м сказано у Вергилия:
     Ignavum fucos pecus a praesepibus arcent[19][8].
     Что  ростовщик  нарушает   первый  закон,  данный   человечеству  после
грехопадения, а именно: "In sudore vultus tui comedos panern tuum", -- но не
"in sudore  vultus alieni"[19][9]. Что ростовщику подобает
желтый  колпак, ибо  он  жидовствует. Что  противоестественно,  чтобы деньги
рождали деньги; и тому подобное. Я же скажу только, что ростовщичество  есть
"concessum propter duritiem cordis"[200], ибо раз уж должны быть на
свете  заимодавцы  и  должники,  а  люди столь  жестокосердны,  что не хотят
ссужать  безвозмездно,  то  ростовщичество  должно  быть  дозволено. Кое-кто
предлагал   хитроумные  предосторожности   по   части  банков,  установления
несостоятельности и  тому  подобного. Но мало  кто говорил  о ростовщичестве
дельно. Нам следует поэтому  обозреть дурные  и  хорошие  его стороны,  дабы
взвесить и отделить хорошее, и  действовать осмотрительно, чтобы, стремясь к
лучшему, не прийти к худшему.
     Дурные  стороны  ростовщичества  следующие.  Во-первых,   то,  что  оно
уменьшает число купцов. Не  будь  этого паразитического промысла, деньги  не
лежали бы втуне, а большей частью оплодотворяли торговлю, которая  есть vena
porta  богатства страны.  Во-вторых, ростовщичество  обедняет  купцов. Как у
земледельца  дела идут хуже, когда он платит большую аренду,  так и  у купца
хуже идет торговля, если он занимает под большие проценты. Третье неудобство
проистекает из первых двух и заключается в уменьшении доходов правительств и
государей  от таможенных  пошлин,  ибо  доходы  эти  зависимы  от  торговли.
Четвертое состоит  в том, что богатства страны скопляются в немногих  руках,
ибо доходы  ростовщика надежны, все же другие  подвержены случайностям,  так
что в конце игры большая часть денег остается в его кубышке; а между тем для
процветания страны надобно более  равномерное распределение богатств.  Пятое
неудобство состоит  в том, что  ростовщичество понижает цены  на землю,  ибо
главное  применение  денег  заключается в  купле-продаже; ростовщичество  же
препятствует тому  и другому. Шестым  является  застой  во  всех  промыслах,
нововведениях  и  изобретениях, куда притекали  бы  деньги, если  бы  не эта
помеха. И наконец,  ростовщичество является губительной язвой для  множества
частных состояний, а это со временем истощает и самое государство.
     С  другой стороны, ростовщичество имеет и свои выгоды.  Во-первых, хотя
оно   кое  в   чем  и  затрудняет   торговлю,   зато   в  других  отношениях
благоприятствует  ей, ибо  известно,  что  торговля  ведется  большей частью
молодыми купцами, которые берут взаймы под проценты; так что, если ростовщик
возьмет свои  деньги назад или откажет в них,  это может повести к застою  в
торговле. Во-вторых,  не будь возможности  легко  занять под  проценты, люди
платились  бы  за  свои  траты  разорением, ибо были бы  вынуждены продавать
имущество  (как  движимое,  так  и  недвижимое) за  бесценок; ростовщичество
подтачивает их состояние исподволь, а тут они  сразу пошли бы ко дну. Что до
ипотек, то они мало помогают против этого зла, ибо  ненужных закладов  никто
не  возьмет, а  ценные  всякий захочет присвоить за  неуплату. Помню  одного
жестокосердого  богача,   который  всегда  говорил:  "Черт  бы  побрал  этих
ростовщиков;  они  отбивают  у нас  все  барыши от  просроченных закладных".
В-третьих,  тщетно  было  бы  искать  охотников  ссужать  без  процентов,  а
ограничение ссуд повлекло  бы за  собой неисчислимые неудобства.  Вот почему
все толки об уничтожении ростовщичества  являются праздными. Всегда  и всюду
оно было --  не  в одном, так в  другом виде.  Так что с  этим замыслом надо
отправляться в Утопию.
