, что он сошел  с ума,  но состояние
самого Сечени улучшилось:  он  стал менее нелюдим,  чем прежде, когда не мог
без отвращения видеть даже своих близких родных.
     Из болезненных  признаков у  него осталось  только  отвращение  к  ярко
освещенным  полям,  нежелание  выходить  из  своей  комнаты и  склонность  к
одиночеству, так что даже нежно любимых им  сыновей он допускал  к себе лишь
по нескольку раз в месяц. Во время этих редких посещений он усаживал дорогих
гостей у стола,  около себя,  и читал им свои произведения. Но  выманить его
самого  в  парк стоило  всегда  чрезвычайных усилий.  Несмотря  на  душевную
болезнь, Сечени не только сохранил полную ясность мысли, но ум его как будто
приобрел  еще большую мощь. Он внимательно следил за литературными новостями
Германии и Венгрии  и жадно  ловил  каждый признак  улучшения в судьбе своей
родины. Когда вследствие австрийской интриги замедлилось окончание постройки
восточной  железной  дороги,  проложенной благодаря  усилиям этого  великого
патриота, он написал  Зичи (Zichy) письмо, уже  по одному маленькому отрывку
из которого можно судить о том, какой глубокий мыслитель был Сечени:
     "Все, некогда существовавшее в мире, не исчезает из него, но появляется
в  другой форме,  при других  условиях.  Разбитая  бутылка, конечно, уже  не
годится  для  своего  прежнего   назначения,  но   эти  жалкие   осколки  не
уничтожаются и,  будучи  положены в  горн, могут  еще  превратиться в  новый
сосуд, где заблестит  царское вино -- токай, тогда как раньше бутылка, может
быть, заключала в себе плохое ви-но... Для венгерца нет большей похвалы, как
если о  нем  скажут, что он остался непоколебим. Ты знаешь,  милый друг, наш
старинный девиз:  "Стоять  твердо  даже в грязи", -- останемся же верны ему,
несмотря  на  упреки наших  братьев,  и  будем  работать  для общего  блага.
Удержаться  на своем посту, посреди комьев грязи, бросаемых в лицо братьев и
товарищей  по  оружию  легкомысленными  или фанатичными  патриотами,  упрямо
удерживать за собою раз занятый пост, хотя бы сердце надрывалось при этом от
оскорблений, -- вот лозунг и пароль нашего времени".
     В  1858  году,  когда австрийский  министр  стал оказывать  давление на
Венгерскую Академию с целью добиться уничтожения того параграфа, по которому
разработка  мадьярского  языка  считалась  ее  главным  назначением,  Сечени
написал другое письмо, отлично рисующее возвышенный характер этого патриота.
     "Могу  ли я молчать, -- пишет  он, -- видя, как уничтожается  засеянная
мною  нива? Могу  ли  я  забыть  услуги, оказанные  нам этим  могущественным
учреждением? Я предлагаю  этот вопрос, я -- страдающий совсем не помрачением
рассудка, но роковой способностью видеть слишком ясно, слишком отчетливо, не
обманывая себя никакими  иллюзиями.  Разве я не обязан забить тревогу, когда
вижу,  что  наше  правительство (династия),  под влиянием  каких-то  злобных
наветов, с ожесточением преследует самый живучий из подвластных ему народов,
народ,  которому  судьба  готовит  великую будущность? Его  хотят  не только
уничтожить, но  задушить, отнять  у него все характеристические особенности,
вырвать с корнем вековое имперское дерево.  Как основатель  этой Академии, я
должен  возвысить теперь свой голос. Пока голова держится у меня на  плечах,
пока ум  мой  еще не окончательно омрачился и глаза мои не покрылись  вечным
мраком,  я  буду  твердо стоять  на  том, что право  изменять устав Академии
принадлежит мне. Император наш рано или поздно придет к  тому убеждению, что
слить в одно целое,  ассимилировать все народы,  живущие  в подвластном  ему
государстве,  есть  не  что  иное,  как  утопия, придуманная его министрами;
наступит  время, когда все  эти  народы отделятся от империи и  только  одни
венгерцы, не имеющие расового сродства с другими европейскими нациями, будут
стремиться  достигнуть  предназначенного  им  судьбою развития  под  охраной
королевской династии".
