го преимущество,  что ему
очень не понравилось,  и он стал  пугать меня тем, что я нахожусь во  власти
итальянцев,  говоря  мне: "Попался наконец и ты в  руки  твоих  палачей!" --
"Почему  же  они палачи?  -- возразил я. -- Разве у нас нет правосудия?"  --
"Правосудия, --  вскричал он, смеясь, -- вот если бы пришли к нам австрийцы,
тогда бы у нас было правосудие!" -- "Что же, разве в Австрии преступников не
наказывают  смотря  по  степени  их  виновности?"  --  спросил  я.  "Хоть  и
наказывают, да не так  скоро, как здесь, где  осуждают людей без достаточных
улик!"  --  отвечал он. При этом  я подумал про  себя:  а вы, верно, мастера
скрывать свои мошеннические проделки*. Другой  заключенный, родом из  Павии,
тоже  прибавил: "Да, да, итальянцы --  такая сволочь, что осуждают  даже без
улик". Потом принялся рассказывать свое  прошлое, сколько раз он был осужден
и, присоединившись  к моему первому собеседнику, вместе  с ним стал  хвалить
Австрию.  Разговор их окончился пожеланием,  чтобы австрийцы снова  пришли к
нам.

     [Какое  странное  противоречие!   Помешанный  оказывается  нравственнее
здравомыслящих преступников.]

     В эти  дни даже  в  тюрьме распространился  слух о  том,  что  начались
военные действия. Потому-то  заключенные и волновались так, рассчитывая, что
когда  австрийцы снова завладеют страной, то  сейчас же  отворят  все  двери
тюрьмы.  Я возразил на это: "А в случае, если  победа  останется на  стороне
итальянской армии, разве вы не надеетесь получить снисхождение?" -- "Как же,
дожидайся снисхождения от итальянцев! -- отвечали  мне  товарищи. -- Теперь,
когда ты попался  к  ним  в  лапы, ты  сам увидишь,  что  тебе  не выбраться
отсюда". -- "Да, да, это  правда!" -- сказал я и таким образом положил конец
этому неприятному разговору, не желая нажить себе врагов и в тюрьме.
     Между тем, чтобы  сократить время своего заключения, я стал  делать  по
ночам еще большие сумасбродства в надежде на прекращение таким способом моих
мучений. У меня при этом было только одно желание  --  увидеть докторов, так
как никто больше ко мне не приходил, а я чувствовал потребность поговорить с
рассудительными людьми. По  временам стал навещать меня профессор Л. и своим
доверчивым  обращением  очень успокаивал меня, но  по окончании  его  визита
мучения мои опять возобновлялись.
     Около  этого же  времени я убедился,  что и директор тюрьмы, посещавший
нас, старался всячески ободрить меня. Войдя  в камеру, он обращался ко мне с
расспросами насчет моего притворного сумасшествия, делал вид, что верит мне,
и   уходил,  радуясь  за  меня.   Но  однажды   ночью  я  до  такой  степени
неистовствовал, что караульный с досады начал даже грозить мне; тогда пришел
профессор  Л.   и,  отведя   меня  в  сторону,  посоветовал  мне  не  делать
сумасбродств  и  не  стараться  разбить  себе  голову,  обещая  и  без  того
освободить меня.
     Впрочем, я уже не сомневался в этом; но мне так надоедали товарищи и те
заключенные, с которыми приходилось встречаться  на дворе во время прогулок,
что  с целью добиться  их молчания я  мешал им спать,  поднимая ужасный крик
после  ночного обхода;  таким образом я будил их, и они потом долго не могли
уснуть снова.  Тем не  менее дни свои я  проводил довольно печально: главным
образом, тяжело мне было оттого, что раньше я всегда с ужасом думал о тюрьме
и теперь никак не мог избежать подобного бедствия. Эти  мысли приводили меня
в такое бешенство и до того отуманивали мою голову, что я в самом деле готов
был  помешаться*,  если  бы  меня  не  поддерживало   воспоминание  о   моих
покровителях.  К  тому же я почти каждую ночь видел  сны, и  мне  доставляло
удовольствие разбирать их, причем  мне  всегда казалось,  что они предвещают
мне скорое освобождение.

     [Это  выражение  доказывает,  что   помешанный  может  сознавать   себя
сумасшедшим, и служит опровержением  народного  предрассудка, разделяемого и
психиатрами,   будто   такого  рода  сознание   является  всегда   признаком
притворства больного.]

