рал   не   промежуточную   природу,  которая   бывает   обычно   наиболее
неопределенной и тленной,  а  законченную  и совершенную,  которая завершает
собой всякое преобразование и изменение. Дело в том, что Гераклит видел, что
величайшее разнообразие  и  смешение можно  встретить в  твердых  и  плотных
телах,  ибо такие тела могут  быть органическими и подобны  машинам, которые
уже  благодаря  одной своей конфигурации  допускают  бесчисленные  вариации.
Таковы, например,  тела  растений  и животных. И даже те из тел, которые  не
являются  органическими, оказываются при  внимательном  рассмотрении  весьма
различными между  собой. В самом деле, сколь  различны между собой  те части
животных, которые называются подобными, -- мозг, стекловидная влага, глазной
белок, кость,  перепонка, хрящ, жила, вена, мясо,  жир, костный мозг, кровь,
семя, дух, млечный  сок и т. п.; соответственно в растениях -- корень, кора,
ствол,   лист,  цвет,  семя  и  т.  п.?  Ископаемые,  конечно,  не  являются
органическими, и тем не менее и они обнаруживают большое разнообразие внутри
каждого вида и еще более богатое разнообразие между  различными  видами. Вот
почему представляется,  будто это огромное  разнообразие,  наблюдаемое среди
обширного ряда  наличных и действующих реальных существ, имеет своей основой
твердую  и  плотную  природу.  Но  жидкие  тела  совершенно  лишены  свойств
органической  структуры,  ибо во всей видимой природе нельзя найти  животное
или растение, которые обладали бы совершенно жидким телом. Таким образом, из
жидкой  природы  исключено,  изъято  бесконечное  разнообразие.  И  все   же
разнообразие, и  в не малой  степени, присуще  и  природе  жидкости, как это
явствует  из  огромного различия, существующего между расплавленными телами,
разными соками, жидкостями и т. п. В воздушных же и пневматических телах это
разнообразие  значительно более  ограничено, и  его место занимает  какое-то
безразличное  однообразие  вещей.  Действительно,  цвет   и  вкус,  которыми
обладают  еще  иногда  жидкие тела,  совершенно не  присущи воздушным телам:
способность  обладать запахом и кое-что другое  у них  остается, но лишь как
нечто преходящее, беспорядочное и отделимое от них, так что можно установить
как  общее  правило, что,  чем ближе тела приближаются к  природе  огня, тем
больше они теряют в  разнообразии. И после того как тела перешли в состояние
огня  в его  надлежащем  и  чистом  виде, они отбрасывают все  органическое,
всякое  специфическое  свойство и  всякое несходство между собой, и кажется,
будто  природа  сжимается в  одну точку  на  вершине  пирамиды  и будто  она
достигла предела свойственной ей деятельности. Вот почему это воспламенение,
или пожар, Гераклит называл миром, ибо здесь природа  приводится к единству;
рождение же он называл  войной, так как оно ведет ко множеству. И чтобы этот
закон (в  силу которого все существующее, подобно морскому приливу и отливу,
переходит от разнообразия  к единству и от единства к разнообразию) мог быть
как-нибудь объяснен, он утверждал, что огонь сгущается и редеет, однако так,
что  процесс  разрежения  по  отношению  к природе  огня  является  прямым и
поступательным  действием природы, между тем  как  процесс сгущения является
своего  рода возвратным действием,  или результатом  ее бездеятельности. Оба
эти процесса, по его мнению, имеют место в силу судьбы и  (в  общем итоге) в
определенные периоды,  так  что  ныне  существующий мир  будет  когда-нибудь
разрушен огнем,  а затем  снова воссоздан, и  эта смена и последовательность
сгорания и возрождения непрерывны.  Однако воспламенение и затухание должны,
согласно Гераклиту (если внимательно изучить скудный  материал,  дошедший до
нас об этом мыслителе и  его взглядах), иметь место в различном порядке. Ибо
что  касается процесса  воспламенения, то Гераклит не отклоняется от  общего
мнения, а  именно что движение  разрежения и уменьшения шло от земли к воде,
от воды к воздуху, от воздуха к огню, а назад иначе: порядок  был  круговой.
