свой долг и не  покинет своего поста, хотя
бы  это и грозило  его жизни.  Ну  а если ученым  иной  раз удается остаться
невредимыми  во время смут и переворотов в государстве, то это нужно отнести
не на счет всяческих их ухищрений и изворотливости, а на счет того уважения,
которое  честность вызывает  даже у врагов. Впрочем,  что касается твердости
веры   и  уважения   к  соблюдению  долга,   которые  воспитывает  в  ученых
образование, то, как бы порой  судьба ни бичевала их и как бы их ни осуждали
на  основании  своих  неразумных принципов политические деятели, они тем  не
менее  вызывают явное одобрение,  так что здесь  нет никакой необходимости в
подробной защитительной речи.
     Другой  недостаток,   свойственный  ученым,  который,   пожалуй,  легче
извинить,  чем отрицать,  состоит  в  том,  что они,  как правило,  с трудом
приспосабливаются и  сходятся с теми людьми, с  которыми им приходится иметь
дело или жить. Этот недостаток возникает по двум причинам. Первая причина --
сама возвышенность  их духа, из-за  которой  им  очень  трудно  снизойти  до
отдельного  человека  (даже  заметить его).  Ведь это слова любящего,  а  не
мудреца:   "Каждый   из   нас   друг   для   друга   достаточно   интересное
зрелище"[40].  Но я  все  же  не  отрицаю, что  тот, кто  не  может
одинаково хорошо  сужать или расширять свои  духовные интересы, подобно тому
как  можно  сужать  или  расширять  зрачок   глаза,  лишен   весьма   важной
способности, необходимой для практической жизни. Вторая же причина -- это их
честность и простота, что, однако, доказывает в  них не  столько  недостаток
способности   суждения,  сколько   избирательность  этой  способности.  Ведь
истинные и правомерные  пределы внимания  к другому человеку не простираются
дальше,  чем это  необходимо для  того,  чтобы познать его  характер, с тем,
чтобы можно  было обращаться с ним, не оскорбляя  этим обращением,  помогать
ему советом, если нужно, и в то же время во всем обезопасить самих себя;  но
копаться  в чужих переживаниях для того, чтобы потом  оказывать  на человека
давление и заставлять его подчиняться  чужой  воле, -- это свойственно людям
не очень-то честным, но, напротив, хитрым  и двоедушным; и  если в дружеских
отношениях это позорно, то по отношению к правителям это означало бы также и
нарушение  долга.  Действительно,  восточный обычай,  по которому  считается
недопустимым  смотреть  на  царей,  хотя внешне и представляется варварским,
однако  по  существу  своему  очень  верен:  ведь  не  подобает  подданным с
любопытством  пытаться проникнуть в мысли своих правителей, которые  следуют
неисповедимым заповедям Священного писания.
     Остается еще один недостаток, весьма часто приписываемый  ученым людям,
и им  я закончу  рассмотрение этого вопроса. Речь идет о том, что  ученые не
всегда заботятся о соблюдении приличий в вещах, по существу незначительных и
внешних (выражение лица, жесты, походка, манера разговаривать и т. п.). А на
основании этих  мелких  и  несущественных  недостатков  невежественные  люди
делают  заключение о всей деятельности ученых,  затрагивающей  вещи  гораздо
более важные и серьезные. Но подобного рода суждение глубоко ошибочно. Более
того,  таким  людям полезно  напомнить относящиеся к  ним слова  Фемистокла,
который, когда его  попросили сыграть на лире и  спеть  что-нибудь,  ответил
хотя  и весьма высокомерно,  но  в высшей степени удачно: "Я  хотя и не умею
играть на лире, но достаточно хорошо  знаю, как маленький город превратить в
великое  государство"[4][1].   И  вне  всякого   сомнения,
существует много людей, прекрасно владеющих наукой политики, которые, однако
же, в повседневной  жизни и в частных  взаимоотношениях более неопытны,  чем
кто-либо другой. Вообще  всем  тем, кто порицает ученых с этой точки зрения,
следует напомнить о той похвале,  которой удостаивает Платон своего  учителя
Сократа, по его  словам весьма напоминающего  баночки торговцев лекарствами,
на которых снаружи нарисованы  обезьяны, совы, сатиры, внутри же  содержатся
драгоценные  жидкости и  великолепные лекарства, иными словами, он заявляет,
что в  нем,  в  его внешности есть некоторые  несерьезные и  даже  уродливые
черты, которые  и  бросаются прежде всего в  глаза толпе и служат  предметом
сплетен,  но  глубины его духа  заключают в  себе  величайшие способности  и
добродетели[42]. Итак, о нравах ученых сказано вполне достаточно.
