о сих пор) сделался в 1848 году
настоящим липеманьяком вследствие огорчения  от невыгодной  для себя покупки
дворца.  Он вообразил, что теперь  его ожидает нищета, что ему даже придется
просить  милостыню  и  что  умственные  способности  оставили  его;  в  этом
состоянии он не только  утратил способность писать музыкальные произведения,
но  даже  не мог  слышать  разговоров  о  музыке.  Однако  успешное  лечение
почтенного   доктора   Сансоне   из  Анконы   мало-помалу  снова  возвратило
гениального музыканта его искусству и друзьям.
     На Кларка чтение исторических сочинений производило  такое впечатление,
что он воображал  себя очевидцем  и даже действующим  лицом  давно прошедших
исторических  событий.  Блэк  и  Баннекер  представляли  себе  действительно
существующими фантастические образы, которые они  воспроизводили на полотне,
и видели их перед собой.
     Знаменитый профессор  П. тоже  нередко подвергался подобным  иллюзиям и
воображал себя то Конфуцием, то Тамерланом.
     Шуман, предвестник того  направления в  музыкальном  искусстве, которое
известно  под  названием  "музыки  будущего",  родившись  в  богатой  семье,
беспрепятственно  мог заниматься  своим любимым искусством и  в своей  жене,
Кларе Вик, нашел  нежную,  вполне достойную его  подругу  жизни. Несмотря на
это, уже на 24-м году он сделался жертвою липемании, а в 46 лет совсем почти
лишился  рассудка:   то   его   преследовали  говорящие   столы,  обладающие
всеведением,  то  он  видел  не дававшие ему  покоя звуки,  которые  сначала
складывались  в  аккорды, а  затем и  в целые музыкальные фразы.  Бетховен и
Мендельсон из своих могил диктовали ему различные мелодии. В 1854 году Шуман
бросился  в  реку, но  его спасли, и  он умер в Бонне. Вскрытие обнаружило у
него образование остеофитов -- утолщений мозговых оболочек и атрофию мозга.
     Великий  мыслитель  Огюст  Конт,  основатель  позитивной  философии,  в
продолжение  десяти  лет лечился  у Эски-роля от психического расстройства и
затем  по  выздоровлении  без  всякой  причины  прогнал жену, которая своими
нежными  попечениями  спасла  ему  жизнь.  Перед  смертью  он  объявил  себя
апостолом  и священнослужителем материалистической религии, хотя раньше  сам
проповедовал  уничтожение  всякого  духовенства. В сочинениях  Конта рядом с
поразительно глубокими положениями  встречаются чисто безумные мысли,  вроде
той,  например,  что  настанет  время, когда  оплодотворение  женщины  будет
совершаться без посредства мужчины.
     Хотя  Мантегацца  и утверждает, что  математики не подвержены  подобным
психозам,  но  и это  мнение ложно. Чтобы  "  убедиться в  этом,  достаточно
вспомнить,  кроме  Ньютона,  о  котором  я  буду  говорить  более  подробно,
Архимеда, затем  страдавшего  галлюцинациями  Паскаля и  специалиста  чистой
математики  чудака  Кодацци. Алкоголик, скупой до скряжничества, равнодушный
ко  всем  окружающим,  он отказывал в помощи даже своим родителям, когда  те
чуть не умирали с голоду.  В  то же время он был до того тщеславен, что, еще
будучи  молодым, ассигновал  известную  сумму на сооружение себе надгробного
памятника и  не позволял оспаривать своих мнений даже насчет покроя  платья.
Наконец,  помешательство  Кодацци выразилось  в том, что он  придумал способ
сочинять музыкальные мелодии посредством вычисления.
     Все  математики   преклоняются  перед  гениальностью   геометра  Ббльяи
(Bolyai),  отличавшегося, однако, безумными  поступками. Так,  например,  он
вызвал на дуэль 13 молодых людей, состоящих на государственной  службе,  и в
промежутках между  поединками развлекался  игрою  на  скрипке,  составлявшей
единственную движимость в  его  доме. Когда ему назначили  пенсию, он  велел
напечатать  белыми буквами  на  черном фоне пригласительные билеты  на  свои
похороны и сделал сам  для себя  гроб (подобные странности я наблюдал еще  у
двоих математиков,  недавно  умерших).  Через семь  лет  он снова  напечатал
второе  приглашение  на  свои  похороны,   считая,  вероятно,   первое   уже
недействительным, и в  духовном завещании обязал наследников посадить на его
могиле  яблоню,  в память Евы,  Париса и Ньютона. И  такие  штуки проделывал
великий математик, исправивший геометрию Евклида!
     Кардано, о котором современники говорили, что это умнейший из людей и в
то же время глупый,  как ребенок, Кардано, первый из смельчаков,  решившийся
критиковать  Галена, исключить огонь  из числа  стихий и назвать помешанными
колдунов и католических святых, этот великий человек был сам  душевнобольным
всю свою жизнь. Кстати прибавлю, что сын, двоюродный  брат  и отец  его тоже
страдали умопомешательством.
     Вот как описывает себя он сам: "Заика, хилый,  со  слабой  памятью, без
всяких знаний, я с детства страдал гипнофантастическими галлюцинациями". Ему
представлялся то  петух, говоривший  с ним  человеческим голосом,  то  самый
тартар, наполненный костями, и все, что  бы ни явилось в его воображении, он
мог увидеть перед собой, как  нечто действительно  существующее, реальное. С
19-  до 26-летнего возраста Кардано находился под  покровительством  особого
духа, вроде того, что некогда оказывал услуги его отцу, и этот дух не только
давал  ему  советы,  но  даже  открывал  будущее.  Однако  и  после  26  лет
сверхъестественные силы не оставляли его без содействия: так, однажды, когда
он прописал не то лекарство, какое  следовало, рецепт,  вопреки всем законам
тяготения, подпрыгнул на столе и тем предупредил его об ошибке.
     Как ипохондрик,  Кардано воображал себя  страдающим всеми болезнями,  о
каких  только  он  слышал  или читал:  сердцебиением, ситофобией*,  опухолью
живота,  недержанием  мочи,  подагрой,  грыжей  и  пр.;  но все  эти болезни
проходили  без всякого лечения или только вследствие молитв Пресвятой  Деве.
Иногда ему казалось, что мясо, которое он употреблял в пищу, пропитано серой
или растопленным воском, в другое время он  видел перед собою огни, какие-то
призраки,  --  и  все  это сопровождалось  страшными  землетрясениями,  хотя
окружающие не замечали ничего подобного.