Так, он утверждал, что огонь, угасая, производит землю как свою золу и сажу,
что последние производят  и  собирают влагу, от скопления которой происходит
разлив воды, которая в свою  очередь испускает  и  испаряет  воздух; так что
переход от огня к земле является внезапным, а не постепенным.
     Таковы, если  не  еще  лучше,  были мнения тех, которые принимали  одно
начало  вещей, занимаясь просто исследованием природы, а не спорами о ней. И
они  заслуживают похвалы  за то,  что дали  Купидону  лишь  одно платье (что
является ближайшей ступенью к совершенной наготе) и это  платье, как мы  уже
говорили,  было чем-то вроде вуали, а  не из более плотной ткани. Платьем же
Купидона мы будем  называть  некоторую  форму, которая приписывается  первой
материи и о которой можно сказать, что она субстанциально однородна с формой
какой-нибудь из вторичных  сущностей.  Однако  утверждения  этих  мыслителей
относительно  воды,  воздуха и  огня  -- утверждения,  покоящиеся  на шатких
основаниях,  -- нетрудно  будет опровергнуть,  и,  по-моему,  нет  основания
оспаривать здесь  каждое из них в  отдельности, поэтому я коснусь их  лишь в
общем.
     Прежде всего  заметим, что  эти древние философы при исследовании начал
пользовались не вполне строгим критерием  отбора. Они лишь  выискивали среди
видимых  и  явных  тел  то,  которое  им  казалось наиболее  превосходным, и
провозглашали его началом  всех вещей, провозглашали таковым как бы по праву
его превосходства,  а  не потому,  что  оно на самом  деле  и  действительно
таково. Ибо  они  полагали,  что такая природа  является той единственной, о
которой  можно сказать, что она  есть  то, чем она кажется; прочие же  тела,
полагали они,  имеют ту  же природу,  хотя это и не согласуется с их внешним
видом. Таким  образом, они, по-видимому, или выражались  иносказательно, или
говорили под  влиянием ослепления; более сильное впечатление заслонило собой
все остальное. Однако правильно рассуждающий должен бы смотреть  на все вещи
одинаково  и принимать за начало вещей то, что согласуется в такой же мере с
мельчайшими,   редчайшими   и  наиболее  пренебрегаемыми  вещами,  как  и  с
величайшими,  самыми многочисленными и наиболее сильными. Ибо хотя мы, люди,
больше  поражаемся тем сущностям, которые сильнее  действуют, однако объятия
природы открыты для всех.  Если же указанные  философы  придерживаются своих
начал  не в силу  их превосходства, а  просто  так,  тогда они,  несомненно,
применили  очень  грубую   фигуру  речи,   которая  делает  их  высказывания
двусмысленными, ибо то, что они  говорят, относится не к естественному огню,
воздуху  или  естественной воде,  а  к  какому-то воображаемому и идеальному
огню, воздуху  и  т. д., которые, сохраняя эти имена, означают  нечто совсем
другое. Очевидно, кроме того, что они наталкиваются на  те же трудности, что
и сторонники  абстрактной  материи,  ибо  если  последние вводят  совершенно
потенциальную и  фантастическую  материю, то отчасти  делают то же и первые.