     Поговорим лучше о том, как удержать ростовщичество в должных  границах,
как  устранить  наносимый  им  ущерб и  сохранить  выгоды. Взвесив первые  и
вторые,  мы убедимся,  что  необходимы  две  вещи.  С одной стороны, следует
подпилить зубы  ростовщику,  дабы  ослабить его хватку; с другой -- побудить
денежных людей ссужать свои деньги купцам  ради оживления  торговли. А этого
нельзя добиться, если не ввести двух различных ссудных процентов -- меньшего
и  большего. Ибо,  если установить единый низкий  процент, это облегчит долю
обычного должника, зато купцу трудно  будет найти где занять денег.  А между
тем торговля, будучи  делом наиболее прибыльным, --  не  то,  что другие, --
может выдержать более высокий ссудный процент.
     Итак, чтобы достичь обеих целей, надлежит установить два процента. Один
--  доступный  и  общий  для всех;  другой  --  по  особому  разрешению, для
некоторых лиц и только в главных торговых городах. Пусть общий процент будет
снижен до  пяти,  пусть он  будет повсеместно  дозволен  и  государственными
пошлинами  не  облагается.  Это  не даст иссякнуть  кредиту,  облегчит  долю
бесчисленных  должников  и немало повысит цены на землю, ибо земля,  которая
покупается за шестнадцать лет, приносит шесть со ста и даже несколько более,
тогда как  такая ссуда  приносит  всего  пять. По той же причине это поощрит
промышленность и  выгодные усовершенствования, так как многие  скорее вложат
деньги  во что-либо подобное,  нежели согласятся ссужать из  пяти процентов,
особенно  привыкнув  получать больше.  Далее,  пусть некоторым  лицам  будет
дозволено  ссужать известных купцов  под  больший процент,  но с соблюдением
следующих предосторожностей. Пусть и этот процент для купцов будет несколько
ниже  того,  что  им приходилось платить  ранее,  ибо  тогда  преобразование
принесет облегчение  всем должникам, будь то купец или кто другой. Пусть  не
будет  банка  и  общей  кассы,  но  пусть каждый  сам  распоряжается  своими
деньгами. Не то, чтобы я  совсем не признавал  банков, но их  вряд ли  будут
терпеть, ибо  доверия к  ним  нет. Пусть государство требует  себе небольшую
долю за предоставляемое разрешение, а остальное идет  заимодавцу.  Ибо, если
процент будет снижен незначительно, это ничуть  его не  охладит.  Кто раньше
брал десять или девять процентов, тот скорее удовольствуется восемью, нежели
вовсе откажется от ростовщичества  и  верным  прибылям  предпочтет неверные.
Число  таких  разрешений нет  надобности определять заранее; но выдавать  их
следует  лишь в  наиболее крупных торговых городах,  ибо тогда они  едва  ли
окажут действие  на  ссудный процент по  всей стране;  и  разрешение взимать
девять  процентов не уничтожит  общей нормы в  пять процентов,  ибо никто не
станет одалживать своих денег далеко или в неизвестные руки.
     Если кто  возразит,  что это явится  как  бы поощрением ростовщичества,
которое сейчас в  иных местах едва терпят, то мы ответим, что  лучше умерить
ростовщичество,   признав  его  открыто,  нежели  дать  ему   полную   волю,
потворствуя ему втайне.
        "XLII. О юности и старости"
     Человек, молодой годами, может быть  умудрен жизненным опытом, если  он
не  терял времени  даром.  Но это  случается  редко. Вообще  говоря,  юность
подобна  первым  пришедшим  в  голову  мыслям,  которые  не так  зрелы,  как
последующие. Ибо юность бывает не только в возрасте, но и в мыслях. И все же
изобретательность у молодых людей более ярка, чем у стариков, идеи рождаются
в  их воображении с  большей легкостью и как  бы более  вдохновенно. Натуры,
обладающие огромным пылом и большими  и  бурными  желаниями  и страстями, не
созрели  для  действий до  тех пор, пока не перешли  меридиан своих лет. Так
было  с  Юлием  Цезарем и  Септимием Севером.  О последнем из  них  сказано:
"Juventutem egit erroribus, immo furoribus,  plenam"[201]. И все же
он был,  пожалуй,  самым  способным императором из всех.  Но  уравновешенные
натуры могут хорошо  проявить себя и  в молодости, как это  видно на примере
Октавиана Августа, Козимо, герцога Флорентийского, Гастона  де  Фуа и др.  С
другой стороны, пыл,  живость и пожилой возраст являются отличным сочетанием
для ведения дел. Молодые люди более подходят для того, чтобы изобретать, чем
выносить суждение;  выполнять дело, чем советовать; выдвигать новые проекты,
чем  продолжать начатое дело. Ведь опыт старых правильно руководит ими в тех
делах, которые попадают  в его рамки, но в отношении новых явлений он вводит
их  в заблуждение. Ошибки молодых людей означают гибель  всего  дела; ошибки
пожилых лишь означают, что можно было бы сделать больше или скорее.
