ми  глазами. Вместимость
его черепа равняется 1544, лицевой угол 82, температура 37,6°.
     Осенью  1871  года на него  вдруг  напала  страсть к  бродяжничеству, к
болтовне;  он начал  останавливать самых высокопоставленных  лиц на площадях
или в присутственных  местах, жалуясь  им на оказанную ему несправедливость,
уничтожал съестные припасы, опустошал поля и бегал по дорогам, грозя кому-то
жестокой  местью.  Мало-помалу   несчастный   вообразил  себя  богом,  царем
вселенной  и  даже  говорил  проповеди  в  соборе  Альба  о  своем   высоком
назначении. Когда его  поместили  в  дом умалишенных в Ракониджи, он вначале
держал себя тихо, пока был твердо убежден, что здесь никто не  сомневается в
его  могуществе; но при первом  же противоречии стал грозить, что  опрокинет
земной шар, разрушит  все  государства  и сделает себе пьедестал из развалин
целого  мира.  При  этом   несчастный   называл   себя  владыкой  вселенной,
олицетворением стихий и -- то братом, то сыном, то отцом солнца.
     "Мне  уже надоело, -- кричал  он, -- содержать на свой счет такую массу
солдат и  праздношатающихся! Справедливость требует, чтобы, по крайней мере,
правительство и  богатые  люди  прислали  мне значительную  сумму  денег для
уплаты  долгов смерти!" Так называл он требуемый  им налог и обещал навсегда
сохранить  жизнь уплатившим его,  бедняки же все  должны  были  умереть  как
совершенно  бесполезные существа.  Затем его  крайне возмущала необходимость
содержать в  своем дворце столько  помешанных,  и он не раз  просил  доктора
отрубить  им всем головы, что не мешало ему, однако, заботливо  ухаживать за
ними в  случае их болезни.  Вообще непоследовательность у него была  полная.
Небольшие деньги, получаемые им за поденную работу, он употреблял для уплаты
какому-нибудь  мошеннику,  которого  посылал с  письмами  и поручениями то к
солнцу, то к звездам, то к смерти, к грому и вообще к силам природы, прося у
них помощи, а по ночам вступал с  ними  в дружеские интимные беседы. Когда в
окрестных  деревнях  случалось  какое-нибудь  бедствие, он  был  чрезвычайно
доволен,  считая  его  одним  из  обещанных  им  наказаний  и  видя  в  этом
доказательство, что погода, солнце или гром повинуются ему.
     В  чемодане  у  него  хранились  какие-то  жалкие подобия корон, но  он
уверял, что "это настоящие императорские и королевские венцы Италии, Франции
и других государств, а короны,  которые  носят теперь  государи  этих стран,
признавал   не   имеющими   никакой   цены,   как   неправильно  захваченные
узурпаторами, обреченными на гибель в ближайшем  будущем, если только они не
заплатят  ему  деньги  смерти  (i  debiti  délia  morte)  векселями  на
множество миллиардов".
     Но  всего  типичнее  проявлялся  безумный  бред  этого  больного в  его
письменных произведениях. В молодости он выучился  читать и  писать;  однако
теперь  считал недостойным себя обычный  способ письма и потому изобрел свой
собственный для  своих записок, векселей, указов, адресованных или к солнцу,
или к  смерти, или к военным и гражданским властям. Карманы его  были всегда
наполнены подобными документами.  Писал он, употребляя  преимущественно одни
только  заглавные буквы, к  которым  иногда  присоединял  известные  знаки и
фигуры для обозначения предметов  и лиц. Слова по  большей  части отделялись
друг от друга  одной  или двумя точками  и состояли лишь из нескольких букв,
почти всегда исключительно согласных, без всякого отношения к числу слогов.
     Например,  чтобы  написать  две  фразы:  "Domine  Dio  Sole  ricoverato
all'ospedale di Racconigi fa  sentire al prefetto del tribunale di Torino se
vuol  pacare i debiti délia  morte. Prima di  metire  venga  di  presto
all'ospedale di Racconigi"*, он на большом листе изобразил следующее:

     [Владыка  Бог  Солнце,  находящийся  в  больнице Ракониджи,  спрашивает
председателя суда  в Турине, желает ли он заплатить долги смерти. Прежде чем
умереть, пусть явится скорее в госпиталь Ракониджи.]