Больше того, они делают  материю оформленной и  актуальной в отношении одной
вещи (именно в отношении своего  начала), но потенциальной в отношении всего
другого.  Ясно  также,  что такого  рода единое  начало  не  имеет  никакого
преимущества перед  абстрактной материей, за тем лишь  исключением,  что оно
все же способно что-то предложить  человеческому разуму, на чем человеческие
мысли могут лучше  сосредоточиться и  благодаря чему понятие  самого  начала
становится несколько более содержательным, чем понятия других  вещей,  более
темных и трудных. Однако  факт,  что  в это  время еще  не наступило царство
"категорий",   где   это   абстрактное   начало   могло   бы  укрыться   под
покровительством   и  защитой  категорий  субстанции,  и  поэтому  никто  не
осмелился придумать совершенно воображаемую материю, а за начало принималось
нечто, что может  быть воспринято чувством,  нечто  реально  существующее, и
лишь  способ  действия  этого  начала оставался  воображаемым  (ибо  в  этом
отношении они  себе позволили  большую  вольность)[9]. Ведь  они не
открыли -- мало того, даже не думали  о том, -- какое побуждение или стимул,
какое основание и  какая причина  заставляют их  начало  отступать от  своей
природы и снова обретать ее и  каким путем это совершается. В самом деле, мы
наблюдаем в мире огромную массу  противоположностей  -- плотного и  редкого,
теплого  и  холодного,  света  и тьмы,  одушевленного  и  неодушевленного --
противоположностей, которые  взаимно сталкиваются и  разрушают друг друга; и
если  предположить,  что  эти  противоположности  проистекают как  из своего
источника из одной  материальной  субстанции, и при этом не  показать, каким
образом  это может  совершиться, то  это будет проявлением  путаной  мысли и
отсутствием всякого исследования. Ибо, если  такое предположение имело бы за
собой достоверность  чувств, вы обязаны были бы принять его, если  бы даже и
оставалось непонятным, каким образом это происходит;  с другой стороны, если
бы  можно было  при  помощи  разума  найти  соответствующее и правдоподобное
объяснение того, как дело происходит, мы, может быть, должны были отказаться
от  очевидности;  но  от  нас ни в коем случае не могут  требовать, чтобы мы
согласились    с    таким    предположением,    реальность    которого    не
засвидетельствована  непосредственным чувством  или  вероятность которого не
доказана  на основании разума. Кроме того, если бы имелось лишь  одно начало
вещей, его отличительный признак должен был  бы усматриваться во всех  вещах
наравне  с  их  наиболее  важными частями и  преобладающими признаками и  не
должно  было бы существовать  ни одной  значительной  вещи, которая была  бы
диаметрально  противоположна  этому  началу. Точно так же  это начало должно
было бы занимать промежуточное положение, чтобы быть наиболее пригодным  для
перехода во всякую вещь и к всесторонней деятельности. Но  ни одного из этих
свойств  мы не находим в началах указанных философов. Ибо земля,  которой не
досталась   честь    быть    началом,   очевидно,    обладает    свойствами,
противоположными свойствам указанных трех начал, так как  подвижности огня и
свету, исходящему от него, она противопоставляет покой и тьму; разреженности
и мягкости воздуха она точно так же противопоставляет плотность и твердость,
а  влажности и податливости воды  она  противопоставляет  сухость, тугость и
шероховатость. Земля сама, кроме того, занимает центральное место,  оттесняя
от центра остальные элементы. И даже если бы имелось лишь одно начало вещей,
то  оно должно было бы иметь природу, безразлично склонную  как  к  рождению
вещей, так и к их разрушению, ибо условием начала является в одинаковой мере
как то, что вещи в него возвращаются, так и то, что они из него порождаются.
Но и этого нет, ибо из указанных тел воздух и  огонь, очевидно,  не способны
доставлять   материю  для  порождения  вещей,  хотя   готовы   принимать  их
разрушение; вода же, напротив,  способствует  рождению, но, скорее,  чужда и
враждебна разрушению или восстановлению, как в этом легко было бы убедиться,
если бы  на некоторое время  совершенно прекратились дожди. Мало того,  само
гниение ни в коем случае  не превращает вещи  в  простую  и чистую воду.  Но
величайшей ошибкой упомянутых нами философов является то,  что они принимают
за начало нечто тленное и смертное, и именно эту ошибку они совершают, вводя
такое  начало,  которое  покидает  и  отбрасывает  свою  природу,  когда оно
переходит в производные явления.
     Ведь, коль из граней своих что-нибудь, изменяясь, выходит,
     Это тем самым есть смерть для того, чем оно было раньше[10].
     Но нам  придется  более подробно развить  этот аргумент  при  ближайшем
рассмотрении  третьего  направления,   к   которому  наше  изложение  сейчас
подходит, а  именно  к тому,  которое принимало несколько  начал  вещей. Это
направление   на   первый  взгляд   может   показаться   более   солидным  и
основательным, на деле  же оно основывается  на большом числе предрассудков.