     Между тем хочется напомнить о том, что мы  вовсе не стремимся брать под
защиту некоторые недостойные и грязные обычаи ученых, которыми они позорят и
бесчестят и самих себя, и науку: я имею в виду обычаи, которые были  присущи
римским   философам  позднего  периода,  жившим  в  семьях  богатых  римлян,
питавшимся  с  их  стола  и   с   полным  основанием  называемым  бородатыми
паразитами.  Такого  рода философа  великолепно  изобразил  Лукиан:  знатная
матрона пожелала, чтобы этот философ  возил в коляске ее мальтийского щенка,
и,  так   как  он  делал  это  очень   старательно,  но  не  очень  достойно
(indecenter), мальчик со смехом сказал: "Боюсь как бы наш философ  из стоика
не превратился  в киника"[43]. Но  прежде  всего ничто  не  наносит
такого вреда достоинству науки, как грубая и отвратительная лесть, на службу
которой весьма многие, и не только люди невежественные и неученые, поставили
свои перья и таланты, превращая, как говорит Дю Бартас[44], "Гекубу
в  Елену, Фаустину в Лукрецию". Мне  также не очень нравится принятый теперь
обычай посвящать книги какому-нибудь покровителю, ибо книги,  особенно те из
них, которые достойны этого имени,  должны  считать себя в  услужении лишь у
истины  и  разума.  Значительно  лучше  поступали  древние,  которые  обычно
посвящали свои  сочинения только друзьям и сверстникам или  даже ставили  на
них  имена этих друзей; ну  а если иной  раз и  посвящали свой  труд царям и
знатным людям, то это  делалось только  тогда,  когда содержание книги  было
близко  этому лицу. Впрочем,  этот обычай и подобные ему  заслуживают скорее
порицания, чем защиты.
     Я не хочу здесь  ставить в  вину ученым, что они иной раз обращаются  к
людям  могущественным и  знатным. Ведь Диоген, отвечая на насмешливый вопрос
какого-то  человека:  "Почему  философы  идут за богатыми, а не  богатые  за
философами?",  правильно  и  не  без язвительности  сказал: "Это  происходит
потому, что философы хорошо знают, в чем они нуждаются, богатые же  этого не
знают"[45]. Близок к этому известный рассказ об Аристиппе. Дионисий
не пожелал  выслушать его,  когда тот обратился  к нему с какой-то просьбой,
тогда Аристипп распростерся у его ног, как это делают перед богами в храмах.
Дионисий, на этот раз выслушав его,  удовлетворил его просьбу. Позднее некий
защитник  достоинства  философии  стал  порицать Аристиппа за  то,  что  он,
бросившись  в  ноги  тирану  ради  столь  малого  дела,  оскорбил  тем самым
философию. Аристипп  возразил ему, что "это  не его  вина, а Дионисия, ибо у
того уши расположены на ногах"[46]. Не следует считать малодушным и
того мудреца, который в каком-то споре с цезарем Адрианом дал себя победить,
оправдываясь  тем,  что "справедливо уступить  тому, кто командует тридцатью
легионами". Поэтому  не  следует  осуждать  ученых,  которые,  когда требуют
обстоятельства,  готовы поступиться в  чем-то своим достоинством, подчиняясь
велению  необходимости  или  случая. И  хотя  это  с первого  взгляда  может
показаться  низким и достойным раба, однако если правильнее оценить вещи, то
придется признать, что ученые уступили здесь не людям, а самому времени.
     Перейдем  теперь  к  тем  ошибкам  и  ненужным   рассуждениям,  которые
встречаются  в  самих  исследованиях  ученых.  Именно  это  прежде  всего  и
относится, собственно,  к  нашему изложению. Мы  здесь вовсе  не  собираемся
защищать  сами  эти заблуждения,  но хотим только,  рассмотрев их тщательно,
выделить то, что является здравым и твердым, и защитить это от клеветы. Ведь
известно,  что  люди завистливые всегда  стараются,  увидя какую-то  ошибку,
очернить  вместе с этим и  все то,  что является  правильным и обоснованным.