     (см.рис. lombrozo_geni_08.gif)



     Вместо подписи нарисован был двуглавый орел с лицом на груди -- любимая
эмблема больного, который носил ее даже на шляпе и на платье.
     Здесь кроме  пропуска некоторых  букв, преимущественно гласных, как это
принято  у  семитов,  мы  встречаемся  еще и с  употреблением  тех символов,
которые в египетских иероглифах называются определительными (determinativi).
Taк, например, смерть изображена посредством черепа и костей, а председатель
туринского  суда --  посредством грубо нарисованного  в полумесяце, и притом
вверх ногами, профиля.
     В  других произведениях того же  больного  возврат к  древним письменам
(атавизм) еще заметнее, так что буквы почти совершенно заменены рисунками.
     Например,  чтобы  сильнее  выразить  все величие своей  власти, больной
нарисовал  целый ряд рожиц, служащих эмблемами стихий  и близких ему  высших
существ, составляющих армию, готовую по первому знаку его ринуться на борьбу
с  земными  владыками,  оспаривающими  у  него  господство  над  миром.  Тут
изображены  по  порядку: 1) Вечный Отец, 2) Святой Дух,  3) Св.  Мартин,  4)
Смерть, 5) Время, 6) Гром, 7) Молния, 8) Землетрясение, 9) Солнце, 10) Луна,
11) Огонь (военный министр), 12) Могущественный человек,  живущий от  начала
мира,  и брат автора письма, 13) Лев ада, 14) Хлеб, 15) Вино.  Затем следует
двуглавый  орел,  который  заменяет на  рескриптах  печать или подпись.  Под
каждым  изображением находятся, кроме  того,  буквы, например, под первым --
P.D.Е.I. (Padre Eterno), под вторым -- L.S.P.S. (lo Spirito Santo) и т.д.
     Это  одновременное  употребление букв, рисунков  и эмблем  представляет
интересный  факт в том отношении, что напоминает фоноидеографический период,
наверное, пережитый всеми  народами  (без  всякого сомнения,  мексиканцами и
китайцами) до изобретения ими буквенного письма, что доказывается не  только
греческим словом grafo  для  выражения  глаголов  рисовать или писать, но  и
самой формой теперешних письменных знаков, напоминающих звезды и планеты.
     У  дикарей Америки и Австралии письменные буквы и до сих пор заменяются
грубо сделанными  рисунками. Так, чтобы выразить  письменно, что  кто-нибудь
обладает быстротою птицы, они изображают человека с крыльями вместо рук. Два
челнока с фигуркой  внутри (медведь и семь рыб)  служат выражением того, что
рыбаки  поймали  в реке медведя  и несколько  рыб. Это даже и не письмена, а
скорее связанные одной общей идеей знаки,  служащие для напоминания событий,
сохраняющихся в песнях или преданиях.
     У некоторых  племен  существуют еще менее совершенные письменные знаки,
напоминающие наши ребусы; так, американцы племени Майя для обозначения слова
врач рисуют человека с пучком травы  в руке и крыльями  на ногах,  очевидно,
намекая этим на обязанность его поспевать всюду, где нуждаются в его помощи;
эмблемой дождя служит ведро и пр.
     Точно так же древние китайцы, чтобы выразить понятие о злости, рисовали
трех  женщин, вместо слова свет изображали солнце и  луну, а вместо  глагола
слушать -- ухо, нарисованное между двух дверей.
     Эти грубые эмблематические письмена приводят нас к тому заключению, что
риторические фигуры,  составляющие гордость педантов-филологов,  доказывают,
скорее,  ограниченность  ума,  чем  его  высокое  развитие;  в  самом  деле,
цветистостью  часто  отличаются разговоры идиотов и  глухонемых,  получивших
образование.
