2][49] --  и знать, что законы, если  они не
служат этой  цели, суть  лишь  вздорные  и  ложные  прорицания.  Благо  тому
государству, где король  и  правители  часто совещаются с судьями,  а  судьи
часто совещаются с правителями и королем;  первые -- когда в государственные
дела замешаны вопросы  права, вторые  -- когда вопросы права сталкиваются  с
политическими  соображениями. Ибо  нередко  дело  по  видимости  сводится  к
понятиям "meum" и "tuum"[2][50], тогда как последствия его
могут  затрагивать интересы  государства. Делом государственным я называю не
только права верховной власти, но все, что влечет за собой важные  перемены,
или создает опасный прецедент, или касается большой части населения. И пусть
никто не думает, что справедливые законы  и разумная политика враждебны друг
другу, ведь они подобны нервам и мускулам:  одно  без  другого не действует.
Пусть  судьи  памятуют  также, что  трон Соломонов поддерживаем был с  обеих
сторон львами. И  пусть они будут  львами, но  львами у подножия трона, и не
ставят никаких препон верховной власти. Вместе  с тем пусть судьи достаточно
знают свои права, чтобы  понимать, что мудрое применение законов остается их
главнейшей  прерогативой.  Ибо  им, наверное,  ведомо, что  сказал апостол о
другом, высшем  законе: "Nos scimus quia lex bona est, modo quis  ea  utatur
legitime"[2][5][1].
        "LVII. О гневе"
     Надеяться  совершенно  смирить свой  гнев  -- это  всего лишь  показное
стремление   стоиков.  У  нас  есть  более  верные  оракулы:  "Гневаясь,  не
согрешайте.       Солнце       да       не       зайдет       во       гневе
вашем"[2][5][2].  Гнев необходимо ограничивать  и
сдерживать как  в силе  выражения,  так и в  продолжительности.  Мы  сначала
поговорим о том, как естественная склонность и привычка сердиться может быть
поставлена  под   контроль  и  усмирена;  во-вторых,  как  можно   подавлять
конкретные  действия, вызываемые  гневом,  или  по крайней  мере  как  можно
избежать  беды  во гневе;  в-третьих, как  возбуждать  или  усмирять  гнев у
других.
     Что касается первого, то  нет другого пути, как хорошенько  подумать  и
поразмыслить о последствиях гнева, о том, какое беспокойство  он  приносит в
жизнь  человека.  Самое лучшее время для этого --  тот момент, когда приступ
гнева совершенно  прошел.  Сенека  хорошо  сказал: "Гнев  подобен  падающему
зданию, которое разбивается  о то, что оно сбивает". Писание требует от нас,
чтобы         мы        "терпением         своим         спасали        души
свои"[2][5][3].  И  тот,  кто  потерял  терпение,
потерял свою душу. Люди не должны превращаться в пчел.
     Animasque in vulnere ponunt[2][5][4].
     Гнев,  безусловно,  является  одним из  видов  низменного,  что  хорошо
проявляется в слабости  тех, в  ком он  царит: в детях,  женщинах, стариках,
больных.  Необходимо  только  иметь в виду,  что в  гневе  лучше  выказывать
презрение, чем страх, с тем чтобы казаться, скорее, выше обиды, чем ниже ее;
что легко сделать, если человек сам управляет собой.
     Что касается второго пункта, то  причины и мотивы гнева главным образом
сводятся к  трем.  Первая --  слишком большая чувствительность к  обиде, ибо
человек не испытывает гнева, если  он не чувствует, что его обидели. Поэтому
нежные и тонкие  натуры  гневаются чаще, так  как  их  задевает много  таких
вещей,  которые  более  грубые  натуры  даже  почти  не  ощущают.  Затем  --
восприятие  и  истолкование  обиды: то,  как  она  была  нанесена,  в  каких
обстоятельствах, нанесена ли с полным  презрением. Ведь  презрение  является
тем фактором, который  разжигает гнев в  той  же  мере или даже сильнее, чем
сама обида. И поэтому, когда люди искусны в  определении  тех обстоятельств,
которые  свидетельствуют  о  презрении,  они,  действительно,  очень  сильно
разжигают свой  гнев. Наконец, мысль  о том,  что это затрагивает  репутацию
человека, умножает и заостряет гнев. Лекарством от этого является обладание,
как     имел     обыкновение    говорить    Гонсальво,    "telam     honoris
crassiorem"[2][5][5].   Но   при  всех   попытках
сдержать гнев  самое  лучшее средство состоит  в том,  чтобы выиграть время;
заставить себя поверить тому,  что  время  для  мщения еще не  наступило, но
непременно наступит; а  пока  успокоить  себя  и оставить  за собой право на
мщение.
