как колебания правительства  и неожиданные, несвоевременные переходы
от излишней суровости к чрезмерным послаблениям.
     Правда,  в наше  время мудрость монархов состоит, скорее, в  том, чтобы
удачно ускользать  от опасностей и сторониться бед, когда они близко, нежели
в  расчетливом  их  предотвращении.  Но  это  значит действовать  наудачу  и
допускать опасный материал для мятежа. А если горючие вещества готовы, можно
ли  уберечься  от  искры  или  предсказать,  откуда  она  возникнет?  Тяготы
монаршего  сана  многочисленны  и  велики, но самые большие  из  затруднений
государя  часто  порождаются  собственным  его  характером.  Государям,  как
говорит  Тацит,  свойственны  противоречивые желания: "Sunt plerumque  regum
voluntates  vehementes,  et inter se contrariae"[94]. Ведь  обычное
заблуждение власть имущих -- это  думать, что можно  достичь  желаемой цели,
отвергнув надлежащие средства.
     Монархам приходится  иметь дело с соседними державами, со своими женами
и  детьми, с духовенством, знатью, дворянством второго  ранга,  или джентри,
купечеством, простым  народом и  войском;  и отовсюду им  грозят  опасности,
избежать которых можно лишь величайшей осмотрительностью.
     Что касается  отношений  с соседями, здесь не  может быть дано  никаких
общих правил  (настолько  бывают разнообразны случаи), кроме одного,  всегда
пригодного,  а  именно: государи  должны  следить, чтобы никто из соседей не
становился опаснее, чем был раньше (ни  путем  увеличения своих владений, ни
приближением  ее  к  чужим  границам,  ни  расширением  торговли  и т.  п.).
Предусмотреть это и этому воспрепятствовать является обычно делом постоянных
государственных  советов.  Во  времена   триумвирата  королей  Генриха  VIII
Английского, Франциска I Французского  и императора Карла  V[95] за
этим следили так тщательно, что стоило одному из троих  завладеть хоть пядью
земли,  как  оба других  тотчас восстанавливали равновесно либо  посредством
союза,  либо, если было необходимо,  войной; и ни один не соглашался платить
за мир с процентами. Нечто подобное делала и та Лига (по словам Гвиччардини,
обеспечившая безопасность Италии), которую создали  Фердинанд Неаполитанский
и   Лоренцо   Медичи   и    Лодовико    Сфорца,   правители    Флоренции   и
Милана[96].  Нельзя  согласиться с  мнением некоторых  схоластиков,
будто  справедливая  война  возможна  лишь  как  ответ  на  оскорбление  или
нападение[97]. Нет сомнения  в том, что обоснованное опасение, хотя
бы удар и не был нанесен, является законным поводом к войне.
     Что касается  государевых жен, то тут известны крайне жестокие примеры.
Ливия  покрыла  себя  позором,  отравив  своего  супруга;   Роксалана,  жена
Солимана,  была причиной гибели  славного султана Мустафы и нарушила порядок
престолонаследия;  жена  Эдуарда  II  Английского  была  главной  участницей
низложения   и   убийства   своего   мужа[98].   Наиболее   опасны,
следовательно,  те жены, которые составляют  заговоры в пользу своих  детей,
или же те, которые имеют фаворитов.
     Из-за  детей также  разыгралось  немало  кровавых  трагедий;  и  обычно
подозрения  отцов, направленные  против детей,  бывали  чреваты  бедствиями.
Убийство  Мустафы,  уже  нами упоминавшееся,  оказалось  столь  роковым  для
Солиманова  рода,  что  и  по сей день  происхождение  турецкой династии  от
Солимана считается сомнительным, ибо Селим II[99] был, как говорят,
подменен в детстве. Убийство юного Криспа, царевича на редкость кроткого, по
велению  отца его,  Константина  Великого,  также была роковой для  царского
дома, ибо два других его сына, Константин и Констант, погибли насильственной
смертью;  не  лучшая  судьба  постигла  последнего  сына  царя,  Констанция,
который, правда, скончался от болезни, но после того как Юлиан поднял против
него оружие[100]. Убийство Деметрия, сына Филиппа  II Македонского,
обратилось  против  его  отца,  который   умер  от  раскаяния[101].