     Это  было  в 1858 году.  На следующий год, еще до разгара войны, Сечени
предсказывал   ее   неудачный  исход  и  результаты.   "Кризисы  обыкновенно
оканчиваются   выздоровлением,  --  говорил  он,  --  если  только   болезнь
излечима".  Около  этого  времени была издана  им в  Лондоне  книга,  где  в
странной, юмористической, но вместе с тем  и  мрачной форме он рассказывает,
какие бедствия испытала  Венгрия  под железным управлением Баха,  очерчивает
будущность  ее  и  советует  держаться  политики  соглашения,  примирения  с
Австрией, но  не подчинения ей. "В сущности, это жалкая ничтожная  книжонка,
-- говорил  он о  своем труде, -- но  знаете ли вы,  как  образовался остров
Маргариты?  Согласно  древнему  преданию,  на   том  месте,  где  он  теперь
находится, протекал прежде Дунай; каким-то образом на дно его попала однажды
падаль и  застряла  в песке; и вот около нее постепенно стал  образовываться
остров. Моя книга есть тоже нечто вроде этой падали, -- кто знает, что может
выйти из нее со временем!"
     Через несколько  месяцев Баха  сменил  Гюбнер,  и  либеральная  система
управления была впервые  введена в Венгрии. Бедный  Сечени не помнил себя от
восторга;  из  своего  скромного  убежища  он поддерживал  нового  министра,
посылал  ему  проекты  реформ,  сочинял  и  редактировал  планы  возрождения
Австрии, не забывая, конечно, при этом и свою родную Венгрию.
     Многие из великих австрийских государственных деятелей  приезжали тогда
к нему за советами и черпали вдохновение в  его  умной беседе. К  несчастью,
восторг  слишком скоро сменился разочарованием: место Гюбнера занял  Тьерри,
бездарный  ученик Баха,  приверженец  старой системы  и прежних  австрийских
порядков: все реформы были тотчас же отложены в долгий ящик.
     Трудно представить, в какое отчаяние пришел несчастный Сечени, узнав об
этом...  Он  зовет к себе Рехберга, просит его предупредить, пока  еще  есть
время,  императора  об  ошибочности  такого  образа  действий  и  предлагает
программу  двух отдельных конституций для  Австрии и  Венгрии; согласно этой
программе внутренние  вопросы  должны  были  разрешаться каждым государством
отдельно,  внешние  же,  касающиеся  блага всей империи,  --  сообща. Однако
Рехберг  не обладал  прозорливостью  гениального  безумца Сечени  и  сказал,
покачивая  головой:  "Сейчас  видно,  что  эта  программа  написана  в  доме
умалишенных".  Мало того,  министр Тьерри,  заподозрив в  великом мадьярском
патриоте простого  заговорщика, посылает отряд жандармов произвести у него в
больнице  обыск, грозит ему тюремным заключением и  велит отнять у него даже
любимые бумаги.
     Несчастный  безумец,  умопомешательство  которого  проявлялось  лишь  в
неудержимой  потребности  быть  полез-ным  своей  родине   и  в  мучительном
сознании, что он недостаточно много  работал для нее,  убедился теперь,  что
для  него  закрыты  все пути  к  деятельности, и в  порыве  отчаяния,  после
неудачной попытки заглушить жгучие  страдания беспрерывной игрой в  шахматы,
наконец лишил  себя  жизни выстрелом из револьвера.  Это  было 8 апреля 1860
года,  а в  1867  году император Франц  Иосиф I  сделался  королем  Венгрии,
осуществив все,  о  чем мечтал по-гибший  в  больнице  Доблинга  безумец,  и
Рехбергу, осмеявшему составленную им  программу,  поручено было применить ее
на практике.
     Известно,   что   Гофман,  самый   причудливый   из   поэтов,   обладал
замечательными способностями не  только  к поэзии,  но также  к  рисованию и
музыке; он является творцом особого рода фантастической поэзии, хотя рисунки
его всегда переходили в  карикатуры,  рассказы отличались несообразностью, а
музыкальные произведения представляли какой-то хаотический  набор звуков.  И
вот  этот оригинальный  писатель страдал запоем и уже за много лет до смерти
писал  в своем  дневнике: "Почему это, как  наяву, так  и  во сне, мысли мои
невольно   сосредоточиваются   на   печальных   проявлениях    сумасшествия.
