равить наши шаги путеводной нитью и по  определенному правилу обезопасить
всю дорогу, начиная  уже от первых восприятий чувств. Впрочем, это не должно
быть понято так, будто столькими столетиями и такими трудами вовсе ничего не
достигнуто. Мы отнюдь не досадуем на то, что уже найдено. Несомненно, в том,
что зависит от отвлеченного размышления и от силы ума, древние показали себя
людьми достойными уважения. Но подобно тому как в прежние века, когда люди в
морских  плаваниях направляли свой путь только посредством наблюдений звезд,
они могли, конечно, обойти берега Старого Света или пересечь некоторые малые
и окруженные землями моря; но, прежде чем  переплыть океан и открыть области
Нового Света, необходимо было узнать употребление мореходной иглы как  более
верного и надежного  вожатого  в пути, точно так же все  то,  что до сих пор
найдено в искусствах и науках, -- это  вещи такого рода, которые могли  быть
добыты практикой, размышлением, наблюдением,  рассуждением, ибо они близки к
чувствам  и лежат почти  под самой  поверхностью обычных понятий; но, прежде
чем  удастся  причалить  к  более  удаленному   и  сокровенному  в  природе,
необходимо ввести лучшее и более совершенное употребление человеческого духа
и разума.
     И вот мы, побежденные  вечной любовью к истине, отважились  вступить на
неизведанный путь среди круч и пустынь и, полагаясь и уповая на божественную
помощь,  противопоставили  наш дух и  ожесточению, и  как бы  боевому  строю
общераспространенных  мнений,   и  собственным   внутренним   колебаниям   и
сомнениям, и  затемненности, туманности  и  повсюду представляющимся  ложным
образом вещей, чтобы добыть  наконец для ныне живущих и для потомства  более
верные и  надежные указания. И если мы в этом достигнем чего-нибудь, то путь
к этому нам открыло  не какое-либо иное средство, как  только справедливое и
законное  принижение человеческого духа.  Действительно, ранее нас  все, кто
обращался  к изобретению  искусств, бросив  поверхностный  взгляд  на  вещи,
примеры и опыт, тотчас же как бы взывали к собственному духу, чтобы он подал
им  оракул, как будто изобретение  -- это не что иное, как некое измышление.
Мы  же, постоянно и добросовестно оставаясь среди вещей, не отвлекаем  разум
от  них далее,  чем это необходимо, чтобы могли  сойтись изображения и  лучи
вещей  (как это бывает в случае ощущений), вследствие чего немногое остается
на  долю сил и превосходства ума. И той же смиренности, которую мы проявляем
в изобретении, мы следуем и в поучении. Мы не  стараемся придать этим  нашим
изобретениям большой  вес  триумфами  опровержений,  взыванием  к древности,
каким-либо использованием  авторитета или,  наконец, покровом затемненности;
хотя  найти все это было бы  нетрудно тому, кто пытался бы снискать свет для
своего имени, а не для душ других. Мы  не  создали, повторяю,  и  не готовим
никакого насилия и никакой западни для суждений людей, а приводим их к самим
вещам  и  к  связям  вещей,  чтобы  они сами  видели,  что  им принять,  что
отвергнуть,  что прибавить от себя и сделать общим достоянием. Если же  мы в
чем-либо  приняли  на  веру  ложное,  или  задремали и  не  были  достаточно
внимательны, или, утомившись в  пути,  оборвали исследование,  -- если это и
так,  все же мы показываем вещи обнаженными  и открытыми таким  образом, что
наши ошибки можно  отметить и выделить  раньше, чем они  проникнут в глубину
тела науки,  а вместе с  тем оказывается легким и  удобным продолжение наших
трудов.  Таким образом, как  мы полагаем, мы  навсегда укрепили  истинное  и
законное  сочетание  способностей  опыта  и  рассудка, коих  опрометчивое  и
злополучное расторжение и разлучение создало общее смятение в семье людей.