Вот почему я намерен подвергнуть разбору представителей этого направления не
совокупно, а каждого в отдельности.
     Из всех мыслителей, утверждавших, что имеется много начал, я оставляю в
стороне  тех, которые  считали число  начал  бесконечным,  так  как  пункт о
бесконечности относится к мифу о  Небе. Но среди  древних философов Парменид
принимал  два  начала вещей  --  огонь и  землю  или небо  и  землю. Ибо  он
утверждал, что солнце и звезды представляют собой истинный  огонь, чистый  и
светлый, а не  выродившийся,  как наш земной огонь, который подобен Вулкану,
сброшенному  с  неба и  получившему  увечье  при падении.  Все  эти  взгляды
Парменида в  наше время  возродил  Телезио  --  человек способный  и  хорошо
знакомый с  воззрениями перипатетиков  (если они имеют какую-либо ценность),
которые  он также обратил против них; но  в своих собственных построениях он
путался  и  был  сильнее  в разрушении, чем в созидании.  О взглядах  самого
Парменида  до  нас  дошли скудные и  смутные  сведения.  Но  основы  сходной
концепции, кажется,  правильно  изложены в  книге,  написанной  Плутархом  и
посвященной первичному  холоду.  Источником  для  этой  книги,  по-видимому,
послужил  какой-то  древний трактат,  существовавший в то время и до  нас не
дошедший. Ибо книга Плутарха  содержит  немало  мыслей, более  остроумных  и
более дельных, чем обычные высказывания этого автора. Эти взгляды, вероятно,
оказали свое  влияние на  Телезио,  так что он  их  твердо усвоил  и  строго
придерживается их  в своих комментариях  к  книге "О природе вещей". Взгляды
этого направления сводятся к следующему.
     Первыми  формами, первыми  активными  сущностями  и поэтому  и  первыми
субстанциями являются  тепло и холод.  Но эти сущности,  однако, бестелесны.
Они лишь  имеют своей  основой пассивную  и потенциальную  материю,  которая
снабжает их телесной массой и одинаково восприимчива к обеим этим формам, но
сама  совершенно  неспособна  к  действию.  Свет  есть   продукт  тепла,  но
рассеянного тепла, которое, увеличиваясь от  скопления, становится сильным и
чувствительным. Темнота  подобным же образом  есть отсутствие и  уничтожение
лучистой природы благодаря холоду. Разреженность и  плотность как бы сотканы
теплом  и  холодом,  которые  являются  их  производителями  и  действующими
агентами, причем холод сгущает и уплотняет, а тепло разрежает и утончает. От
характера этой ткани зависит то или иное отношение тела к движению, а именно
его склонность или нерасположенность к движению: готовность  и  склонность у
тонких тел,  косность  и  нерасположенность  у  плотных. Поэтому тепло путем
разрежения возбуждает и создает движение, холод же путем сгущения тормозит и
останавливает движение. В силу этого имеется четыре одинаково существенных и
связанных одна с другой природы, причем двух видов соответственно указанному
мной порядку (ибо источником  являются  тепло  и  холод, все же остальное --
следствия), так что все они неизменно сопровождают друг друга и неразделимы.