Беспорядочные идеи вырываются  у меня из головы подобно крови,  хлынувшей из
открытой  жилы..." К атмосферным явлениям  Гофман был до  того чувствителен,
что на основании своих субъективных ощущений составлял  таблицы,  совершенно
сходные  с показаниями термометра и барометра. В продолжение  многих  лет он
страдал  манией  преследования  и  галлюцинациями,  в  которых созданные  им
поэтические образы представлялись ему действительно существующими.
     Знаменитый анатом Фодера отличался многими странностями:  так, он часто
уверял, что может приготовить хлеба на двести тысяч человек, пользуясь одной
только простой печью, и обратить в бегство какую угодно, хотя бы миллионную,
армию  при помощи сорока солдат. Лет в 50 он  воспылал страстью  к  девушке,
жившей  на  противоположной  стороне улицы,  и, чтобы  вызвать взаимность  в
предмете  своей  любви,  не  нашел  лучшего  средства,  как  показаться  ему
совершенно  голым,  выйдя для  этого на балкон. На  улице  он останавливался
перед этой девушкой и  любовался ею  в немом  восторге. Той  наконец до того
надоело  это  преследование,  что  она вылила ведро помоев  на голову своего
обожателя,  который, однако, принял это не  за оскорбление, а, напротив,  за
выражение любви и, совершенно счастливый,  вернулся домой.  Увидев на  дворе
цыпленка, Фодера нашел в нем большое сходство  со своей возлюбленной, тотчас
же  купил  его  и начал ласкать и целовать.  Этому цыпленку дозволялось все:
пачкать книги, мебель, платье и даже садиться на постель.
     Шопенгауэр  наследовал,  по  собственному его  сознанию,  ум от матери,
энергичной, хотя и бессердечной женщины, и притом  писательницы,  а характер
-- от отца, имевшего банкирскую  контору,  человека странного,  мизантропа и
даже липеманьяка, который впоследствии застрелился.
     Шопенгауэр был  тоже липеманьяк: из Неаполя его заставила уехать боязнь
оспы, из Вероны -- опасение,  что он понюхал отравленного табаку  (1818), из
Берлина -- страх перед холерой, а самое главное -- боязнь восстания.
     В 1831 году на  него  напал новый припадок страха: при малейшем шуме на
улице  он хватался  за шпагу и  трепетал от ужаса при виде каждого человека;
получение каждого письма заставляло его опасаться какого-то несчастья, он не
позволял  брить себе  бороду, но выжигал ее, возненавидел женщин,  евреев  и
философов, в особенности этих последних, а к собакам привязался до того, что
по духовному завещанию отказал им часть своего состояния.
     Философствовал  Шопенгауэр постоянно, даже  по поводу  самых  ничтожных
вещей, например своего громадного аппетита  (философ  был очень  прожорлив),
лунного света и пр.; он верил в столоверчение,  считал возможным  с  помощью
магнетизма вправить вывихнутую  ногу у  своей собаки  и  возвратить ей слух.
Однажды его  служанка видела во сне, что он вытирает чернильные пятна,  а на
утро он действительно пролил чернила,  и вот великий философ делает из этого
такой  вывод:  "Все  происходящее  происходит  в  силу   необходимости".  На
основании такой странной логики впоследствии была построена им замечательная
по своей глубине система.
     По  своему  характеру   Шопенгауэр  был   олицетворенное  противоречие.
Признавая  конечной целью  жизни  уничтожение, нирвану, он предсказал (а это
равносильно желанию),  что проживет сто лет; проповедуя половое воздержание,
злоупотреблял любовными наслаждениями и, хотя сам выстрадал много от людской
несправедливости,  позволил  себе,  однако,   без  всякого   повода  жестоко
оскорбить Молешотта и Бюхнера и радовался,  когда правительство запретило им
читать лекции.