Подобных примеров множество; но  вряд ли когда-нибудь случалось, чтобы отцам
пошла  впрок  такая  подозрительность,  --  кроме разве  тех  случаев, когда
сыновья открыто выступали  против них с оружием, как  Селим I против Баязета
или трое сыновей Генриха II Английского[102].
     Надменные и  могущественные  прелаты также  представляют опасность; так
было   с   Ансельмом   и   Томасом   Бекетом[103],   архиепископами
кентерберийскими, которые дерзнули помериться своими епископскими посохами с
королевским  мечом,  хоть и имели дело с  государями  сурового  и надменного
нрава  -- Вильгельмом Рыжим, Генрихом I и  Генрихом II. Однако сословие  это
действительно опасно лишь тогда, когда оно зависит  от чужеземной власти или
же когда духовные лица  получают пожалования  не  от  короля  или  отдельных
патронов, но от народа.
     Что  касается высшего  дворянства, то государю  следует  держать его на
почтительном  от  себя расстоянии;  однако подавление его  хотя  и усиливает
абсолютную власть государя, но зато  делает  положение его менее  прочным  и
лишает его  возможности  осуществлять многие  свои  замыслы. Это я отметил в
моей истории  Генриха VII Английского[104], угнетавшего свою знать,
отчего в его царствование произошло много смут и возмущений, ибо знать, хотя
и оставалась  ему покорной, не помогала  в его делах, так  что  ему поневоле
приходилось делать все самому.
     Что   касается   дворян   второго   ранга,  то   они  вследствие  своей
разрозненности не представляют особой  опасности. Порой  они  ведут  дерзкие
речи, но  в этом нет еще  большой  беды;  к  тому  же они составляют  как бы
противовес высшему дворянству, не давая ему  слишком усилиться;  и  наконец,
будучи поставлены непосредственно  над  простым  народом,  они  всего  лучше
умеряют народные волнения.
     Что  до купечества,  то это есть vena porta[105] политического
тела: когда оно не процветает, государство может иметь хорошо сформированные
члены, но  крови в его сосудах  будет мало и  питания недостаточно. Налоги и
пошлины на торговлю редко бывают  выгодны королевской казне, ибо то, что она
соберет  по округу,  она  потеряет  по  графству;  налог  на  то  или другое
возрастет, общий же объем торговли, скорее всего, сократится.
     Что  касается простого народа, то он опасен лишь в  двух случаях: когда
имеет выдающегося и  могущественного вождя  или  когда задеты его верования,
обычаи или средства к существованию.
     Что  же касается  войска,  то оно  опасно, если содержать  его крупными
частями и  приучать к наградам;  примеры  тому  -- янычары  и  преторианская
гвардия  Рима[106]. Однако,  если  обучать  и  содержать  войска  в
различных местах,  подчинив их нескольким военачальникам и не давая подачек,
это служит делу обороны и опасности не представляет.
     Государи  подобны  небесным  светилам, от  расположения которых зависят
хорошие или дурные времена; им много почестей, но нет покоя. Все наставления
монархам заключены в следующих двух предостережениях: "Memento quod es homo"
и  "memento  quod es  deus"  или  "vice  dei"[107],  из  коих  одно
обуздывает их власть, другое -- их волю.
        "XX. О совете"
     Просить  совета  есть  величайшее  доверие,  какое один  человек  может
оказать другому.  Ибо  в  других случаях  мы доверяем лишь часть  того,  что
имеем: землю, имущество, детей, доброе имя или какое-либо одно дело; но тем,
кого  избираем мы  советниками,  вверяется  все  это  вместе;  насколько  же
обязывает это советников к неподкупности и верности. Мудрейшие из государей,
полагаясь  на советника, не должны  почитать это за унижение  своего величия
или умаление своей мудрости. Сам Господь не обошелся без такового, но сделал
имя "советник" одним  из  имен своего  возлюбленного  сына[108].  А
Соломон провозгласил, что "Совет -- залог прочности"[109]. Все дела
должны  быть так или  иначе проверены; если не подвергнуть их  обсуждению на
совете,  они  буду подвергнуты всем превратностям случая и пойдут  неладно и
шатко, как ходят пьяные. Сын  Соломона на себе испытал все значение  совета,
необходимость которого постиг еще его отец: ведь избранное  Богом царство их
было впервые разрушено именно дурным советом; и совет  этот в  назидание нам
отмечен двумя  признаками,  обычно  отличающими  дурные  советы,  а  именно:
советники были молоды, а совет призывал к насилию[110].