     После того  как эта  система письменного выражения идей  практиковалась
долгое  время, некоторые  наиболее  цивилизовавшиеся  расы,  как,  например,
мексиканцы  и  китайцы,  сделали  шаг  вперед:  они  сгруппировали   фигуры,
служившие   вместо  письменных   знаков,  и  составили  из  них   остроумные
комбинации, которые хотя прямо и  не выражали собою данной идеи, но косвенно
напоминали ее, подобно тому, как  это мы видим  в шарадах. Кроме того, чтобы
читающий  не затруднялся  в  понимании  тех  или других знаков, впереди  или
позади их  воспроизводился абрис предмета, о котором  шла речь, в чем  виден
уже некоторый прогресс сравнительно  с древним способом  письма,  состоявшим
исключительно из одних только рисунков. Это произошло, вероятно, после того,
как установилась устная речь и люди заметили, что многие слова, произносимые
с помощью одних и  тех  же звуков,  могут служить  для  выражения  различных
понятий. Так, чтобы письменно выразить Itzlicoatl, имя мексиканского короля,
рисовали змею, называвшуюся на мексиканском языке Coati, и копье -- Istzli.
     Прибегнув к  такому способу письма, наш мегаломаньяк (страдающий манией
величия) еще  раз доказал, что сумасшедшие, точно так же, как и преступники,
при   выражении  своих   мыслей,   часто  обнаруживают  признаки   атавизма,
возвращаясь к доисторической эпохе первобытного человека. В данном случае мы
легко  можем  проследить,  вследствие  каких  причин  и  посредством  какого
процесса  мышления  больной  пришел  к заключению о необходимости употребить
особые письменные  знаки. Находясь под  влиянием мании величия,  считая себя
неизмеримо  выше  всякой  власти,  какую  только  можно  вообразить себе,  и
располагая по своему произволу  даже стихиями, он, понятно, находил  простую
речь  недостаточно  ясной,  чтобы  ее  вполне  уразумели   невежественные  и
неверующие люди. Точно так же и  обычный  способ письма  мог показаться  ему
неудовлетворительным для выражения его идей, совершенно новых и необычайных.
Изображение  львиных  когтей,  орлиного клюва,  змеиного  жала,  громоносной
стрелы,  солнечного  луча  или  оружия дикарей --  вот  письмена,  достойные
повелителя мира и способные внушить людям страх и уважение к его особе.
     Этот пример -- далеко не единичный; подобный же случай описан у Раджи в
его прекрасном трактате "Письменные произведения сумасшедших"  ("Scritti dei
pazzi").  Я  сам  лечил  в  Павии  одного сумасшедшего  башмачника,  который
воображал, что в  его власти находятся солнце и  луна, и каждое утро рисовал
образцы мундиров, в какие он оденет со временем обоих своих подчиненных.
     Может быть, здесь играет также  большую роль и напряженность  известных
галлюцинаций, которых больные не могут выразить с достаточной ясностью ни на
словах,  ни  письменно,  и потому прибегают к рисованию.  В  самом деле, нам
случалось  видеть  мономаньяков, почти  всегда,  впрочем,  уже в  периоде  к
полному  безумию,  которые постоянно  чертили,  как  умели,  предметы  своих
галлюцинаций и покрывали такими изображениями целые листы бумаги.
     Так,  германский  профессор  Гунц..,  лечившийся  у  нас  от  мономании
преследования,  несколько  раз  в резких выражениях  описывал  магнетические
приборы, которыми ухитряются не давать ему покоя коллеги, и наконец составил
чрезвычайно странный  чертеж с целью показать нам, каким  образом при помощи
известных проводников  и  батарей враги могут преследовать  его  из Милана и
Турина в Павианской  больнице. Другой  мономаньяк, алкоголик,  жаловался  не
только на магнетические, но и на спиритические преследования некоего Бель...
и  в  припадке  бреда  нарисовал  своего  недруга, вооруженного  кинжалом, в
сопровождении  его жены, в виде сфинкса или сирены  в очках и с торчащим изо
рта  таинственным свистком,  заключавшим  в  себе  губительные  для  бедного
маньяка чары. Чтоб  пояснить рисунок,  к нему были приложены  стихи,  но они
только затемняли его.
     Сам  Лазаретти,  хотя  и лучше  владевший пером, прибегал ко  множеству
нелепых символов  и  украшал ими свои знамена,  которыми у него был наполнен
целый чемодан. Когда его вскрыли на суде во  время процесса, то  королевский
прокурор  был очень изумлен при виде таких невинных  трофеев,  тогда как он,
должно быть, думал  найти в чемодане разрывные  снаряды. На печати и  посохе
Лазаретти  тоже  были  вырезаны  известные  эмблемы, которым, как  мы увидим
впоследствии, он придавал большое значение.