     Наконец вопрос о моей  болезни должен был решиться; профессора-эксперты
собрались  все трое и стали испытывать мою  силу, конечно, с  целью  найти в
этом  доказательства  моей  мнимой  болезни.  Суд, состоящий из "итальянской
сволочи",  как   выражались  мои   товарищи   по  заключению,   распорядился
приготовить экипаж, и в самый день Троицы двое каких-то господ, показавшихся
мне чиновниками, потребовали меня  через надзирателя. Тотчас же была отперта
камера, и я последовал  за надзирателем. Меня посадили в экипаж и привезли в
больницу  для  умалишенных;  тут  спутники мои, раскланявшись, уехали,  а  я
остался здесь, где мне лучше, нежели в тюрьме.

     (В Павианском доме умалишенных, 22 ноября 1866 г.)


II.ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПОМЕШАННЫХ (к VII главе)
     Как я  уже говорил раньше, в Пезарской больнице для умалишенных по моей
инициативе был заведен дневник, род журнала, в котором  помещались биографии
душевнобольных и  статьи,  ими самими написанные. Впоследствии  такого  рода
журналы велись и в других  домах умалишенных -- в Реджио, Палермо, Перуджии,
Анконе, Неаполе и пр., так что материал, могущий служить подтверждением моей
теории, накопился очень большой, и я теперь затрудняюсь, что именно  выбрать
из  него.  Однако  попробую  это  сделать.  Вот  два  номера   "Газеты  дома
умалишенных"  в  Реджио за 1875 год.  Там,  между прочим, помещена биография
одного  бедняка  рабочего,  не  получившего  никакого  образования,  но  под
влиянием  умопомешательства высказывавшего идеи,  как будто заимствованные у
Дарвина. Подобный же случай был и в моей практике с продавцом губок, о чем я
уже говорил раньше. Привожу эту биографию целиком.
     Дж. Р. из Модены находится у нас в больнице с 1850 года, хотя и раньше,
должно быть,  страдал умственным  расстройством  лет 16.  Природа  совсем не
одарила его красивой наружностью. Рахитик, несколько сутуловатый, с  плоским
худым лицом,  большими ушами, длинными ресницами, крупным крючковатым носом,
как будто стремившимся поцеловать подбородок, и медленными движениями, -- он
вызывал  невольную  улыбку при  первом  же взгляде на него.  Но,  узнав  его
поближе, им нельзя  было не заинтересоваться, так  как  вне припадков  бреда
речь его отличалась рассудительностью и остроумием.
     Прошлое его  осталось  для  нас темным. Мы знали только, что он холост,
происходит  из  бедной  чиновничьей  семьи  и  как  будто  кое-чему  учился.
Помешательство  у  него было,  очевидно, наследственное: мать его, 84-летняя
женщина,  страдала  манией  преследования,  выражавшейся  в боязни,  что  ее
изнасилуют или  отравят. Сына своего  она считала сумасшедшим, жалела  его и
справлялась   о  нем.  Можно  думать,  что  и  у  ней  помешательство   было
наследственное,  так  как  тетка ее  с  материнской  стороны умерла  в  доме
умалишенных, а дядя лишил себя жизни.
     Сын унаследовал от матери не только самое сумасшествие, но и форму его.
В  молодости  он,  должно  быть,  либеральничал  и  попал  на замечание  или
подвергся гонениям  со  стороны правительства герцогства  Модены. Вследствие
этого  у него, вероятно,  и явилась  мания  преследования,  сопровождавшаяся
слуховыми  и  зрительными  галлюцинациями.  Ему  почти  постоянно  слышались
какие-то ужасные  звуки -- грохот разговорной  трубы,  как  он  выражался, и
представлялись  ангелы, священники,  женщины, кричавшие  ему  на  ухо, через
трубы и  рупоры,  разные оскорбительные слова  и угрозы. Больной  называл их
шпионами  инквизиции и  уверял,  что с помощью  таинственных  гальванических
нитей  они распоряжаются всеми  его  действиями, так что он совершенно лишен
свободы. Тщетно  старался он избавиться от них, переменить место  жительства
-- шпионы,  напротив,  сделались  после  этого  еще  злее и  многочисленнее.