     Поэтому в  начале нашего  труда мы  возносим к  Богу-Отцу, Богу-Слову и
Богу-Духу смиреннейшие и пламеннейшие моления о том,  что не в нашей власти,
-- чтобы  они,  помня о  тяготах  рода человеческого  и о превратностях этой
жизни,  в  коей мы проводим немногие и  горькие дни, удостоили  подать семье
людей через  наши руки новый дар своего милосердия. И еще мы коленопреклонно
молим о том, чтобы человеческое не оказалось во  вред божественному  и чтобы
открытие путей  чувств и яркое возжжение естественного  света  не породило в
наших душах  ночь и неверие  в  божественные таинства,  но  чтобы, напротив,
чистый разум, освобожденный от ложных образов и суетности и все же послушный
и  вполне  преданный божественному  откровению,  воздал  вере  то, что  вере
принадлежит. Наконец, чтобы, отбросив тот  влитый в науку змием яд, от коего
возносится   и  преисполняется   надменностью   дух   человеческий,  мы   не
мудрствовали лукаво и не шли далее трезвой меры, но в кротости чтили истину.
     Совершив моление, мы обратимся к людям со спасительным увещеванием и со
справедливым  требованием.  Прежде  всего  мы  увещеваем  их --  о чем  мы и
возносили  моления -- сдерживать чувство в его деятельности, поскольку  дело
касается  божественного. Ибо  чувства  (подобно  солнцу)  лик  земного  шара
раскрывают, а небесного свертывают и сокрывают. С другой стороны, пусть они,
избегая  этого  зла,  не  погрешат противоположной  ошибкой,  в  которую они
впадут, если будут думать,  что исследование природы  в какой-либо части как
бы изъято от них запретом. Ведь не то чистое и незапятнанное знание природы,
в силу  которого Адам дал вещам названия  по их  свойствам,  было началом  и
причиной  падения;  тщеславная  и  притязательная  жажда  морального знания,
судящего  о добре и зле, --  вот что  было причиной и основанием искушения к
тому,  чтобы  человек  отпал от Бога и сам  дал  себе  законы.  О науках же,
созерцающих природу, святой философ говорит так: "Слава Бога -- в том, чтобы
скрывать, слава же царя  -- в том, чтобы  открывать", не  иначе как если  бы
божественная природа забавлялась невинной и дружелюбной игрой детей, которые
прячутся, чтобы находить друг друга, и, в  своей снисходительности и доброте
к людям, избрала себе сотоварищем для этой игры  человеческую душу. Наконец,
мы хотим предостеречь всех вообще, чтобы они помнили об истинных целях науки
и устремлялись  к ней не  для развлечения и не из соревнования, не для того,
чтобы  высокомерно  смотреть  на других, не ради выгод, не  ради  славы  или
могущества  или  тому подобных  низших целей, но  ради  пользы для  жизни  и
практики и чтобы они совершенствовали и направляли ее во взаимной любви. Ибо
от  стремления к могуществу пали ангелы, в любви  же  нет избытка, и никогда
через нее ни ангел, ни человек не были в опасности.
     Требования же, которые мы  предъявляем, таковы. О самих себе мы молчим;
но в отношении  предмета, о котором идет речь,  мы хотим, чтобы люди считали
его не мнением, а  делом  и  были уверены  в  том,  что здесь  закладываются
основания  не  какой-либо   секты   или  теории,  а  пользы  и   достоинства
человеческого.  Затем, чтобы  они,  отбросив  предубеждения и  пристрастия к
каким-либо  мнениям,  со   всей   непредвзятостью  сообща  пеклись  о  своем
преуспеянии  и, нашей  поддержкой  и помощью  освобожденные и  защищенные от
блужданий и препятствий в пути, приняли и сами участие в тех трудах, которые
еще  предстоят.  Наконец,   чтобы  они   прониклись  доброй  надеждой  и  не
представляли  в   своем  уме  и  воображении  наше   Восстановление   чем-то
бесконечным  и превышающим силы смертных, тогда  как на самом деле оно  есть
законный  конец  и  предел  бесконечного  блуждания;  оно не  забывает  и  о
смертности человеческой, так как совсем не предполагает, что дело может быть
завершено на протяжении одного века, но предназначает его потомкам; наконец,
оно  не  ищет  высокомерно науки  в кельях  человеческого  ума,  а  смиренно
обращается  за ними к великому миру.  Но то, что пусто,  обыкновенно  бывает
обширным;  твердое же бывает наиболее сжатым и располагается в малом объеме.