     Чтобы сдержать гнев и не допустить беды, даже если человек уже в гневе,
нужно  обратить  особое внимание на два обстоятельства, с которыми надо быть
особенно  осторожным.  Первое,  не  допускать   чрезвычайной  ожесточенности
выражений,  особенно   если  они  будут  ядовиты  и  крепки;  ибо  "communia
maledicta"[2][5][6] есть многозначительное ничто;
и  еще, чтобы в припадке гнева не раскрыть секретов, ибо это ставит человека
вне общества. Второе, нельзя в припадке гнева бесповоротно ломать какое-либо
дело;  и как  бы вы ни выражали свою горечь, не делайте  ничего, чего нельзя
было бы поправить.
     Что касается  возбуждения и успокоения гнева в другом человеке, то  это
достигается главным образом выбором подходящего времени, когда люди наиболее
упрямы и плохо настроены, дабы  рассердить их;  или же тем, что вы собираете
(как было упомянуто  ранее)  все то, что  может усугубить  презрение.  А для
успокоения   имеются  два  противоположных  средства.   Первое   --  выбрать
подходящее  время, чтобы  впервые  сообщить  человеку о деле, которое  может
вызвать его гнев, ибо первое впечатление много значит; а второе -- пресечь в
той  мере,  в  какой  это  возможно,  истолкование  обиды как  нанесенной  с
презрением; отнести  ее за счет  непонимания, страха, аффекта или всего чего
угодно.
        "LVIII. О превратностях вещей"
     "Нет ничего нового под солнцем"[2][5][7], --
сказал  Соломон.  И,  как  Платон  считает,  что  "Всякое  знание есть  лишь
припоминание",   так   Соломон   говорит,   что   "Все   новое   есть   лишь
забвенное"[2][5][8], -- откуда  можно видеть, что
воды Леты текут  не  только  под землей, но и на  земле.  У одного астролога
находим мы следующее темное  высказывание: "Не будь на свете двух постоянных
вещей (а именно: неподвижных звезд,  всегда находящихся  друг  от  друга  на
одном  расстоянии, не приближаясь и  не удаляясь; и  неизменного ежедневного
вращения, которое отсчитывает время), никто не мог бы существовать и  одного
мгновения".
     Одно можно сказать с достоверностью: материя не знает покоя и находится
в  вечном движении. Есть два обширных савана,  все под собой погребающих, --
потопы и  землетрясения. Что касается пожаров и больших засух, то они хотя и
разрушительны,  но  не  совсем  истребляют население. Кони  Фаэтона  понесли
только  раз[2][5][9].  А  трехлетняя  засуха   во
времена    Илии   была    только    частичной   и    оставила    жителей   в
живых[26][0]. Точно так же и пожары, возникающие от молний
и часто наблюдаемые  в  Вест-Индии, --  действие  их местное и ограниченное.
Тогда как при потопе и землетрясении, если и случится  кому уцелеть, то  это
обычно люди  темные,  жители  глухих  горных мест,  не сохранившие  памяти о
прошлом; поэтому  забвение поглощает  страну так, словно бы никого в живых и
не  оставалось.  Возьмем хотя бы  население Вест-Индии; весьма возможно, что
это  народ более новый  или  молодой,  чем  обитатели  Старого Света, и  что
бедствие, некогда  там  происшедшее, было всего вероятнее не  землетрясением
(как говорил  египетский жрец Солону об острове Атлантида)[261], но
частичным потопом, ибо  землетрясения  в  тех  краях редки. Зато реки  у них
столь мощны, что рядом с  ними реки Азии, Африки и  Европы кажутся  ручьями.