     Молодые люди, ведя свои  дела  и управляя ими, захватывают больше,  чем
могут удержать; будоражат больше,  чем могут успокоить; несутся к  цели,  не
обращая внимания на средства и желая  достичь  ее  сразу, одним махом; слепо
следуют каким-то нескольким  принципам,  на которые они случайно наткнулись;
легкомысленно  вводят  новшества, которые  влекут  за  собой  непредвиденные
неудобства;  прибегают сразу  к крайним мерам  и  -- что  усугубляет все  их
ошибки  --  не признают ошибок и не  исправляют их; не идут на попятную, как
нетренированная  лошадь,  которую  не  остановишь и  не  повернешь.  Старики
слишком много  возражают,  слишком  долго советуются, слишком мало  рискуют,
слишком  скоро  раскаиваются  и  редко  доводят  дело  до полной  победы,  а
удовлетворяются  средним успехом.  Разумеется, в деле лучше  всего  сочетать
достоинства  обоих возрастов; это  будет  хорошо  как  для  настоящего,  ибо
достоинства каждого возраста могут исправить  недостатки другого, так и  для
будущего,  ибо молодые  могут  учиться,  пока еще работают  пожилые люди;  и
наконец,  такое  сочетание было  бы  хорошо для  внешних связей, ибо старики
пользуются авторитетом, а молодежь -- любовью  и популярностью. Однако,  что
касается моральной  стороны,  то  здесь, пожалуй,  предпочтение будет отдано
молодежи, старость же будет  играть  роль в политической стороне дела. Некий
раввин,  рассматривая  библейское  высказывание  "Ваши   юноши  будут  иметь
видения, а  ваши старики  увидят  лишь сны"[20][2], делает
вывод, что юноши ближе допускаются к Богу, чем старики, поскольку видение --
это более ясное откровение, чем сон.  И разумеется,  чем больше человек пьет
от мира, тем больше он опьяняет его; и старость совершенствует, скорее, силы
разума, чем добродетели  воли и чувств. Есть  такие,  которые чрезмерно рано
созревают  для своих лет, и зрелость эта рано  вянет. К ним относятся прежде
всего те, у кого хрупкий  ум, острие которого вскоре притупляется. Таким был
Гермоген-риторик, книги  которого чрезвычайно тонки  и  остроумны и  который
впоследствии поглупел.  Во-вторых, те,  у кого  есть какие-либо естественные
наклонности,  которые  более  свойственны  молодости,  чем   старости,  как,
например, плавная  и  цветистая речь,  которая лучше подходит  молодым,  чем
старикам.  Так, Туллий  говорит  о  Гортензии:  "Idem  manebat,  neque  idem
decebat"[20][3].  В-третьих, те,  которые  с самого начала
забираются слишком высоко  и величественны более, чем позволяют  им прожитые
годы.  Как,  например, Сципион Африканский,  о  котором Ливий прямо  сказал:
"Ultima primis cedebant"[20][4].
        "XLIII. О красоте"
     Добродетель подобна драгоценному камню, который лучше всего  выглядит в
простой  оправе; и конечно, добродетель лучше всего проявляется в  человеке,
который  просто  приятен,  хотя  и неизысканных свойств и  который,  скорее,
держится с  достоинством, чем  красив на вид.  Так  же почти не наблюдается,
чтобы   очень  красивые   люди  в   других  отношениях   обладали   большими
достоинствами; как будто природа, выпуская их в свет, скорее, была озабочена
тем, чтобы не  допустить ошибки,  а не тем, чтобы произвести совершенство. И
поэтому они оказываются лишенными недостатков, но не обладают возвышенностью
духа  и заботятся,  скорее, о манерах, чем о  добродетели.  Но это не всегда
справедливо: ведь Август Цезарь, Тит Веспасиан, Филипп Красивый Французский,
Эдуард IV Английский, Алкивиад Афинский, Исмаил,  шах персидский --  все они
обладали  возвышенным  и величественным духом  и  тем  не менее были  самыми
красивыми людьми своего времени. Что касается самой красоты, то миловидность
ставится  выше  яркости,  а  красота и  грациозность  в  движениях  --  выше
миловидности.