     Древние воплотили в образах неразрывную связь  государей с советниками,
равно  как и  мудрое  использование ими  советов: первое  -- в  мифе о браке
Юпитера с Метидой[111] (что  означает "совет"), т. е. о союзе между
монархом и советником; а второе -- в последовавших за  этим браком событиях,
которые  были таковы: сочетавшись с Юпитером, Метида, как говорят, зачала от
него,  но  Юпитер  не дал  ей  выносить плод, а  проглотил  ее,  отчего  сам
забеременел и родил из головы своей вооруженную Палладу. Этот чудовищный миф
содержит  в  себе  одну  из  тайн  власти.  Он  поучает  монархов,  как надо
пользоваться  услугами своих государственных  советников.  Сперва они должны
передать  дело на их рассмотрение  (это будет как бы оплодотворением); когда
же семя созреет и плод оформится, не допускать советников до таких решений и
руководства, которые зависели бы  только  от них, но снова взять дело в свои
руки и показать  миру, что  окончательные  решения  (которые  за  их  мощь и
мудрость уподоблены вооруженной Палладе) исходят  от самих монархов  -- и не
от одной лишь  их власти, но (к  вящей их славе) также  и из их  собственной
головы.
     Обратимся теперь  к неудобствам совета и к  способам их избежать. Таких
неудобств можно  насчитать  три.  Во-первых,  разглашение дела,  отчего  оно
становится  менее  тайным.   Во-вторых,   умаление  власти  государей  и  их
самостоятельности. В-третьих,  опасность неискреннего совета,  направленного
более ко благу советника, чем  того, кому  совет предназначен. Для избежания
этих  неудобств итальянцы  придумали,  а  французы  (при  некоторых королях)
применяли тайные  советы  (cabinet counsels);  но  это лекарство хуже  самой
болезни[112].
     Что касается  тайны, то  государи не обязаны поверять каждому советнику
всего дела целиком, но могут делать из него выборки. Нет  также и надобности
в том, чтобы  испрашивающий совета, как ему следует поступать, объявлял, как
он сам намерен поступить; пусть  государи остерегаются, чтобы разглашение их
тайн  не исходило  от них самих. Что же касается тайных советов, их  девизом
могло  бы  быть: "Plenus  rimarum sum"[113].  Один  пустой человек,
почитающий заслугой болтовню, больше натворит бед, нежели многие, почитающие
своим долгом  молчание.  Бывают,  конечно,  дела,  требующие  полной  тайны,
которые должны быть известны не более чем одному-двум лицам помимо государя.
И  нельзя  считать, чтобы  подобные советы не были  плодотворны; ведь помимо
тайны они обеспечивают также единство направления, ничем не нарушаемое. Это,
однако, возможно лишь при благоразумном монархе, который умеет, так сказать,
молоть вручную; и  тайные советники также должны быть людьми мудрыми и особо
преданными своему государю. Такие порядки были при Генрихе VII Английском, в
важнейших делах не доверявшемся никому, кроме Мортона и Фокса[114].
     Что касается умаления  монаршей власти,  то  наш миф указывает средство
пособить  и  этой  беде.  Нет,  совет  не  только  не  унижает,  а,  скорее,
возвеличивает монарха. Никогда еще государь  не  лишался независимости через
своих советников,  если только один из них не бывал вознесен сверх  меры или
несколько  из них не составляли чересчур тесного  союза; а это  легко бывает
обнаружить и исправить. Что до  последнего  неудобства,  а именно склонности
людей  давать советы,  имея в виду собственную  свою выгоду, несомненно, что
слова:  "Non  inveniet  fidem super terram"[115]  --  имеют  в виду
плохие времена, но не каждую отдельную личность. Есть  люди по природе своей
верные, искренние, прямые и  честные,  без лукавства  и  двоедушия; их-то  и
должны  прежде всего  приближать  к себе государи.  К  тому же  не  столь уж
согласны бывают меж собой советники, чтобы один не следил за другим; так что
если  кто-нибудь в  советах  своих  руководствуется  личными или  групповыми
целями,  это обычно доходит до слуха короля. Но всего лучше, чтобы  государи
знали своих советников так же хорошо, как те знают их:
     Principis est virtus maxima nosse suos[116].