     Он жил всегда  в  нижнем  этаже, чтобы  удобнее  было спастись в случае
пожара,  боялся  получать  письма, брать в  руки бритву, никогда  не пил  из
чужого стакана,  опасаясь заразиться  какой-нибудь болезнью, деловые заметки
свои  писал то на  греческом, то на латинском,  то на санскритском  языке  и
прятал их в свои книги из нелепой боязни, как бы кто  не воспользовался ими,
тогда  как этой цели  гораздо легче  было достигнуть, заперев бумаги в ящик;
считал себя жертвою обширного заговора, составленного против него философами
в Готе, согласившимися хранить  молчание относительно его произведении,  и в
то же  время боялся -- заметьте это противоречие,  -- как  бы они  не  стали
говорить об этих произведениях.
     "Для меня легче, если черви будут есть  мое тело, -- говорил он, -- чем
если профессора станут грызть мою философию".
     Чувства привязанности  были ему совершенно  незнакомы: он решился  даже
оскорбить  свою мать, обвинив  ее  в  неверности к  памяти  мужа, и  на этом
основании признал  ничтожество  всех женщин,  у которых "волос долог, но  ум
короток". Несмотря на  то,  он отрицал  моногамию  и превозносил  тетрагамию
(четвероженство), находя в ней только  одно неудобство...  возможность иметь
четырех тещ.
     То  же  бессердечие  заставляло его с  презрением относиться  к чувству
патриотизма,  которое  он  называл  "страстью  слепцов  и  самой  слепой  из
страстей", и  в народных восстаниях сочувствовать не народу, а солдатам, его
усмирителям.  Этих последних, а также свою собаку, он по духовному завещанию
сделал даже наследниками своего состояния.
     Исключительной и постоянной  заботой его было собственное я, которое он
старался возвеличить всеми способами, видя в себе не только основателя новой
философской системы, но и вообще необыкновенного  человека.  В  сотне  писем
упоминает  он  с удивительным  самодовольством  о  своих  фотографических  и
писанных масляными красками  портретах и говорит даже об одном из последних:
"Я  приобрел  его  затем,  чтобы  устроить для  него  род  часовни, как  для
священного изображения".
     Николай Гоголь, долгое время занимавшийся  онанизмом, написал несколько
превосходных  комедий после того, как  испытал полнейшую неудачу в страстной
любви;  затем,  едва  только  познакомившись  с  Пушкиным,  пристрастился  к
повествовательному роду поэзии и начал писать повести; наконец, под влиянием
московской  школы писать телей он сделался первоклассным сатириком и в своем
произведении "Мертвые души"  с  таким  остроумием  изобразил  дурные стороны
русской  бюрократии,  что публика сразу поняла необходимость  положить конец
этому чиновничьему  произволу, от которого страдают не только жертвы его, но
и сами палачи.
     В это время Гоголь был  на вершине своей славы, поклонники называли его
за  написанную им  повесть из жизни казаков "Тарас Бульба" русским  Гомером,
само правительство ухаживало за  ним,  --  как вдруг его стала мучить мысль,
что  слишком уж  мрачными красками  изображенное  им положение родины  может
вызвать  революцию,  а  так-как революция  никогда не останется  в  разумных
границах и,  раз начавшись, уничтожит все основы общества -- религию, семью,
--  то, следовательно,  он  окажется  виновником  такого бедствия. Эта мысль
овладела  им  с такою же  силою,  с  какою  раньше он отдавался  то любви  к
женщинам,   то  увлечению  сначала  драматическим  родом  литературы,  потом
повествовательным  и,  наконец,   сатирическим.   Теперь   же  он   сделался
противником западного либерализма, но, видя, что противоядие не привлекает к
нему сердца читателей в  такой степени,  как привлекал прежде яд, совершенно
перестал писать, заперся у себя дома и проводил время  в молитве, прося всех
святых  вымолить  ему  у Бога прощение  его революционных  грехов.  Он  даже
совершил путешествие в Иерусалим и вернулся оттуда значительно спокойнее, но
вот в Европе вспыхнула революция 1848 года -- и упреки совести возобновились
у Гоголя  с новой силой. Его начали  мучить представления о том, что в  мире
восторжествует  нигилизм,  стремящийся  к  уничтожению  общества, религии  и
семьи. Обезумевший от ужаса, потрясенный до глубины души, Гоголь ищет теперь
спасения  в "Святой  Руси", которая  должна  уничтожить  языческий  Запад  и
основать на  его развалинах панславистскую православную империю. В 1852 году
великого писателя  нашли мертвым  от  истощения сил или, скорее,  от сухотки
спинного мозга  на полу возле образов,  перед которыми он до  этого молился,
преклонив колени.
