  землю,
моральная философия приобрела  еще  большую  силу и отвращала разум людей от
естественной.
     Даже   тот  самый  период  времени,  когда  исследования  природы   шли
оживленно,  испортили  и сделали бесполезным  противоречия  и домогательства
новых  учений.  Следовательно,  поскольку  в  эти три  периода  естественная
философия   по  большей  части  испытывала   пренебрежение  и   затруднение,
неудивительно, что люди мало успели в  этом деле, раз они  занимались совсем
другим.
        "LXXX"
     Сюда присоединяется, что даже в  числе тех, кто занимался  естественной
философией,  она едва ли имела  хотя бы одного вполне свободного и полностью
отдавшегося  ей человека  (особенно в недавние  времена),  разве  только нам
укажут на пример какого-нибудь  монаха,  размышляющего  в  своей келье,  или
знатного вельможу в  своем поместье; естественная философия сделалась как бы
переходом и мостом к чему-либо другому.
     Итак, эта великая  матерь  наук недостойным  образом  была низведена до
обязанностей  служанки, которая  помогает в работе медицине и  математике  и
которая омывает незрелый  разум юношей и как бы окропляет их  первой краской
для того, чтобы потом они уже легче и удобнее воспринимали другие. Между тем
пусть никто  не ждет большого прогресса в  науках, особенно в их действенной
части, если естественная философия не будет доведена  до отдельных  наук или
же если отдельные науки не будут возвращены к естественной философии. Оттого
и получается, что у астрономии, оптики,  музыки, у многих видов механики и у
самой медицины и даже -- что более всего достойно удивления -- у моральной и
гражданской  философии и науки логики почти нет  никакой  глубины,  что  они
только скользят по поверхности и разнообразию вещей. Ибо, после того как эти
отдельные науки были построены  и  разграничены,  их  уже  более  не  питает
естественная философия, которая могла бы их наделить новыми силами для роста
из ее источников и  истинного созерцания движений, лучей, звуков, строения и
формы тел,  страстей и умственных восприятий. Итак, неудивительно, что науки
не растут, ибо они отделены от своих корней.
        "LXXXI"
     Очевидна далее  и еще одна  великая и  могущественная причина того, что
науки мало  продвинулись вперед. Состоит она в следующем. Не может правильно
совершаться  ристание,  если  сама  мета[31] положена и  утверждена
неправильно. Подлинная же и надлежащая мета наук не может  быть  другой, чем
наделение  человеческой  жизни новыми открытиями  и благами.  Но подавляющее
большинство людей науки ничего в этом не смыслит. Это  большинство -- только
наставители и доктринеры, и лишь иногда случится, что мастер с  более острым
умом,  желая  славы,  устремится  к  какому-либо  новому  открытию.  Это  он
совершает почти с убытком для своего достояния. Но большинство  не только не
ставит себе  целью увеличение  всего содержания наук и искусств, но даже  из
имеющегося содержания ищет и берет не  больше,  чем может обратить для целей
поучения или наживы или для того, чтобы прославить свое имя,  или для другой
прибыли этого  рода.  А  если найдется  кто-либо из  множества  ученых,  кто
стремится к науке с благородной склонностью и ради нее одной, то и он скорее
обратится к разнообразию существующих учений, чем к строгому и непреклонному
разысканию истины. Если  же  кто-либо  другой  и  окажется, возможно,  более
строгим  искателем  истины,  то  и он  поставит  себе  целью  истину  такого
назначения,  которая  удовлетворит ум  и разумение указанием  причин  вещей,
известных уже ранее, а не ту, которая ведет к новым достижениям в практике и
к новому свету  аксиом.  Поэтому если до сих пор никто  не определил  хорошо
конечную цель наук, то не удивительно, что во всем подчиненном этой конечной
цели последовало блуждание.
        "LXXXII"
     Подобно тому как люди плохо определяли конечную  цель  и мету наук, так
же избирали они дорогу совершенно ошибочную и непроходимую, даже  когда цель
определялась  ими  правильно.  И  если кто  поразмыслит,  он  будет  глубоко
поражен, что ни у кого из смертных не было  заботы и попечения о  том, чтобы
открыть и проложить дорогу человеческому разуму при  помощи самого чувства и
приведенных в порядок и хорошо построенных опытов, но все было предоставлено
или  мраку  преданий,  или  круговращению  силлогизмов,  или  случайности  и
произволу смутного,  неупорядоченного  опыта.  Пусть  кто-нибудь  усердно  и
трезво подумает над тем, каков тот путь, которого  люди привыкли держаться в
исследовании  и открытии  какой-либо вещи, --  он прежде всего  заметит, без
сомнения, простой и  безыскусственный метод  открытия, наиболее свойственный
людям.  Этот метод состоит не в чем другом, как в том, что человек, готовясь
и  приступая к какому-либо исследованию, прежде всего  отыскивает  и изучает
сказанное  об  этом  другими,  затем  он  прибавляет   свои   соображения  и
посредством усиленной работы  разума возбуждает  свой дух и как бы призывает
его  открыть свои прорицания. Тут все лишено основания и сводится только  ко
мнениям.
     Иной призывает для открытия диалектику,  которая имеет лишь номинальное
отношение к  тому, что рассматривается. Ибо открытие  посредством диалектики
не есть  открытие начал  и  особых аксиом,  из которых слагаются  науки,  но
только  того,  что  по  видимости  сообразно  с  ними. А  более  пытливых  и
настойчивых, более  ревностных в своем деле, призывающих диалектику доказать
или открыть начала или первые аксиомы,  она известным ответом отталкивает  к
вере и как бы к клятве на верность какой-либо науке.