Именно  таким  образом  язычники  в  ранний  период  истории  церкви  всегда
приписывали христианам  всяческие недостатки  и ереси.  Я не собираюсь также
рассматривать более или менее тщательно те заблуждения и препятствия на пути
развития  науки,   которые  касаются  существа  сложных  научных  проблем  и
недоступны  пониманию толпы,  но хочу  упомянуть лишь  о  тех  заблуждениях,
которые всем известны или по крайней мере доступны всеобщему пониманию.
     Исходя из этого, я хочу разделить на три категории все то бесполезное и
ненужное в науке, что главным образом и дает  повод  для нападок на нее.  Мы
называем бесполезным  то, что является либо ложным, либо вздорным, т. е. то,
чему  не хватает  либо  истинности,  либо  практической  целесообразности, и
считаем тех  людей  пустыми и  легкомысленными, которые  либо готовы  верить
ложному, либо интересуются вещами пустяшными. Ведь любопытство касается либо
самих вещей, либо слов,  т. е. речь идет о том, что либо  усилия тратятся на
ненужные вещи, либо  слишком большое внимание уделяется словесной отделке. В
связи  с этим мне кажется  в равной мере  будет согласно как с  определенным
опытом,   так  и  с  правильным  пониманием  положения  вещей,  если   будет
установлено три вида  извращений, которые  дискредитируют науку.  Первое  --
это,  если  можно так выразиться, "наука  фантастическая",  второе -- "наука
сутяжная" и третье -- "наука, подкрашенная и изнеженная", или  можно сказать
так:  пустые  мечтания,  пустые  пререкания,  пустые аффектации. Я  начну  с
последнего.
     Это  извращение,  суть которого  состоит в  том,  что  речь  становится
слишком пышной  (хотя некогда это и весьма ценилось),  особенно развилось во
времена Лютера. Причина заключалась прежде  всего в том, что тогда, для того
чтобы  увлечь народ и  произвести на него впечатление,  особенно  необходимы
были  пылкость и выразительность речи на сходках, а это требовало доступного
народу красноречия. Кроме того, сказывались ненависть и презрение тех времен
к  схоластам,  прибегавшим  к  весьма  различным  стилям   и  родам  речи  и
произвольно создававшим невиданные и чудовищные слова,  мало заботившимся об
отделке и изяществе речи, поскольку они думали  лишь о  том, как бы избежать
неясности  и  точно  выразить  смысл  своих  положений.  А  в  результате  в
последующий  период большинство уже скорее заботилось о  словах, чем о самих
предметах,  и  очень  многие  больше  стремились   к   изяществу  выражения,
отточенности   периода,  ритмике   окончаний,   блеску   тропов,  нежели   к
основательности     содержания,     силе    доказательства,    тонкости    и
изобретательности  в  их  нахождении  или же точности суждений.  Тогда-то  и
расцвел  пышный и расслабленный  стиль португальского епископа Озория. Тогда
же Штурм без устали тратил бесконечные усилия на изучение оратора Цицерона и
ритора Гермогена. Тогда же Кар и Ашэм у нас  в Англии,  превознося  до  неба
Цицерона и Демосфена в своих лекциях и  сочинениях, увлекли молодежь к этому
изящному и процветающему роду науки[47]. А Эразм решил вывести свою
насмешливую Эхо: "Десять лет потратил я на  чтение Цицерона", а Эхо ответила
ему: "Осел"[48]. В это время наука схоластов повсюду стала вызывать
только презрение как примитивная и варварская.  Одним словом, для тех времен
характерны   склонность   и   стремление  скорее  к   разнообразию,   чем  к
основательности.