Точно так же  и  горы их,  Анды,  много  выше наших; почему и представляется
возможным, что жители после такого  потопа частью  уцелели.  Что же касается
замечания   Макиавелли,  который  главную  причину  исчезновения  памятников
прошлого видит  во вражде религиозных сект и  обвиняет  Григория Великого  в
усердном  истреблении  языческих  древностей[262],  то я что-то  не
вижу, чтобы подобное рвение достигало цели или имело длительные последствия;
так было  и  на сей раз,  ибо Григорию  наследовал  Сабиниан,  взявшийся  за
восстановление древностей.
     Превратности или перемены  в небесных  сферах  не  являются  подходящим
предметом   для   моего   рассуждения.   Быть   может,    Платонов   Великий
Год[263], если  только  мир  наш  продержится  до тех  пор,  окажет
некоторое действие -- не  в смысле воскрешения отдельных личностей  (ибо это
лишь пустые бредни тех, кто  воображает, будто небесные светила  имеют более
влияния на земные дела, чем это есть в действительности), но  в смысле общих
перемен. Такое же действие и влияние на общий  ход вещей,  несомненно, имеют
кометы. Но у нас принято более дивиться им и следить за их движением, нежели
должным образом наблюдать их действие, особенно в его взаимосвязях, а именно
какие кометы -- по величине,  цвету, направлению лучей,  положению в небе  и
длительности появления -- какое действие оказывают.
     Мне довелось  слышать  один пустяк, который, однако же, не  хотелось бы
оставлять  без внимания. Говорят, что  в Нидерландах (не знаю только в какой
их части) каждые тридцать пять лет повторяются в том  же порядке все явления
природы, как-то:  большие морозы,  проливные дожди,  сильные засухи,  теплые
зимы,  холодные  лета  и так  далее. И называется это у них "Примой". Пример
этому  я  привожу  тем  охотнее,  что,  произведя  некоторые  вычисления  за
прошедшие годы, обнаружил ряд совпадений.
     Но обратимся теперь от  природы к  человеку. Величайшей превратностью в
делах человеческих являются смены сект  и вероучений. Ведь именно  они всего
более властвуют над умами. Истинная религия зиждется  на скале; остальные же
являются игралищем волн времени. Итак,  поговорим о причинах появления новых
сект  и  дадим по этому поводу  некоторые советы в той мере,  в какой слабый
человеческий разум способен оказывать действие на события такой важности.
     Когда  общепринятая   религия  раздираема  спорами;  когда   нравы   ее
служителей исполнились греха и соблазна, а  времена темны и невежественны --
тогда  должно  ожидать  появления  новой  секты,  если  к  тому   же  явится
неспокойный  и  мятущийся  дух,   чтобы   стать  ее  основателем.   Все  эти
обстоятельства были налицо, когда Магомет возгласил свой закон. Но есть  еще
два  признака,  обязательных для новой секты; иначе  нечего и  опасаться  ее
распространения.  Во-первых,  надо, чтобы  она  противостояла  установленной
власти  и  стремилась  заменить  ее,  ибо нет  ничего  популярнее  этого;  а
во-вторых,   чтобы   давала   простор   чувственным   страстям.  Ибо   ересь
умозрительная  (каковым  было  в   древние  времена  арианство,  а  ныне  --
арминианство)[264], хотя и сильно воздействует на  умы,  все же  не
производит   переворотов   в  государствах,  разве  лишь   в   сочетании   с
политическими  событиями.  Насаждение новой  веры  происходит  тремя путями:
силой чудес  и знамений,  красноречивыми  и мудрыми  речами и увещеваниями и
силой оружия. Мученичество причисляю  я также к чудесам, ибо  оно превышает,
по-видимому,  силы  человеческой  природы.  Туда  же  склонен  я  отнести  и
выдающиеся примеры необычайной святости жизни. Для борьбы с новыми сектами и
ересями  нет  лучшего  способа,  как  искоренять злоупотребления,  примирять
несущественные  разногласия,  действовать  с  умеренностью,  не  прибегая  к
кровавым  расправам; главных  же  зачинщиков  лучше  привлекать  подкупами и
милостями, нежели озлоблять преследованиями.