     Остается  просто опыт, который зовется  случайным, если приходит сам, и
экспериментом,  если  его отыскивают. Но этот род опыта есть не  что другое,
как, по пословице,  развязанная метла[32] или  хождение ощупью, как
ходят ночью, трогая все, что попадается навстречу, чтобы выбраться на верную
дорогу, тогда как гораздо полезнее  и  обдуманнее  было бы для них подождать
дня или зажечь свет и затем уже вступить на дорогу. Истинный же метод  опыта
сначала  зажигает  свет,  потом  указывает  светом  дорогу:  он  начинает  с
упорядоченного   и   систематического   опыта,  отнюдь   не   превратного  и
отклоняющегося в сторону, и выводит из него аксиомы, а из построенных аксиом
-- новые опыты; ведь и божественное слово не  действовало на массу вещей без
распорядка!
     И потому  пусть  люди  перестанут удивляться тому, что путь наук еще не
пройден,  ибо они  вовсе сбились с дороги, решительно оставив и покинув опыт
или путаясь и блуждая в нем, как в лабиринте. Правильно же построенный метод
неизменной стезей ведет через леса опыта к открытию аксиом.
        "LXXXIII"
     Указанное   зло  достигло  устрашающих  размеров,  выросши  из  некоего
укоренившегося исстари надменного и  вредоносного мнения, или суждения.  Оно
состоит в том, что достоинство человеческого разума  будет  умалено, если он
долго и много будет обращаться к опыту и частным вещам, подлежащим чувству и
определенным в  материи, тем  более  что вещи  этого рода требуют прилежного
искания и они слишком низменны для того,  чтобы  о них  размышлять,  слишком
грубы,  чтобы  о  них  говорить,  слишком  неизящны  для   того,  чтобы  ими
пользоваться,  бесконечны  по  количеству и недостаточны по совершенству.  И
вот, дело дошло до того, что  истинная дорога не  только  покинута, но  даже
закрыта и  заграждена,  а  опыт находится  в  совершенном  пренебрежении, не
говоря уже о том, что он оставлен или дурно управляем.
        "LXXXIV"
     Помимо  того людей удерживали  от движения вперед и как бы околдовывали
благоговение перед древностью, влияние людей,  которые считались  великими в
философии, и обусловленные  этим единогласие и  согласие. О единогласии  уже
сказано выше.
     Что  же   касается   древности,   то  мнение,   которого  люди   о  ней
придерживаются, вовсе не обдуманно и едва ли согласуется с самым словом. Ибо
древностью  следует почитать  престарелость и  великий возраст  мира,  а это
должно  отнести  к нашим  временам, а  не  к  более молодому возрасту  мира,
который был у древних. Этот возраст по отношению к нам древен и более велик,
а по отношению  к  самому миру нов  и  менее  велик. И подобно тому  как  мы
ожидаем  от старого  человека  большего  знания  и более  зрелого суждения о
человеческих  вещах, чем от молодого,  по причине опытности и разнообразия и
обилия вещей, которые он  видел, о  которых он слышал и размышлял,  так и от
нашего времени,  если  только оно познает свои  силы и пожелает  испытать  и
напрячь  их, следует  ожидать большего, чем от былых  времен, ибо  это  есть
старшее время  мира,  собравшее  в  себе  бесконечное  количество  опытов  и
наблюдений.
     Не   должно  считать   малозначащим  и  то,  что  дальние  плавания   и
странствования  (кои  в наши  века участились) открыли и показали  в природе
много  такого, что может  подать  новый  свет  философии.  Поэтому  было  бы
постыдным для  людей, если  бы границы умственного мира оставались в  тесных
пределах  того,  что  было  открыто  древними,  тогда  как  в  наши  времена
неизмеримо  расширились и  прояснились  пределы материального  мира,  т.  е.
земель, морей, звезд.
     А  что  касается  авторов, то высшее  малодушие  состоит в  том,  чтобы
воздавать  им  бесконечно  много,  а у времени  -- у этого  автора авторов и
источника всякого авторитета -- отнимать  его права. Ибо  правильно называют
истину  дочерью  времени, а не авторитета. Поэтому  неудивительно,  что чары
древности,  писателей и единогласия столь связали мужество  людей, что  они,
словно заколдованные, не смогли свыкнуться с самими вещами.
        "LXXXV"
     Не  только  восхищение  перед  древностью, авторитетом  и  единогласием
побудило деятельность  людей  успокоиться  на  том, что  уже  открыто,  но и
восхищение  перед  самими  творениями,  изобилие которых  уже  давно создано
человеческим родом. Ибо если кто-либо обратит взор на  разнообразие  вещей и
прекраснейшее оборудование,  которое  механические искусства собрали и ввели
для удобства  людей,  то он  склонится,  скорее,  к тому, чтобы  восхищаться
богатством  человечества, чем  почувствовать  его  нужду,  не  замечая,  что
первичные наблюдения  человека и  те дела  природы, кои суть как  бы душа  и
первое  движение всего этого  разнообразия, не  многочисленны  и не  глубоко
почерпнуты, что остальное относится  только к терпеливости людей и к тонкому
и  правильному движению руки  или орудий.  Например,  часы есть, несомненно,
тонкая,  тщательно  изготовленная вещь, которая  подражает  небесному  кругу
своим вращением  и  биению  сердца  животных  пос