     Таким образом, мы видим первую форму искажения науки в том, что (как мы
сказали) уделяют внимание главным образом словам, а не  самому делу, и, хотя
я  привел  примеры этого,  относящиеся к самому  последнему времени, тем  не
менее в той или иной степени подобного рода пустяки нравились и раньше, да и
в дальнейшем не потеряют своей привлекательности. Однако само по себе это не
может  серьезно  подорвать  авторитет   и  значение  науки   даже  в  глазах
необразованной  толпы, ибо все видят, что сочинения ученых похожи на  первую
букву рукописи, которая хотя и разукрашена разными нарисованными завитками и
цветочками, однако  же  остается только одной буквой.  Наиболее  удачным мне
представляется  сравнение этого увлечения  словом  со знаменитым  безумством
Пигмалиона, которое становится как бы символом этого увлечения[49].
Ведь что  такое слова,  как не  образы вещей, и  увлечение ими,  если они не
одухотворены силой разума, не равнозначно ли любви к статуе?
     И все же не следует поспешно  осуждать  тех,  кто  пытается раскрыть  и
осветить темные  и труднодоступные глубины  философии блеском своего  стиля.
Великолепные  примеры  этого дают  сочинения Ксенофонта,  Цицерона,  Сенеки,
Плутарха,  да и  самого  Платона. Их польза весьма велика. Хотя этот стиль в
какой-то  мере мешает тщательному исследованию истины и  живому стремлению к
философии,   ибо  очень  скоро  усыпляет  разум  и  ослабляет  жажду  и  пыл
дальнейшего  исследования, но, если кто-нибудь стремится  использовать науку
для нужд общественной жизни (для развития искусства речи, умения выступать в
общественных местах, убеждать,  доказывать и т. п.), тот в изобилии найдет у
этих авторов уже готовые прекрасные образцы на любой подобный случай. Однако
же  излишества   в  словесном  выражении  настолько   справедливо   вызывают
осуждение,  что, подобно Гераклу,  который, увидев  статую Адониса,  любимца
Венеры,  в  негодовании  воскликнул: "Здесь  нет ничего священного!", и  все
геркулесовы  бойцы  в науке, т.  е.  трудолюбивые  и  мужественные  искатели
истины, легко  отбрасывают подобные  украшения и  болтовню,  ибо  в  них нет
ничего божественного.
     Несколько разумнее  другой  стиль  (хотя и  он  не  вполне свободен  от
тщеславия), который  почти  всегда приходит  на  смену излишествам  и пышной
вычурности речи. Этот стиль выражается в четких  словах, кратких сентенциях,
вообще  в  речи, скорее  сжатой,  чем расплывчатой.  В  результате  все, что
пишется в таком стиле, представляется более значительным  и умным, чем  есть
на  самом  деле.  Такой стиль очень широко представлен у  Сенеки,  несколько
умереннее пользуются  им Тацит и Плиний Младший, да  и для нашего слуха этот
стиль с недавнего  времени становится привычным. Он обычно нравится людям не
слишком умным (и даже придает какое-то достоинство сочинениям), однако люди,
более подготовленные и образованные, с полным основанием его порицают, и его
также можно  считать своего  рода извращением  науки,  ибо и он представляет
собой погоню за  словами и их благозвучностью.  Но уже  достаточно сказано о
первом виде извращения наук.
     Следующий  вид извращения  (intemperies)  касается уже  самого существа
науки. Мы поставили его на второе  место и назвали сутяжной утонченностью т.