     [Боязнь открытых площадей, широких улиц.]

     Далее  Кардано воображал,  что  его преследуют  и  за  ним шпионят  все
правительства,  что против него ополчился  целый сонм  врагов, которых он не
знал  даже по имени и никогда не видел и которые, как он  сам говорит, чтобы
опозорить  и довести его  до отчаяния, осудили на смерть даже нежно любимого
им  сына. Наконец,  ему представилось, что профессора  университета в  Павии
отравили  его,  пригласив специально для этой цели к  себе, так  что если он
остался цел и невредим, то единственно  лишь благодаря помощи  св. Мартина и
Богородицы. И  такие  вещи высказывал писатель,  бывший  в  теологии  смелым
предшественником Дюнюи и Ренана!
     Кардано сам  сознавался,  что  обладает  всеми пороками  --  склонен  к
пьянству, к игре,  ко лжи,  к разврату и зависти. Он говорит также, что раза
четыре   во   время   полнолуния   замечал    в    себе   признаки   полного
умопомешательства.
     Впечатлительность у  него  была извращена  до  такой  степени,  что  он
чувствовал себя хорошо только под влиянием какой-нибудь физической боли, так
что даже причинял ее себе искусственно, до крови  кусая губы или руки. "Если
у меня ничего не болело, -- пишет он, --  я старался вызвать  боль ради того
приятного  ощущения, какое доставляло мне прекращение  боли и ради того еще,
что, когда я не  испытывал физических страданий,  нравственные  мучения  мои
делались  настолько  сильными,  что  всякая  боль  казалась мне  ничтожной в
сравнении с ними". Эти  слова  вполне объясняют, почему многие сумасшедшие с
каким-то  наслаждением причиняют себе  физические страдания  самыми ужасными
способами*.