Наконец,  мы считаем нужным (дабы  никто не вздумал проявить по отношению  к
нам  несправедливости, опасной для самого дела) потребовать  от людей, чтобы
они подумали, насколько им позволительно, на основании того, что мы должны с
необходимостью  утверждать  (раз мы хотим  быть  последовательны),  выносить
мнение  и  суждение  о том, что  мы предлагаем; ибо  мы  отвергаем  все  это
мышление,   человеческое,  незрелое,  предвзятое,   опрометчиво  и   слишком
торопливо   отвлеченное  от   вещей  (поскольку  оно  касается  исследования
природы), как  вещь непостоянную, беспорядочную  и дурно  устроенную. Нельзя
требовать, чтобы суд совершался тем, что само должно быть судимо.

        "РОСПИСЬ СОЧИНЕНИЯ"
        "УСТАНАВЛИВАЮТСЯ ШЕСТЬ ЕГО ЧАСТЕЙ"
     Первая: Разделение наук.
     Вторая: Новый Органон, или Указания для истолкования природы.
     Третья: Явления мира, или Естественная  и экспериментальная история для
основания философии.
     Четвертая: Лестница разума.
     Пятая: Предвестия, или Предварения второй философии.
     Шестая: Вторая философия, или Действенная наука.


        "Содержание каждой из частей"
     Часть  нашей  задачи  заключается  в том,  чтобы  изложить  все ясно  и
наглядно, насколько это возможно. Ибо нагота  духа, как некогда нагота тела,
есть спутник невинности и простоты. Итак, раскроем прежде всего строй и план
сочинения. Частей его мы устанавливаем шесть. Первая часть[6]  дает
очерк или общее описание того  знания или  той науки,  обладанием которыми в
настоящее время  пользуется  человеческий  род. Мы  сочли  нужным  несколько
задержаться и на том, что нами унаследовано, лишь с той мыслью, чтобы  легче
достигнуть  и  усовершенствования старого, и  доступа  к  новому.  Ибо почти
равное  усердие  нас  влечет  и  к   упорядочению  старого  и  к  достижению
дальнейшего.  К  тому  же  это содействует  приобретению  доверия,  согласно
положению: "Не воспринимает  невежда  слов науки, если не сказать прежде то,
что заключено в  его сердце". Итак, мы  не пренебрежем тем, чтобы  совершить
плавание вдоль берегов унаследованных наук и искусств  и  мимоходом внести в
них кое-что полезное.
     Но при  этом  мы дадим такое распределение  наук,  которое  обнимет  не
только то, что уже найдено и известно, но и то, что до сих пор  упускалось и
только  подлежит нахождению. Ведь и в мире разума, как в мире земном, наряду
с  возделанными  областями  есть  и  пустыни.  Поэтому  не  должно  казаться
странным, если  мы иногда отступаем от общепринятых  разделений.  Ибо всякое
добавление,  изменяя целое,  неизбежно  изменяет  и  части, и их  разделы; и
унаследованные разделения пригодны только  для  унаследованной  совокупности
наук, какова она теперь.
     По отношению  же  к  тому, что  мы  отметим  как пропущенное, мы  будем
поступать таким образом, что предложим нечто большее, чем простые заглавия и
краткое  содержание нужного:  если мы  что-нибудь укажем  среди пропущенного
(лишь бы только оно имело своим содержанием достаточно важный предмет) и оно
представится несколько  темным, так что мы будем иметь  основание опасаться,
что  людям будет  трудно  понять, что мы  имеем в  виду  и какова та работа,
которую  мы  намечаем  в  мыслях,  то  в  этих случаях мы всегда  озаботимся
присоединить  или наставление  о  том,  как  должна  производиться  подобная
работа, или часть самой работы, выполненной  нами  в  качестве образчика для
всего целого; таким  образом,  мы в  каждом случае поможем или советом,  или
делом. Притом же  мы  считаем  важным не  только для пользы других, но и для
нашей  доброй славы, чтобы никто не думал,  будто нашего ума  коснулось лишь
некое слабое представление о вещах этого рода  и то, чего мы желаем и к чему
стремимся, подобно мечтам. Между тем все это таково,  что и у людей есть для
этого полная возможность (если только они не  повредят сами себе), и мы даем
некоторый  определенный  и развернутый план. Ведь  мы  хотим не измерять эти
области умом, как авгуры, чтобы найти в них предзнаменования, но войти в них
как вожди, и только в этом видим заслугу.