     Если после стольких примеров, взятых из современной нам жизни и в среде
различных наций, найдутся люди,  еще  сомневающиеся в том, что  гениальность
может  проявляться одновременно  с умопомешательством, то  они докажут  этим
только или свою слепоту, или свое упрямство.

     (см.рис. lombrozo_geni_07bg.gif)




VII. ПРИМЕРЫ ГЕНИЕВ, ПОЭТОВ, ЮМОРИСТОВ И ДРУГИХ МЕЖДУ СУМАСШЕДШИМИ

     Жестоко  ошибаются, однако,  те,  которые думают,  что душевные болезни
всегда  сопровождаются ослаблением  умственных  способностей,  тогда как  на
самом  деле  эти  последние,  напротив,  нередко  приобретают  у сумасшедших
необыкновенную живость и развиваются именно во время  болезни. Так,  Винслоу
знал  одного дворянина, который,  будучи в здравом  рассудке, не мог сделать
простого  сложения, а  после  психического  расстройства  стал замечательным
математиком. Точно так же одна дама во время умопомешательства  обнаруживала
несомненный  поэтический  талант, но по выздоровлении превратилась  в  самую
прозаическую домовитую хозяйку.
     В Бисетре мономаньяк Моро выразил жалобу на свое печальное заключение в
следующем прелестном четверостишии:

     Сам Данте в своих вдохновенных строфах,

     Сам гений Флоренции, был бы не в силах

     Представить те муки, тот ужас и страх,

     Какие в застенках Бисетра постылых

     Мы вынесли...
     Эскироль  рассказывает про одного маньяка, что в  период самого острого
припадка  болезни  он  сочинял  канон,  который был  впоследствии  введен  в
богослужение  (odattato).  Морель  лечил  одного  сумасшедшего,  страдавшего
периодическим  слабоумием;  перед  наступлением  каждого  периода  он  писал
прекрасные комедии.
     Можно  привести множество примеров  того,  как самые простые,  неученые
люди  обнаруживали  во время  умопомешательства необыкновенную находчивость,
остроумие,  наблюдательность, даже глубокомыслие, не свойственные им прежде,
или такие таланты, которыми они не обладали в здоровом состоянии.
     Я лечил в Павии  одного бедного крестьянского мальчика, который сочинял
оригинальнейшие  музыкальные арии;  он  же  придумал  для  своих  товарищей,
находившихся в одной с  ним больнице, до того меткие прозвища, что они так и
остались за ними  до сих  пор. Один старик  крестьянин, страдавший миланской
проказой,  на вопрос наш,  считает ли  он  себя  счастливым, отвечал,  точно
какой-нибудь греческий  философ:  "Счастливы  все  те  люди,  даже  богатые,
которые желают быть счастливыми".
     Многие  из  моих учеников,  вероятно, помнят  того  душевнобольного Б.,
теперь уже выздоровевшего окончательно, которого  смело можно  было  назвать
гением, вышедшим  из  народа.  Он перепробовал все профессии: был  звонарем,
слугой,  носильщиком, продавцом  железных изделий,  трактирщиком,  учителем,
солдатом, писцом, но  ничто его  не удовлетворяло. Он составил для меня свою
биографию, и  так  хорошо,  что  если  исправить  некоторые  орфографические
ошибки, то она годилась бы в печать, а с просьбою отпустить его из  больницы
Б. обратился ко мне в стихах, весьма недурных для простолюдина.
     Несколько дней тому назад мне пришлось услышать от одного сумасшедшего,
простого  торговца губками, следующее философское решение вопроса о  жизни и
смерти.  "Когда  душа  оставит тело, -- сказал  он,  -- то  оно истлевает  и
принимает другую форму:  мой отец зарыл однажды  труп мула в землю, и на ней
после  того  появилось множество  грибов, а  картофель стал  родиться  вдвое
крупнее, чем прежде". Как видите,  нисколько не культивированный,  но как бы
просветленный маниакальным экстазом, ум  этого человека получил  способность
делать такие выводы, до которых с трудом додумываются лишь немногие  великие
мыслители.
     Некто В.,  лишившийся  рассудка  вор, бросился бежат