     Превратности  и  перемены  в   войнах  многочисленны,  но  более  всего
подвержены им  три вещи:  театр военных  действий, оружие и  способы ведения
войны.  В  древности войны имели  преимущественно  направление  с востока на
запад,  ибо персы,  ассирийцы, арабы, татары  (т. е. все  завоеватели)  были
народами  восточными. Правда,  галлы относятся  к числу  западных; но из  их
набегов  нам  известны  лишь  два:  один  --  на  Галатию,   другой  --   на
Рим[265]. Восток  и запад не являются, однако, постоянными  точками
на небе:  так же  и о войнах нельзя с точностью заключить, свойственно ли им
восточное  направление  или  западное.   Тогда  как  север  и  юг   являются
направлениями  постоянными;  и редко или  даже  никогда не  случалось южному
народу завоевать северный, а  бывало как раз наоборот. Отсюда  явствует, что
жители северных  стран по  природе своей более воинственны, будь  то влияние
звезд   этого   полушария  или  следствие  расположения  на  севере  больших
материков, тогда как юг, насколько известно, почти целиком занят морями: или
же (что всего вероятнее) следствие холодного климата северных стран, который
без помощи военного обучения всего более укрепляет тела и горячит сердца.
     Войны  наверняка можно  ждать  при распаде великой  империи.  Ибо такие
империи, покуда они существуют, весьма  расслабляют население подвластных им
областей, полагаясь для защиты их  единственно на собственные свои  силы;  а
когда  силы эти  иссякнут, то и все  рушится, становясь  легкой добычей. Так
было при распаде Римской империи, так было с империей Германской после Карла
Великого,  когда  каждый хищник отрывал  по куску;  так  может  случиться  с
Испанией, если станет  она распадаться. Крупные  государственные объединения
также  порождают  войны,  ибо,   когда   могущество  государства   чрезмерно
усиливается,  оно становится  подобным  мощной реке и  наверняка  выходит из
берегов. Так было  с Римом, Турцией, Испанией и др. И еще заметим: когда мир
населен  не  варварскими  племенами,  но   преимущественно  такими,  которые
воздерживаются от брака и деторождения, если не имеют средств к жизни (а это
в  наши  дни наблюдается почти  повсеместно,  исключая  Татарию), то  нечего
опасаться нашествий. Но когда имеются огромные скопления людей, продолжающих
плодиться, не заботясь о средствах к существованию,  тогда неизбежно раз или
два в  столетие  часть  этого народа  будет наводнять соседние страны; это у
древних народов Севера решалось жребием: кому оставаться дома, а кому искать
счастья по свету.  Война неизбежна и тогда, когда народ, ранее воинственный,
становится   изнеженным  и  расслабленным,  ибо   такие  государства  обычно
накапливают богатства за время своего вырождения;  это служит  приманкой,  а
упадок в них доблести поощряет врагов к войне.
     Что касается оружия, то здесь трудно привести какое-либо общее правило;
однако и тут  мы  видим превратности и чередования. Известно,  например, что
огнестрельное оружие применялось в Индии и что именно его македонцы называли
громом  и  молнией  или  колдовством.   И  мы  знаем   также,  что  в  Китае
огнестрельное  оружие было известно  более двух тысячелетий назад. От оружия
требуется, во-первых,  дальность боя, ибо тогда оно опережает опасность, как
видно по артиллерии и мушкетам; во-вторых,  пробивная сила, в чем артиллерия
опять-таки  превосходит  все тараны и  военные машины древности;  в-третьих,
удобство  пользования: чтобы действовали во всякую погоду,  были подвижными,
легкими и тому подобное.
     Что касается способов ведения  войны, то вначале более всего полагались
на численность войска; в солдатах ценили  лишь  силу и храбрость,  назначали
дни для решающих сражений, т. е. старались решить дело просто  в схватке,  а
искусство  боевого строя  было  неведомо. Впоследствии  стали  более  ценить
умение, а не  число, понимать значение выбора местности, хитроумных диверсий
и прочего и искуснее располагать войска перед боем.
     В молодых государствах  процветает искусство войны; в зрелых  -- науки;
затем  некоторое время процветает то и другое;  в  дряхлых  же --  ремесла и
торговля. Есть и  у науки младенчество, когда  она только еще лепечет; затем
юность,  когда  она бывает  цветущей и пышной;  далее, зрелость,  когда  она
становится  серьезной и  немногословной;  и  наконец,  старость,  когда  она
дряхлеет. Но не следует слишком долго созерцать вращение колес превратности,
не то закружится голова. Что же касается их объяснения, то это лишь собрание
побасенок, а потому для этих страниц непригодно.