Однажды бедняк увидел, как целые сотни  их  спустились из трещины потолка  и
начали дуть ему в уши с такою силою, что он в испуге убежал.
     Впрочем, он говорил об этих видениях, только когда его спрашивали, да и
то  неохотно,  как  будто  опасаясь  даже упоминать  о  них.  Обыкновенно он
проводил целые дни, сидя где-нибудь в уголке с опущенной головой, спокойный,
неподвижный и равнодушный ко всему окружающему.
     Однажды я спросил его, не занимался ли он прежде каким-нибудь ремеслом,
и, узнав, что он может точить, предложил ему приняться опять за это занятие.
Он охотно согласился, особенно когда  я обещал увеличить его порцию табаку и
вина. Через несколько времени я поручил ему обучить токарному ремеслу одного
глухонемого юношу, и он с успехом выполнил это поручение. Потом я попробовал
привлечь его к  участию в спектакле; но, хотя данная ему  роль состояла лишь
из нескольких односложных  слов и вполне подходила к  его характеру, бедняга
не в состоянии был ее выучить -- до такой степени ослабела у него память.
     И однако  же --  кто бы мог подумать!  -- в этом больном, слабом  мозгу
созрела стройная, логическая  философская  система.  Каким  образом подобные
идеи могли возникнуть и  развиться  в нечто цельное у такого субъекта -- для
меня  осталось непонятным. Невозможно допустить, чтобы они явились у него до
болезни:  при  своем   ограниченном  уме,  при  полном  отсутствии  научного
образования  и скудных познаниях разве мог бедный  рабочий получить подобные
идеи извне,  живя в Модене,  и притом 40 лет тому назад? Но еще невозможнее,
чтобы они могли явиться и окрепнуть до  непоколебимой  уверенности уже после
болезни,  когда несчастный  находился под влиянием галлюцинаций и бреда. Как
бы  то  ни  было,  он  оказался убежденным,  последовательным материалистом.
Долгое  время  никто  из нас и  не подозревал этого. Но  однажды, совершенно
случайно, когда кто-то употребил слово душа, наш больной совершенно спокойно
заметил, что душа не существует. "В мире нет ничего, кроме материи и сил, eй
свойственных, -- сказал он, -- мысль является в мозгу и составляет результат
силы, подобной электричеству. Мир есть материя, а физическая материя  вечна,
бесконечна  (не  имеет  ни  начала,  ни  конца);  исчезают  только  формы да
индивиды: человек,  как личность, после смерти превращается в ничто,  а тело
его претерпевает неизвестно какие изменения".
     "Чем  же  вы объясните  появление человека на  земле?" --  спросили  мы
нашего больного. "Последовательными  изменениями, -- отвечал он, --  сначала
это  был, может быть, простой червяк, который,  после целого ряда изменений,
сделался человеком  (совершенно дарвиновская  теория!).  -- Религии выдуманы
попами, -- продолжал он,  -- в  политическом отношении лучшее  правительство
есть республика, а в гражданском  -- установление полигамии". Вообще во всех
его   убеждениях   сказывался   строгий,   последовательный,   непоколебимый
радикализм, что составляло странный контраст с его наружностью и болезнью.
     Зимою 1882 года с  ним сделался плеврит очень опасной формы. Сначала он
приписывал все болезненные явления  -- кашель,  боли, лихорадку  -- действию
гальванических токов, посылаемых ему шпионами, но с усилением недуга чувство
самосохранения  взяло  верх  и  заставило  нашего  радикала  изменить  своим
убеждениям:   он   отрекся   от   материализма   и   выполнил   все   обряды
римско-католической  церкви,  желая  этим  избегнуть  возмездия  со  стороны
конгрегации, наводившей на него невообразимый ужас. Но "шпионы" и "трубы" не
давали ему покоя до самой последней минуты. Он умер 60 лет.
     Затем  в  "Дневнике", который  велся в Сиене  под  руководством доктора
Фунайоли, мы находим чрезвычайно любопытную  для психиатров статью одного из
сумасшедших, Ф., "Замогильные записки".  Он  описывает  в  них свою духовную
жизнь после того, как "оставил человеческую оболочку, жил на земле  в образе
духа, странствовал по городам и деревням, поднимался над облаками и созерцал
оттуда красоты природы во всевозможных ее проявлениях".