     Эта лучшая часть красоты не может быть выражена в портрете: он не может
передать  и  красоту  живого  лица,  даже  в  первых  проблесках  жизни.  Не
существует такой  совершенной  красоты,  у  которой  не  было  бы какой-либо
необычности в пропорции. Нельзя  сказать, кто был более безумен, Апеллес или
Альбрехт  Дюрер,  из которых  один создавал образы с  помощью геометрических
пропорций, а  другой -- беря лучшие черты  у разных лиц  и составляя из  них
одно  совершенное[20][5].  Я  думаю,  что  такие  портреты
никому не доставят удовольствия, кроме художника, который их  нарисовал.  Не
то, чтобы я полагал, что художник не может  нарисовать лицо более  красивое,
чем когда-либо существовавшее в  реальной жизни; но тогда ему  должна придти
на  помощь  своего  рода удача  (как к  музыканту, создающему  арию),  а  не
установленные  правила.  Часто  можно  наблюдать лица,  черты которых,  если
рассматривать их одну  за другой, не красивы, однако  все вместе  приятны на
вид.  Если  справедливо,  что  основную часть красоты  составляет  изящество
движений, то, разумеется,  неудивительно, что  люди в годах кажутся во много
раз      приятнее,       чем       молодые,       "pulchrorum       autumnus
pulcher"[20][6];  ведь  юные  не  могут  держать себя  так
грациозно, как  люди в  годах, если только  не считать, что это  возмещается
молодостью и  заслуживает снисходительного отношения. Красота подобна летним
плодам,  которые легко портятся и не могут  долго сохраняться; и по  большей
части  она  делает  молодость  беспутной, а  в  старости  за  это приходится
раскаиваться. Но так же верно и то, что если красота такова, какой ей должно
быть, то она заставляет добродетель сиять, а пороки краснеть.
        "XLIV. Об уродстве"
     Уродливые  люди  обычно  сводят  счеты  с  природой;  так  как  природа
причинила  им  зло, то и они, будучи по большей части (как говорит Священное
Писание) "обойдены любовью", мстят природе. Разумеется,  между телом и духом
имеется определенное соответствие, и,  где  природа ошиблась  в  одном,  она
рискует ошибиться и в другом: "Ubi peccat in uno, periclitatur  in  altero".
Но  поскольку у человека  есть право  выбора  в отношении  склада  его души,
который не  зависит  от  устройства  его тела,  то иногда  звезды  природной
склонности затмеваются солнцем дисциплины и  добродетели.  Поэтому  уродство
лучше считать не признаком злой природы, ибо это может ввести в заблуждение,
а причиной злого нрава, которая редко не имеет последствий. Если у кого-либо
есть что-то  в  его личности, что вызывает  презрение, то  у него также есть
постоянное стремление спасти и оградить  себя  от насмешки. Вследствие этого
все  уродливые  люди  чрезвычайно  смелы --  вначале  для своей  собственной
защиты,  так  как  они  открыты  для насмешек, а с течением  времени  --  по
привычке. Их уродство  также  побуждает  их  к  прилежанию, особенно  в  том
отношении, что они наблюдают и замечают  слабости других, с тем чтобы как-то
им  отплатить.  Кроме того, их безобразие заглушает  ревность по отношению к
ним у тех, кто стоит выше, так как эти люди думают, что могут сколько угодно
презирать их; и это усыпляет их соперников и конкурентов, которые никогда не
верят, что уродливые люди получат повышение, до тех пор, пока не увидят, что
они его  уже  получили.  Так  что, строго  говоря, для большого ума уродство
составляет  даже  преимущество  для  возвышения.  В  древние  времена  (а  в
некоторых  странах и  сейчас) правители имели  обыкновение оказывать большое
доверие  евнухам,  потому  что  те,  кто  завидуют  всем,  более угодливы  и
почтительны  по отношению к одному. И все же они  доверяли  им,  скорее, как
хорошим шпионам  и ловким доносчикам, чем  как хорошим судьям  и чиновникам.