е. излишними ухищрениями в споре. Это извращение несколько серьезнее того, о
котором мы  только что  говорили.  Ведь  насколько  факты  важнее  словесной
отделки,  настолько, с другой стороны, опаснее несерьезность в делах,  чем в
словах.  И в этом отношении знаменитое  осуждение  науки  апостолом Павлом в
равной мере может быть отнесено не только к  его времени, но и к последующим
временам и касается, как мне кажется, не  только теологии, но и вообще  всей
науки:    "Избегай    невежественной   новизны    в    словах    и    споров
псевдонауки"[50]. В этих  словах он называет два признака дурной  и
ложной науки.  Первый  --  это новизна и  необычность  терминов,  второй  --
догматизм,  который  неизбежно порождает  возражения,  а  затем  приводит  к
препирательствам и спорам. Действительно, подобно тому как большинство тел в
природе сначала  остаются  целыми, а  затем обычно разлагаются  и пожираются
червями, здравое и  серьезное  познание природы  довольно часто  загнивает и
разлагается, превращаясь  в скрупулезные,  пустые, нездоровые  и (если можно
так выразиться) червеподобные (vermiculatae) исследования, которые обладают,
правда,  каким-то  движением и признаками  жизни,  но  по  существу гнилы  и
совершенно бесполезны. Этот род научных занятий, лишенный  здравого смысла и
саморазлагающийся,  получил особенное  распространение  у  многих схоластов,
располагающих  большим  количеством  свободного  времени,  наделенных острым
умом, но очень мало читавших (ибо их образование было ограничено сочинениями
небольшого числа авторов, главным  образом Аристотеля, их повелителя, а сами
они всю жизнь  проводили  в  монастырских  кельях). Почти  ничего  не зная в
области естественной  и гражданской  истории, они  из  небольшого количества
материи, но с помощью величайшей активности духа,  служившего им своего рода
ткацким челноком, соткали свою знаменитую, потребовавшую колоссального труда
ткань,  которую  мы находим  в  их  книгах.  Ведь человеческий  ум, если  он
направлен  на  изучение  материи  (путем созерцания природы вещей и творений
Бога), действует применительно к этой материи и ею определяется;  если же он
направлен на самого себя  (подобно пауку, плетущему паутину), то он остается
неопределенным  и  хотя и  создает  какую-то  ткань  науки,  удивительную по
тонкости нити  и  громадности затраченного  труда,  но  ткань  эта абсолютно
ненужная и бесполезная.
     Эта бесполезная утонченность или пытливость бывает двоякого рода -- она
может относиться либо  к самому предмету (таким и  являются пустое умозрение
или пустые  споры,  примеров которых  можно  немало найти и в  теологии, и в
философии),  либо  к  способу  и методу  исследования.  Метод  же  схоластов
приблизительно таков:  сначала по  поводу  любого  положения  они  выдвигали
возражения, а затем отыскивали результаты этих возражений, эти же результаты
по большей части представляли  собой только расчленение предмета,  тогда как
древо науки, подобно связке прутьев у известного старика, не составляется из
отдельных  прутьев,  а  представляет  собой   их  тесную  взаимосвязь.  Ведь
стройность здания науки, когда отдельные ее части  взаимно поддерживают Друг
друга,   является  и  должна  являться   истинным   и   эффективным  методом
опровержения  всех частных  возражений.  Напротив,  если вырывать  отдельные
аксиомы, подобно прутьям из связки, легко  можно будет  лишать их значения и
произвольно  изменять  или ломать  их. И  если  о Сенеке  говорили,  что  он
"словесными  тонкостями  разрушает значение фактов"[51],  то это же
можно с  полным  правом отнести  к  схоластам, сказав,  что они "мелочностью
вопросов подрывают твердыню науки". Разве не разумнее было бы в большом зале
зажечь одну большую свечу  или люстру со  множеством различных светильников,
чтобы  осветить сразу все  пространство,  вместо того чтобы обходить  каждый
уголок с  маленькой лампадой в руке? Но как  похожа на это деятельность тех,
кто не столько стремится  раскрыть истину с помощью очевидных доказательств,
ссылок на авторитеты, сравнений, примеров, сколько прилагает все усилия лишь
к тому, чтобы уничтожить любое, самое малое сомнение, освободиться от самого
незначительного  заблуждения,  разрешить  все сомнения,  и,  порождая  таким
образом  все время вопрос за вопросом, подобно лампаде, в  приведенном  нами
сравнении, освещает  лишь  одно  место,  остальное  же вокруг оставляет  без
внимания и  ввергает в темноту. Этот род  философии очень ярко характеризует
миф  о  Сцилле, у которой лицо  и грудь  прекрасной  девушки, а  внизу,  как
говорят,  ее "с лаем  чудовища  вкруг опоясали"[52].  В общем-то  у
схоластов можно найти некоторые прекрасно сформулированные  и весьма  верные
открытия,  но  там,   где  дело  доходит  до  дистинкций  и  анализа  вместо
плодовитого  чрева,   рождающего   полезное  и   нужное   для  человечества,
обнаруживается  лишь  чудовищный  лай  пререканий  и  бесконечных  вопросов.
Поэтому совсем неудивительно, если такого  рода  наука даже у непросвещенной
толпы служ