     Чтобы   эта   статья   была  вполне  понятна   читателю,  нам   следует
предварительно познакомиться с ее автором.  По своим убеждениям  он  крайний
спиритуалист и совершенно отчетливо представляет себе, что душа, отделившись
от  тела,  может жить  самостоятельною,  бессмертною жизнью, между  тем  как
материальная оболочка  испытывает различные  превращения  и разлагается.  Он
допускает  награду и наказание для  всех  людей  за их  хорошие  или  дурные
поступки, совершенные в течение кратковременного пребывания на земле. По его
мнению, грешники осуждены  скитаться по  земле  в образе  духов,  тогда  как
праведникам предоставлено  наслаждаться блаженством и вечным спокойствием на
одном из бесчисленного множества миров,  наполняющих вселенную  и называемых
звездами. Сам он в качестве грешника,  тело которого  совершенно  погрязло в
грехах, после  обезглавления осужден остаться на земле, но живет на  ней без
тела;  видимая же для  людей  оболочка  его есть только призрак, и он  может
подниматься на каждое облако, плывущее по небу. Голова его зарыта в Корсике,
а тело покоится на кладбище в Пизе, поэтому он  часто посещает это кладбище,
где беседует с душами умерших  или молится  и плачет на  своей могиле, чтобы
отдать  последний   долг  своему  праху,   который   без  этого  остался  бы
неоплаканным. Там он  остается  подолгу, разговаривая с  растущими на могиле
фиалками,  задавая  им  вопросы,  на  которые  они  отвечают  то  нежно,  то
презрительно.

     Больной в настоящее время  поправился настолько,  что сознает  уже себя
состоящим из души и  тела. Но, по просьбе  доктора Фунайоли, он  описал свое
психическое  состояние  во   время  болезни.  Это   описание,  помещенное  в
"Дневнике", я и привожу здесь.
     "Я умер! Да, ангел смерти спустился ко мне и нежно, точно любящая мать,
отделив мою  душу от  тела, унес  ее на своей  бесплотной груди. И вот,  без
страдания,  без  ужаса  душа  моя  очутилась  в  пространстве, чтобы  начать
блаженное   существование,  в  котором  царствует  вечный  мир.  О  радость!
Наконец-то я навсегда расстался с этим разлагающимся от грехов телом, с этой
жизнью,  где  спокойствие  существует  только  в   книгах;   подобно   рабу,
разорвавшему  свои  цепи  и  жадно  вдыхающему  свободный   воздух,   дотоле
недоступный  ему, душа моя могла поддаться теперь обаятельным снам и  дышать
чистым свободным воздухом беспечального и безгрешного существования.
     Я  много грешил и много страдал в  жизни, но, подобно тому как  усталый
путешественник забывает  все  трудности  пути, вернувшись под  тихий родимый
кров,  я  теперь  пел от  восторга  при мысли, что  мое странствование,  мои
тревоги  кончены  и  прежние  страдания  не  повторятся вновь.  Однако  я не
совершенно покинул этот мир, нет,  -- я разговаривал,  ел, пил, трудился, но
это лишь так  казалось, в  действительности же я не ел, не пил и не работал.
Смертные говорили о моем теле,  как  будто оно  не было похоронено:  они  не
знали,  что  Это тело, употребляющее пищу и  питье, было  лишь один призрак,
обманывавший их  зрение.  И  какая разница между ними  и  мною! Тогда  как я
переносился  с  места  на место,  беспечно  болтая  и  ли о  чем  не  думая,
преисполненный веселья и  восторга, я  видел их печальными, озабоченными или
погруженными в тяжелые размышления. Тогда  у меня  являлась какая-то бешеная
радость от сознания, что я уже не нахожусь среди них.
     Я  с величайшим  удовольствием  посещал кладбища  и  в особенности одно
итальянское,   где  у   меня  было  много  знакомых,  подобно   мне  уже  не
принадлежавших к  этому миру. Я навещал их, и мы вели беседы, усевшись около
какого-нибудь  мраморного   памятника,  под  тенью  высоких  кипарисов,  или
медленно,  безмолвно  бродили по  кладбищу, погрузившись  в  наши  радостные
мысли.