     Еще более интересный факт в том же роде сообщил мне почтенный профессор
Морселли из своей практики.
     "Больной, -- пишет  он, -- занимался столярным ремеслом,  был  искусный
резчик  по  дереву и делал прекрасную мебель. Семь  лет тому  назад началась
психическая болезнь --  нечто вроде липемании; он пытался лишить себя жизни,
бросившись с балкона муниципального дворца, но остался жив, хотя сломал себе
ногу  и  разбил  нос.  В настоящее  время  с  ним  бывают  припадки волнения
(ажитации),   сопровождающиеся   систематизированным   бредом,   в   котором
преобладают политические, республиканские, даже анархистские идеи с примесью
немалой доли тщеславия.  Он воображает себя одним  из важных государственных
преступников  --  то  Гаспароне,  то  Пассаторе,  то  Пассананте.  Рисует  и
вырезывает постоянно, но  почти  всегда  одно  и то же  -- какие-то рисунки;
служащие олицетворением его бреда. По  большей части,  это -- род трофеев  с
гербами,  эмблематическими и аллегорическими фигурами со множеством  нелепых
надписей  --  отрывков  из  теперешних  политических  газет  или  изречений,
сохранившихся у него в памяти еще со времени детства".
     "В   числе   резных  работ   особенно  любопытна   одна,   изображающая
человеческую  фигуру  в солдатской форме  с  крыльями на плечах,  стоящую на
пьедестале, испещренном надписями  и аллегорическими девизами.  На голове  у
этой статуэтки  помещается какой-то трофей,  а кругом нее вырезаны различные
вещи, служащие  символами болезненного бреда  художника. Так,  например, тут
изображена чернильница --  это  орудие, посредством которого он когда-нибудь
одолеет   тиранов;  мундир  --  его  обычная  одежда  во   время   войн   за
независимость;  крылья   служат  выражением  той  идеи,   что,  уже   будучи
сумасшедшим,  он продавал на площади Порто Реканати свои резные  работы, и в
том числе  изображения  ангелов,  по одному  сольдо за  штуку; медаль ордена
свиньи -- это знак отличия, который  ему  хотелось бы повесить на груди всем
богачам и  владыкам  земного  шара  в  насмешку  над ними;  шлем с  фонарем,
прикрепленным  к   забралу  (что  напоминает  шайку  мошенников  в  оперетке
Оффенбаха),  служит  эмблемой  карабинеров,  доставивших  его   в  больницу;
положенная  наискось сигара (обратите внимание на эту подробность)  означает
презрение  к  королю и тиранам,  а искривленное  положение ноги напоминает о
переломе, бывшем следствием прыжка с балкона.
     "Надписи на пьедестале составлены из  отрывков стихотворений и газетных
статей политического содержания, которые всегда  на устах у нашего больного,
придающего им  таинственное значение в смысле намека на рабство, в каком его
держат теперь в больнице, и на возмездие, какое он готовит за это".
     "Но самое замечательное  из произведений  бедного столяра -- это трофей
на  голове   статуэтки,  служащий,  так  сказать,  графическим  изображением
песенки*, не  знаю,  им  ли  самим  сочиненной  или только заимствованной из
какого-нибудь сборника народных-песен. Каждому куплету песенки соответствует
особое  символическое  изображение.   Для   первой   строфы,  например,   яд
представлен  в виде  чаши, тут же нарисована и  пара кинжалов;  саркофаг или
ящик  с  крышкой  служит  эмблемой  слов  окончить  жизнь   и  гроб;  любовь
олицетворяется двумя букетиками цветов.

     [Вот перевод этой песенки, воспроизведенной проф. Ломброзо  по рукописи
автора.


        БУДУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ
        песенка
     Яд я теперь для себя приготовил,
Пару кинжалов держу у груди,
С жизнью расстаться я сильно желаю,
С жизнью печали и мрачной тоски.
Буду любить тебя даже за гробом,
Даже и мертвый все буду любить.
Колокол мерно тогда зазвучит,
Смерть всем мою возвещая;
Звон погребальный к тебе долетит,
Станешь ему ты внимать, дорогая.
Буду любить тебя даже за гробом,
Даже и мертвый все буду любить.
Мимо тебя пронесут до могилы
Прах мой в сопутствии пестрой толпы;
Дряхлый священник, взобравшись на вилы,
Вечную память тогда пропоет.