     Такова первая часть сочинения.
     Далее,  миновав  старые  искусства, мы подготовим человеческий разум  к
переправе. Итак,  для второй части предназначается учение  о лучшем  и более
совершенном применении  разума  к  исследованию  вещей и об истинной  помощи
разума, чтобы тем возвысился разум (насколько это допускает участь смертных)
и  обогатился способностью преодолевать  трудное  и  темное в  природе.  Это
приносимое  нами  искусство  (которое  мы обыкновенно называем истолкованием
природы) сродни  логике и все же  чрезвычайно и даже прямо бесконечно от нее
отличается.  Действительно,  ведь  и  обычная  логика   заявляет,   что  она
производит  и  доставляет  поддержку  и  помощь  разуму;  в  этом  одном они
совпадают.  Но резкое различие между ними заключается главным образом в трех
вещах: в самой цели, в порядке доказательства и в началах исследования.
     В самом  деле, перед  этой  нашей  наукой  стоит задача  нахождения  не
доказательств, а искусств, и не того, что соответствует основным положениям,
а самих этих  положений,  и не вероятных  оснований, а назначений и указаний
для практики. Но за различием в устремлениях следует и различие в действиях.
Там  рассуждениями побеждают  и подчиняют  себе противника, здесь  --  делом
природу.
     Такой цели соответствует также природа и порядок самих доказательств. В
обычной логике почти вся работа строится вокруг силлогизма.  Об  индукции же
диалектики,   кажется,  едва   ли   и   подумали   серьезно,   ограничиваясь
поверхностным  упоминанием  о  ней,  чтобы   поспешно  перейти  к   формулам
рассуждений.  Мы  же  отбрасываем  доказательство  посредством  силлогизмов,
потому что оно действует неупорядоченно и упускает из рук природу. Ибо, хотя
никто  не может  сомневаться в  том, что  содержания, совпадающие со средним
термином,  совпадают  между  собой  (в этом заключена  некая  математическая
достоверность),  тем не менее остается та возможность ошибки,  что силлогизм
состоит из предложений, предложения  из слов, а слова -- это символы и знаки
понятий. Поэтому если понятия разума  (которые составляют как бы душу слов и
основу всех  такого рода схем и построений) дурно и опрометчиво отвлечены от
вещей, смутны и недостаточно определены и очерчены, короче, если они порочны
во многих  отношениях,  то все рушится. Итак, мы отбрасываем силлогизм, и не
только применительно к принципам (к которым и другие его не прилагают), но и
применительно  к  средним  предложениям, которые силлогизм, правда, так  или
иначе выводит и порождает,  но  лишь  как  бесплодные в работе, удаленные от
практики и совершенно непригодные  в действенной части науки. Таким образом,
хотя   мы  оставляем   за  силлогизмом  и  тому   подобными  знаменитыми   и
прославленными  доказательствами их права в  области  обыденных  искусств  и
мнений (ибо здесь мы ничего  не затрагиваем), однако  по отношению к природе
вещей мы  во всем пользуемся  индукцией  как  для меньших посылок, так и для
больших. Индукцию мы считаем той  формой доказательства, которая считается с
данными  чувств  и  настигает  природу  и  устремляется  к  практике,  почти
смешиваясь с нею.
     Итак, и самый порядок доказательства оказывается прямо обратным. До сих
пор обычно  дело  велось  таким  образом,  что  от  чувств и частного  сразу
воспаряли  к наиболее общему, словно  к  твердой  оси, вокруг которой должны
вращаться  рассуждения,  а  оттуда выводилось  все  остальное через  средние
предложения:  путь,  конечно,  скорый, но  крутой и не ведущий  к природе, а
предрасположенный к спорам и приспособленный для  них. У нас же непрерывно и
постепенно устанавливаются аксиомы, чтобы только в последнюю очередь  прийти
к  наиболее  общему;  и  само  это  наиболее  общее  получается  не  в  виде
бессодержательного  понятия, а оказывается хорошо определенным и  таким, что
природа признает в  нем  нечто подлинно ей известное и  укорененное  в самом
сердце вещей.