Эти  природы  суть  тепло,  свет,  разреженность, подвижность,  а, с  другой
стороны,   их  четыре   противоположности   --  холод,  темнота,  плотность,
неподвижность. Первая группа имеет  свое местопребывание и седалище на небе,
на  звездах,  и в частности  на солнце,  вторая  группа  --  на  земле.  Ибо
благодаря  своему  чрезвычайному  и  полному жару и благодаря  максимальному
растяжению материи  небо является наиболее горячим,  светлым, разреженным  и
подвижным;   земля   же,   напротив,  благодаря  своему   исключительному  и
непрерывному холоду,  а  также  благодаря  крайнему сжатию материи  является
наиболее  холодной,  наиболее  темной,  плотной,  совершенно  неподвижной  и
исключающей всякое движение. Небесные же выси сохраняют свою природу цельной
и  нерушимой,  и,  хотя  они допускают  некоторые взаимные  различия,  своей
отдаленностью они ограждены от возможности противоположного воздействия  или
столкновения.  Такое же постоянство существует  в глубине  или во внутренних
частях  земли. И лишь на краях неба и земли близко подходят друг  к  другу и
сталкиваются противоположные тела, что  ведет к взаимной борьбе между ними и
к  взаимным  воздействиям.  Небо  поэтому во  всей своей массе и  субстанции
горячо  и  совершенно свободно  от противоположной  природы,  но  это  тепло
неравномерно  распределено по  всем частям неба,  и некоторые  части  более,
другие  менее  горячи.  Ибо  в телах звезд  жар  более силен, в  межзвездных
пространствах --  менее.  Мало  того,  среди самих звезд некоторые  являются
более горячими, чем остальные, и обладают более ярким и более светлым огнем;
но ни противоположная природа холода, ни какая-либо степень ее сюда не могут
проникнуть,   ибо   небо  допускает  внутри   себя   лишь  различия,  но  не
противоположности. Но  вы не должны судить о цельном  и самородном тепле или
огне  небесных тел  на основании  обычного  огня.  Ибо наш огонь оторван  от
родной почвы, неустойчив, окружен  враждебными телами, беспомощен, нуждается
для своего сохранения в снабжении топливом и имеет преходящую природу, между
тем как  на  небе огонь  находится на своем настоящем  месте, огражденный от
возможности   насилия   со  стороны   какого-нибудь  противоположного  тела,
постоянен,  сохраняется  сам собой  и при помощи однородных тел  и совершает
свойственные ему действия свободно и без помехи. Небо также светло  повсюду,
но разные его  части  не  в  одинаковой степени,  ибо, ввиду  того что среди
известных и исчисленных  звезд  имеются некоторые,  видимые лишь  при  ясном
небе, и  в Млечном Пути имеются скопления малых  звезд, совокупность которых
образует нечто  вроде белой цепочки, но которые в отдельности не различаются
как  светлые  тела, --  ввиду  этого нельзя  сомневаться, что  имеется много
невидимых  для нас звезд.  И в самом деле, универсум  небес  на  всем  своем
протяжении  наделен  светом, но этот свет не  везде обладает таким сильным и
далеко  отражающимся блеском и такими плотными и  интенсивными лучами, чтобы
он  мог  пройти такое  огромное расстояние и дойти до  нашего зрения.  Небо,
кроме того, состоит из тонкой и  разреженной субстанции, в которой ничто  не
нагромождено и не уплотнено насильственно, однако в некоторых частях материя
более растянута, в других -- меньше.  Мы находим, наконец, что небо имеет то
движение, которое подобает наиболее подвижным телам, именно  кругообращение,
или вращательное движение. Ибо круговое движение не имеет предела и является
как  бы самоцелью, между  тем как движение по  прямой  линии имеет  предел и
совершается для чего-то и как бы стремится к  покою. Поэтому универсум небес
движется  в  круговом  движении, и никакая  его  часть не свободна  от этого
движения. Однако,  подобно тому как существует неравенство между  различными
частями  неба  в  отношении  тепла,  света и  разреженности,  точно  так  же
наблюдается  неравенство  между ними  и  в  отношении  движения,  причем это
неравенство  является  наиболее  явным,  ибо  оно  более  всего   привлекает
человеческое  внимание,  и более  доступно наблюдению,  и  даже  может  быть
установлено  путем  вычислений.  Движение  обращения  может  различаться  по
скорости  и  по направлению. В  отношении  скорости оно может быть быстрее и
медленнее; в отношении же направления оно  происходит по  совершенному кругу
или  по  спиралевидному, при  котором  движущееся  тело не  возвращается при
каждом обороте на прежнее место (так как  спиральная линия состоит из прямой
линии  и  круга). Поэтому на небе  имеют место  как раз  эти  неравенства --
различие в быстроте и отклонения от точки отправления, или спиральность. Ибо
блуждающие  звезды и  планеты  обладают  неравной  скоростью, а планеты явно
отклоняются от тропика к  тропику; и, че