     С другой стороны, советникам не следует быть излишне любопытными в том,
что   касается  личности  монарха.   Настоящему  советнику  подобает   лучше
разбираться  в делах  своего  господина, нежели в личных его свойствах,  ибо
тогда  он будет  давать ему подлинные  советы, а не потакать  его  причудам.
Государям полезно выслушивать советников и наедине, и сообща. Наедине мнения
высказываются более свободно, на людях -- более почтительно. Наедине человек
смелее обнаруживает собственные склонности, на людях скорее поддается  чужим
влияниям, поэтому-то и надлежит выслушивать его и так, и  этак; причем людей
пониже рангом лучше вопрошать наедине, дабы обеспечить им свободу, а  высших
сановников  -- сообща,  дабы воздать им  должное уважение. И тщетно стали бы
государи испрашивать совета о деле, если  при этом они не спрашивают также о
лицах,  ибо  сами  по  себе  все  дела  подобны  безжизненным  изваяниям,  а
пробуждает  их к жизни  хороший  подбор  исполнителей. Недостаточно, однако,
совещаться о людях "secundum genera"[117], точно об общей  идее или
математической формуле, решая, какого  рода этот  человек  должен быть: ведь
именно  в  выборе  личностей  совершаются  величайшие  ошибки,  так  же  как
обнаруживается и  наибольшая верность суждения. Истинно сказано, что "optimi
consiliarii  mortui"[118],  ибо   книги  скажут  правду   там,  где
советники не осмелятся. Хорошо поэтому быть в  них сведущим, особенно в тех,
чьи авторы сами были некогда актерами на этой сцене.
     В наши дни  советы большей частью собираются запросто[119];  о
делах,  скорее, беседуют, нежели  совещаются, а решения выносятся слишком уж
быстро. Лучше было бы в важных случаях один день отводить на слушание дела и
только следующий  -- на  решение: "In nocte consilium"[120]. Именно
так поступали в  комиссии  по объединению  Англии и Шотландии[121],
которая  была  учреждением солидным  и организованным. Для  подачи просьб  я
советую  отвести  особые  дни:  просители  будут  тогда  надлежащим  образом
выслушаны,  а советникам останется время для государственных дел, чтобы  они
могли  "hoc agere"[122]. При выборе  комитетов, подготовляющих дела
для   совета,  лучше  избирать  действительно  беспристрастных  лиц,  нежели
создавать  обстановку  беспристрастия  введением  в  них  сил  обеих партий.
Следует также  учреждать постоянные комиссии,  например  по делам  торговли,
казначейства, по делам военным,  судебным, а также некоторых провинций, ибо,
где имеется ряд особых советов и только один государственный (как, например,
в Испании), они представляют собой не более как постоянные комиссии -- разве
лишь с $бульшими полномочиями. Хорошо, если бы лица, которым надлежит давать
перед  советом показания в качестве знатоков  своего дела (как-то: стряпчие,
моряки, чеканщики монет и тому подобное), выслушивались сначала в комиссиях,
а затем уже в случае надобности выступали перед советом. И пусть не приходят
толпами или  с  громогласными требованиями:  это оглушит совет,  вместо того
чтобы осведомить. Ставить ли в  совете длинный стол, иди квадратный, или  же
стулья вдоль  стен -- все это  только кажется пустяками, на  деле  же  имеет
существенное  значение,  ибо  за длинным столом все  дела  вершат  немногие,
сидящие на переднем  его конце, тогда  как при другой форме стола и  сидящие
ниже имеют случай высказать  свое мнение. А монарх, заседая в совете,  пусть
поостережется обнаружить,  к  какому мнению он склоняется;  иначе  советники
поплывут    по    ветру    и    вместо    свободного    обсуждения    запоют
"Placebo"[123].