        "НОВАЯ АТЛАНТИДА"
     Мы отплыли из Перу (где пробыли  целый год) в Южные моря[1], в
направлении Китая и  Японии, взяв с собою припасов  на двенадцать месяцев. В
течение пяти с лишним месяцев дули попутные, хотя и слабые, ветры с востока;
но затем ветер переменился  и много дней  подряд дул с  запада, так  что  мы
почти не продвигались и порой подумывали о возвращении. Вслед затем, однако,
поднялся сильный ветер с  юга  и  юго-запада, отнесший нас (несмотря  на все
наши усилия) к  северу.  К  этому времени  запасы наши истощились, хотя мы и
расходовали их  бережно.  И вот, очутившись  среди величайшей в мире  водной
пустыни, мы почли себя погибшими и стали готовиться к смерти. Однако мы  все
еще возносили сердца наши и мольбы ко Всевышнему, творящему чудеса на водах,
моля, чтобы как при сотворении мира он собрал  воду воедино и явил сушу, так
и теперь явил бы нам сушу и не дал погибнуть.
     И  вот ввечеру следующего дня показалось с севера как бы густое облако,
вселившее  в нас некоторую  надежду  на землю; ибо мы  знали, что эта  часть
Южного моря  совершенно не  исследована,  и  тут  могли оказаться  острова и
материки, дотоле неизвестные. Поэтому направили мы наш корабль туда, где всю
ночь виднелось это подобие земли, а на рассвете ясно увидели, что это и была
земля -- плоская на вид и весьма лесистая, отчего казалась темнее.
     Спустя  полтора  часа  вошли  мы в  удобную  бухту,  служившую  гаванью
красивому  городу,  не  слишком большому,  но отлично построенному и  с моря
выглядевшему весьма живописно. Считая каждую минуту промедлением, подошли мы
к  берегу и  уже готовились высадиться. Но  тут мы  увидели,  что  несколько
человек с жезлами в руках  запрещают нам это -- не  криками или угрозами, но
предостерегающими знаками. Будучи немало огорчены,  мы стали совещаться, как
поступить.
     Тем временем  направилась  к  нам небольшая  лодка,  вмещавшая  человек
восемь; один из них держал жезл из желтого тростника, окрашенный на концах в
синий  цвет; он  взошел  к  нам  на корабль,  не  обнаруживая  ни  малейшего
недоверия. Увидев,  что один из  нас выступил  несколько  вперед,  он  вынул
небольшой свиток пергамента (более желтого, чем наш, и блестящего, но весьма
мягкого и гибкого) и  вручил его стоявшему впереди. Там начертаны были -- на
древнееврейском,  древнегреческом,  на  хорошей  латыни  и  на испанском  --
следующие строки: "Пусть никто из вас  не сходит с корабля. И  будьте готовы
покинуть эти берега не позднее, как через шестнадцать дней, если только срок
этот  не  будет  вам  продлен. А  пока, если нуждаетесь в пресной  воде, или
съестных припасах, или в лечебной помощи вашим больным,  или же корабль  ваш
имеет повреждения -- напишите, что вам надобно, и долг милосердия будет нами
исполнен".
     Свиток скреплен  был  печатью,  изображавшей  крыла  серафимов,  но  не
простертые,  а  опущенные  книзу;  а  подле  них  крест.  Вручив нам свиток,
чиновник  удалился,  оставив слугу,  которому  должны мы были  передать  наш
ответ. посовещавшись между собою, мы  все  же пребывали в  большом смущении.
Запрещение высадиться и приказ вскорости отплыть весьма нас огорчали. Вместе
с  тем  открытие,   что  народ  здешний  сведущ  в   наших  языках  и  полон
человеколюбия, немало нас ободрило. Но всего более порадовал нас знак креста
на  свитке,  как  верный  предвестник  доброго. Ответ наш  был  составлен на
испанском языке: "Что до  корабля,  то  он  в  исправности,  ибо в  пути  мы
испытали  безветрие и противный ветер, но не бури. Что  до  больных, то их у
нас много  -- и  очень тяжелых; так  что  запрещение высадиться угрожает  им
смертью". Прочие  наши нужды мы  отметили особо, добавив, что "имеем с собой
кое-