     Иногда,  завидев  над  вершинами  вековых  кипарисов маленькое  облако,
окрашенное  в  разнообразные  цвета последними  лучами  заходящего  солнца и
одиноко скользившее по безоблачному небу, мы летели к нему  и,  поместившись
на этом пушистом ковре,  сиявшем всеми  цветами радуги,  смотрели оттуда  на
землю, любовались вечными красотами природы,  которая совершенно равнодушно,
бесстрастно относится к тому, как одни поколения смертных сменяются другими,
точно волны на море. Мы смотрели также  на  голубые горы,  поднимающие  свои
величавые вершины к самому небу  или на расстилающиеся  у их подошв  холмы и
долины,  золотившиеся  под  яркими  лучами  заходящего  солнца,  как   бы  с
сожалением  покидавшего  землю на целую  ночь и на  прощанье придававшего ей
тысячи разнообразных  прелестных  оттенков. Над нашими головами раскидывался
лазурный, вечный, спокойный небесный свод во всей  его  необъятности,  тогда
как  издали до  нас доносились чудные голоса ангелов,  певших своему  Творцу
"осанна!" в благодарность  за  доставленное  им счастье  и  спокойствие,  мы
присоединяли к их голосам свои собственные и, убаюканные  приятными мыслями,
засыпали там, наверху, вместе со  всей природой, чтобы в грезах наслаждаться
новыми  удовольствиями. Я  часто ходил на свою  могилу,  которую  сам  убрал
цветами,  -- мне приятно было видеть сквозь землю,  как  гниет мое  тело.  Я
садился на могильный холм, брал в руки какой-нибудь цветок, например фиалку,
целовал его  и  говорил: "О блаженный цветочек,  получивший от Бога  частицу
чудного аромата, которым  наполнено его  небесное  жилище, и  сияющий той же
чистой лазурью, которою  Он одел небесный свод,  скажи  мне, желал ли  бы ты
изменить свою форму и, оставив  свою  рощицу, сделаться  человеком?" На  это
цветок отвечал мне: "Для нас достаточно и той  радости,  чтобы в продолжение
кратковременной  жизни  людей оживлять  и  наполнять  своим благоуханием  их
жилища -- как дворец короля, так и хижину крестьянина, а после смерти того и
другого покрывать их прах своим веселым  и ароматическим покровом. У нас нет
желаний, но неужели ты, не помнящий себя от радости после того как  перестал
быть человеком,  неужели ты думаешь соблазнить нас, чтобы мы променяли  наше
мирное, невинное существование  на лихорадочную,  бурную  и  греховную жизнь
смертных?" Так говорил цветок,  а я  в это время думал: подобно этой фиалке,
обращающей  свою головку  к  солнцу,  я  стану обращать  свое лицо к Богу  и
наслаждаться  лучами его  вечной любви.  Я  оплакивал свою  смерть на  своей
собственной  могиле, полагая,  что так  как  все мои  близкие перемерли и не
осталось никого, кто мог бы  погоревать обо мне, то я обязан сам отдать этот
печальный  долг своему праху. Смертные часто смеялись надо мной, и я слышал,
как они потихоньку называли меня сумасшедшим. Ты сам сумасшедший, о человек,
рожденный женщиной, думал  я тогда, ты,  дрожащий от страха при одном только
имени  твоей  истинной  единственной освободительницы -- смерти, которую  ты
изображаешь в ужасном  виде, хотя  она  так  прекрасна, хотя  она-то  и есть
настоящая жизнь. Да знаешь  ли ты, что твое существование есть не что  иное,
как постоянная смерть, а моя смерть вечная жизнь?
     Я путешествовал, видел Пизу, Ливорно и другие города,  побывал также во
Флоренции,  которую я знал прежде, когда чужеземные  солдаты гордо ходили по
ее  прекрасным  улицам  и  площадям,  когда  она с  распростертыми объятиями
принимала своего короля, честного  человека (Galantoumo),  точно  влюбленная
невеста,  встречающая  своего  жениха,  и,  наконец, когда  она  страдала  и
горевала о том, что в этой борьбе из-за любви победа  осталась на стороне ее
надменного соперника -- Рима. Пока я  путешествовал, смертные укоряли меня в
пренебрежении  к моим делам, говорили,  что я только даром ем хлеб  и пр. Но
могли ли  они понять, что для меня  пища, одежда и  пр.  все это  ничего  не
значило,  что  душа  моя  находилась  в слишком  блаженном  состоянии, чтобы
заниматься делами, к которым я теперь относился равнодушно".
     В  той же  "Хронике" есть прекрасная поэма в  стихах, написанная  одной
бол