     Но и в самой  форме  индукции,  и в  получаемом через нее  суждении  мы
замышляем великие перемены. Ибо та индукция,  о которой говорят диалектики и
которая  происходит посредством  простого перечисления, есть нечто  детское,
так как  дает  шаткие  заключения,  подвержена  опасности от противоречащего
примера, взирает только на привычное, и не приводит к результату.
     Между тем для наук нужна такая форма индукции, которая производила бы в
опыте разделение и отбор и путем должных исключений и отбрасываний делала бы
необходимые выводы. Но  если тот обычный способ суждения диалектиков был так
хлопотлив  и утомлял  такие умы, то насколько  больше придется трудиться при
этом другом способе, который извлекается из глубин духа, но также  и из недр
природы?
     Но и здесь еще  не  конец. Ибо и  основания наук  мы  полагаем глубже и
укрепляем, и начала исследования берем от больших  глубин,  чем  это  делали
люди  до  сих  пор, так как  мы подвергаем  проверке то,  что обычная логика
принимает  как  бы по чужому  поручательству. Ведь диалектики берут принципы
наук как  бы взаймы от отдельных наук; далее, они преклоняются перед первыми
понятиями  ума;  наконец,  успокаиваются на  непосредственных данных  хорошо
расположенного чувства. Мы же утверждаем, что истинная логика должна войти в
области  отдельных наук с большей властью,  чем  та, которая принадлежит  их
собственным началам, и  требовать отчета от самих этих мыслительных начал до
тех  пор,  пока  они  не окажутся вполне  твердыми.  Что же  касается первых
понятий разума, то среди того, что собрал предоставленный самому себе разум,
нет ничего такого, что мы не считали бы подозрительным и подлежащим принятию
лишь только  в  том  случае,  если оно подвергнется  новому  суду, который и
вынесет  свой  окончательный приговор. Мало того, и  данные самих  чувств мы
подвергаем многообразной проверке. Ибо чувства неизбежно  обманывают, однако
они же и указывают  на свои ошибки; только ошибки близки,  а указания на них
приходится искать далеко.
     Недостаточность чувств двояка:  они или отказывают нам  в своей помощи,
или  обманывают нас. Что касается первого,  т. е.  множества  вещей, которые
ускользают  от  чувств,  хотя  бы и  хорошо  расположенных  и  нисколько  не
затрудненных, это происходит либо вследствие тонкости тела, либо  вследствие
малости его частей,  либо вследствие  дальности расстояния, либо  вследствие
замедленности или  быстроты движения, либо вследствие привычности  предмета,
либо по другим причинам. С другой стороны, и тогда, когда чувства охватывают
предмет,   их  восприятия   недостаточно  надежны.   Ибо   свидетельство   и
осведомление чувств всегда  покоятся на аналогии человека,  а не на аналогии
мира; и весьма ошибочно утверждение, что чувство есть мера вещей.
     И  вот, чтобы помочь этому, мы,  в  своем  усердном и  верном служении,
отовсюду   изыскиваем   и   собираем   пособия   для   чувств,   чтобы   его
несостоятельности дать замену, его уклонениям -- исправления. И замышляем мы
достигнуть этого при помощи не столько орудий, сколько опытов. Ведь тонкость
опытов намного превосходит  тонкость самих  чувств, хотя  бы и  пользующихся
содействием изысканных орудий (мы говорим о тех опытах, которые разумно и  в
соответствии с правилами придуманы и  приспособлены  для постижения предмета
исследования). Таким образом,  непосредственному восприятию чувств самому по
себе мы не  придаем много значения,  но приводим дело к тому,  чтобы чувства
судили  только об опыте,  а опыт о самом предмете. Поэтому мы  полагаем, что
предстаем бережными покровителями чувств (от которых  нужно  всего  искать в
исследовании  природы,   если  только  мы  не  хотим  безумствовать),  а  не
малоопытными  истолкователями  их  вещаний,  так что выходит, что  иные лишь
неким исповеданием, а мы самим делом чтим и охраняем чувства. Таково то, что
мы готовим  в  качестве  светоча, который надо