        "XXI. О промедлении"
     Счастье похоже  на  рынок,  где, если  немного  подождать, цена не  раз
упадет. Или же иногда  оно напоминает предложение Сивиллы,  которая  сначала
предлагает  товар целиком, затем часть за частью его истребляет, однако цену
оставляет прежней.  Ведь случай (как говорится об этом  в  широко  известном
стихотворении)  "космат спереди,  лыс  сзади,  и если  не ухватиться за  его
космы, то упустишь совсем"[124]; или по крайней мере он сначала как
бутылка  поворачивается  вперед  горлышком, за  которое легко взять, а потом
пузом,  которое  ухватить трудно.  Конечно же,  нет  большей  мудрости,  чем
правильно определить момент, когда надо приступить к делу или когда начнутся
события. Опасности не  становятся  незначительнее оттого,  что  они  кажутся
незначительными,  и большинство  опасностей  причинили  вред  людям, скорее,
своей внезапностью,  чем насилием.  Нет, лучше встретить некоторые опасности
на полпути,  хотя  бы  и  ничто не  говорило о том,  что они уже близко, чем
слишком  долго  бодрствовать в  ожидании их,  ибо  если  человек  бодрствует
слишком  долго,  то, вероятнее  всего,  он заснет.  С другой  стороны,  быть
обманутым слишком длинными тенями  (как  случилось  с некоторыми, когда луна
была низко и светила  в  спину  их  врагам) и таким образом выпустить стрелы
раньше времени;  или же  ускорить опасности тем, что  начать двигаться к ним
слишком  рано,   --  это   другая  крайность.  Всегда  необходимо  тщательно
взвешивать,  пришло время для данного  дела (как  мы говорили)  или  еще  не
пришло;  и  вообще хорошо вверять начало  всех  значительных дел  стоглазому
Аргусу,  а  окончание --  сторукому  Бриарею:  вначале  наблюдать,  а  потом
торопиться.  Ибо шлемом Плутона, который позволяет политику  быть невидимым,
является скрытность в намерениях и быстрота  в исполнении. Итак,  когда дело
уже доходит до  исполнения, никакая тайна не сравнится  с быстротой, подобно
движению пули в воздухе, которая летит так быстро, что опережает глаз.
        "XXII. О хитрости"
     Хитрость  считаем  мы как бы  искаженной  мудростью.  Поистине,  велико
различие  между  хитрым и  мудрым,  и  не  в одной лишь  честности,  но  и в
способностях. Иные  отлично подтасовывают, а в игре  неискусны; есть мастера
сколачивать  группы  и  клики,  во  всем  же  прочем  -- люди  нестоящие.  И
опять-таки одно дело -- разбираться в людях, другое --  разбираться в делах.
Есть много искусников разгадывать людские причуды, не очень-то пригодных для
настоящего дела, --  это большей  частью  те,  кто  прилежнее изучал  людей,
нежели книги. Такие более годятся для исполнения, чем для совета; они хороши
лишь на своем месте, а стоит свести их с новыми людьми, как от их остроты не
остается следа; так  что старое правило, чтобы  отличить  мудреца от глупца:
"Mitte  ambos nudos ad ignotos, et videbis"[125] --  для них навряд
ли годится.  Эти хитрецы подобны мелким торговцам, а потому  нелишне сделать
ревизию их товару.
     Так, например, хитрость велит следить глазами за собеседником -- таково
и  правило  иезуитов,  -- ибо  многие мудрые люди на словах скрытны, а лицом
откровенны; но делать это надлежит  украдкой,  смиренно опустивши глаза; так
именно и делают иезуиты.
     Другая уловка, когда  чего-либо  хотят добиться, состоит  в том,  чтобы
отвлечь  собеседника  другим  предметом  беседы,  дабы  он  не  успел  найти
возражений.  Я знавал одного  секретаря  и  советника,  который  никогда  не
подавал королеве  Елизавете  Английской биллей на подпись, без того чтобы не
завести сперва  речь  о других  государственных делах, не  давая ей  времени
подумать над биллями[126].
     Подобным же  образом  застичь  врасплох можно также, предложив  решение
дела,  когда  тот,  кто  должен решить  его,  спешит  и  не  может  над  ним
поразмыслить.
     Если кто желает помешать делу, которое  другой мог бы быстро и  у