Таково отношение и к уродливым людям. И причина  этого та же,  ибо  если они
сильны  духом,  то  будут  стремиться оградить себя от насмешек; а это может
быть сделано либо при помощи добродетели,  либо при помощи зла; и поэтому не
следует удивляться тому, что иногда они  оказываются великими людьми; такими
были Агесилай,  Зангер  --  сын Солимана, Эзоп,  Гаска -- президент Перу;  и
Сократ может также быть назван среди них вместе с другими.
        "XLV. О строениях"
     Дома строятся для того, чтобы в них жить, а не смотреть на них; поэтому
следует оказывать  предпочтение пользе  перед  гармонией, за исключением тех
случаев,  когда можно  достичь и того и другого. Сооружение невиданных домов
только   для   красоты  оставьте   поэтам,  которым   дешево   обходятся  их
заколдованные замки. Тот, кто  строит хороший дом на плохом месте, заключает
себя  в тюрьму. Я  считаю  плохим  местом  не только  такое,  где нездоровый
воздух, но  также -- где воздух  непостоянен.  Можно видеть  много  красивых
зданий,  расположенных  на возвышении,  окруженном более  высокими  холмами,
благодаря чему  там  скапливается  жар  солнца  и собирается  ветер,  как  в
расщелинах скал; так что у вас будет, и притом  внезапно, такое разнообразие
жара и холода, как  будто вы живете в двух разных местах, И не только плохой
воздух  делает место  не  подходящим для постройки дома, но и плохие дороги,
плохие  рынки  и  --  если  вы  обратитесь  за  советом  к  Мому  --  плохие
соседи[20][7]. Я  не буду  говорить еще о  многом  другом:
нехватка воды; нехватка леса, тени и защиты; плохое плодородие земли и малое
ее  разнообразие; отсутствие  приятного  вида; отсутствие  ровных  площадок;
отсутствие  вблизи  от дома  мест для охоты с  борзыми и соколом или скачек;
близко к морю, слишком далеко от  него; неудобство  от судоходности рек  или
неудобство  от их  разлива;  слишком далеко от больших  городов,  что  может
мешать вашим делам, или слишком близко  к ним, что может привести к нехватке
провизии или ее удорожанию; где человек будет  располагать всеми удобствами,
чтобы жить  беззаботно, или где его  средства  к жизни будут  ограничены;  и
поскольку,  вероятно,  невозможно  найти все это  в  одном месте, то  все же
полезно знать и думать  о них, чтобы получить столько, сколько можно; и если
у  кого-нибудь  есть несколько домов,  то  он  должен распределить их  таким
образом, чтобы то, чего  нет  в  одном доме,  он мог  найти в другом. Лукулл
хорошо ответил Помпею, когда тот, осмотрев величественные галереи и комнаты,
такие большие  и светлые, в одном из его домов, сказал: "Безусловно, хорошее
помещение для лета,  но  как  ты живешь здесь зимой?" Лукулл ответил:  "Как,
неужели ты считаешь меня  глупее тех птиц, которые всегда к зиме меняют свое
жилище?"[ 20][8].
     Перейдя  от  места расположения  дома  к самому дому, мы  поступим, как
поступил  Цицерон  в  отношении ораторского искусства, написав сначала книгу
"Об ораторском искусстве", а потом другую, которую назвал "Оратор"; в первой
из  них  он   излагает  основы  искусства,  а   во  второй  --  способы  его
совершенствования.  Поэтому  мы  опишем королевский дворец,  представив  его
небольшую модель. Ибо странно видеть теперь в Европе такие огромные  здания,
как Ватикан, Эскориал и  некоторые  другие, в  которых  едва  найдется  одно
достаточно просторное помещение.
     Поэтому  прежде всего я скажу, что у вас не будет  совершенного дворца,
если у него не будет двух различных половин: одна для приемов, как говорится
об этом в книге  Эсфири, а другая для домашнего хозяйства; первая служила бы
для празднеств и церемоний, а  вторая -- для жилья. По моему мнению, обе эти
половины  должны составлять не  только крылья  здания,  но  и часть  фасада,
должны быть внешне одинаковы, хотя по-разному разгорожены  внутри,  и должны
быть  расположены  по обе стороны высокой и  величественной  башни  в центре
фасада, которая как бы соединя