Буду любить тебя даже за гробом,
Даже и мертвый все буду любить.]

     Для второй  строфы под  изображением колокола помещены  две  скрещенные
трубы, как олицетворение похоронного звона; пестрая  толпа  третьей строфы и
священник  или, скорее, шляпа священника тоже не забыты, так что для полноты
картины недостает  только  вил.  Нужно заметить, что  нож и вилка -- любимые
орудия больного:  изображение  их служит  эмблемой того, что он  ест и пьет,
находясь в неволе, "на  галерах", по его выражению, и потому он всегда носит
эти орудия, сделанные  им самим из  дерева, в  петлице своего  платья или на
шапке".
     Здесь кстати будет  снова припомнить, что  у дикарей легенды их пишутся
именно таким способом, т.е. рисунки перемежаются со стихами.
     Подобное изобилие  эмблем  затемняет иногда  смысл картин  даровитейших
художников, страдающих галлюцинациями.
     5) У некоторых, хотя и  немногих, душевнобольных является, по замечанию
Тозелли,  странная  склонность  к  рисованию  арабесок  и  орнаментов  почти
геометрически  правильной формы, но  в  то  же  время  чрезвычайно  изящных;
впрочем, особенность такого рода обнаруживают только мономаньяки, у безумных
же  и маньяков преобладает хаотический беспорядок,  правда,  иногда  тоже не
лишенный изящества, как это доказывает сообщенная мне  Монти и  нарисованная
сумасшедшим  картинка,  с  изображением  какого-то  здания, составленным  из
тысячи мельчайших завитков, красиво перепутанных между собою на всевозможные
лады.
     6)  Далее,  у  многих, в особенности  у  эротоманьяков,  паралитиков  и
безумных,  рисунки   и   поэтические   произведе-ния   отличаются  полнейшей
непристойностью;  так, один  душевнобольной  столяр вырезывал на углах своей
мебели  и  на  верхушках  деревьев мужские  половые  органы,  что,  впрочем,
опять-таки  напоминает  скульптуру  дикарей  и древних  народов,  в  которой
половые органы встречаются  повсюду.  Другой,  капитан  из Генуи,  постоянно
рисовал  неприличные сцены. Иногда  такие художники  стараются замаскировать
циничность  своих  рисунков  и  объяснить  ее  мнимыми  требованиями  самого
искусства,  как,  например, больной,  воображавший, что  изображает  картину
Страшного  суда,  или  патер,  который рисовал  обнаженные  фигуры  и  потом
затушевывал  их  так  артистически,  что  детородные  органы,  груди  и  пр.
выделялись совершенно  ясно,  и на упреки в непристойности  возражал, что ее
находят  лишь  люди,  враждебно  относящиеся к его  рисункам. Этот  же самый
субъект  часто изображал  группу  из трех лиц  --  женщину в  объятиях двоих
мужчин, из которых один был в шляпе патера (Раджи).
     Маньяк  М.,  писавший  иногда,  как  мы уже  видели,  такие  прелестные
стихотворения, иллюстрировал их множеством рисунков с изображениями каких-то
невозможных  животных,   монахов   или  женщин  и  придавал  им  всем  самые
неприличные позы.
     У  некоторых,  именно у паралитиков,  цинизм проявлялся с  еще  меньшей
сдержанностью. Так,  я помню одного старика, который рисовал женские половые
органы и писал самые непристойные двустишия в заголовках писем к своей жене.
Любопытное явление представляли  также два живописца, один из Турина, другой
из Реджио, страдавшие манией величия: у  обоих было стремление  к содомскому
греху,  основанное на той безумной  идее, что они  -- боги, властители мира,
создаваемого ими  тем  же  способом,  как птицы  несут  яйца.  Один из  них,
обладавший замечательным талантом, даже изобразил себя  на картине, писанной
красками, в момент подобного создания мира, совершенно голым, посреди женщин
и различных символов своего могущества. Эта чудовищная картина воспроизводит
перед нами древнее изображение божества египтян,  Птифалло, и отчасти служит
объяснением происхождения этого мифа.
     7)  Общую черту  большей части произведений сумасшедших  составляет  их
бесполезность, ненужность для  самих  работающих, что вполне  подтверждается
изречением Г