     [Байрон  тоже  говорил,  что  перемежающаяся лихорадка  доставляет  ему
удовольствие  вследствие  того  приятного  ощущения,  каким   сопровождается
прекращение пароксизма.]

     Наконец, Кардано до того слепо  верил в  пророческие сны, что напечатал
даже нелепое  сочинение  "О сновидениях". Он руководствовался снами  в самых
важных случаях своей жизни,  например  при подаче медицинских  советов,  при
заключении  своего  брака, и, между  прочим, под  влиянием сновидения  писал
сочинения, как, например, "О разнообразии вещей" и "О лихорадках"*.

     ["Однажды во  сне я услышал прелестнейшую музыку, -- говорит  он, --  я
проснулся,  и  в голове у меня  явилось  решение  вопроса относительно того,
почему одни лихорадки имеют смертельный исход, а другие нет, -- решение, над
которым я тщетно трудился в продолжение 25 лет. Во время сна у меня  явилась
потребность написать эту книгу, разделенную на 21 часть, и я работал над ней
с таким наслаждением, какого никогда прежде не испытывал".]

     Будучи  импотентным до 34  лет, он  во сне  снова получил способность к
половым отправлениям и во сне же ему была указана его будущая подруга жизни,
правда, не особенно  хорошая, дочь какого-то  разбойника,  которой,  по  его
словам, он  никогда не видел раньше. Эта безумная вера в  сновидения до того
овладела  Кардано,  что он  руководствовался ими  даже  в  своей медицинской
практике, в чем он сам с гордостью сознавался.
     Мы могли бы привести из жизни  этого гениального  безумца еще множество
фактов, то  забавных и нелепых, то ужасных и возмутительных,  но ограничимся
одним, соединяющим в себе все  эти качества его,  -- сновидением, касающимся
драгоценного камня (gemma).
     В мае 1560 года, когда Кардано шел  уже 62-й год, сын его был  публично
признан отравителем. Это несчастие  глубоко потрясло бедного  старика, и без
того не обладавшего душевным спокойствием. Он искренно любил своего сына как
отец, доказательством  чего служит, между прочим,  прелестное  стихотворение
"На смерть сына", где  в такой высокохудожественной  форме выражена истинная
скорбь, и в " то  же  время  он,  как самолюбивый человек, надеялся видеть в
сыне те  же таланты,  какими обладал сам.  Кроме того, в этом осуждении, еще
более   усилившем  его  сумасбродные  идеи  липеманьяка,  несчастный  считал
виновными  своих  воображаемых  врагов,  составивших  против  него  заговор.
"Подавленный  таким горем,  -- пишет  он по этому  поводу, -- я тщетно искал
облегчения в занятиях, в игре и в физических страданиях, кусая свои руки или
нанося себе удары по ногам (мы  знаем, что он и  раньше прибегал к подобному
средству для своего успокоения).  Я  не спал уже третью ночь и наконец, часа
за два до рассвета, чувствуя, что я должен  или умереть, или  сойти с ума, я
стал  молиться Богу,  чтобы Он избавил меня от этой жизни. Тогда, совершенно
неожиданно, я заснул и вдруг почувствовал, что ко  мне приближается  кто-то,
скрытый от меня окружающим мраком, и говорит: "Что ты сокрушаешься о сыне?..
Возьми камень, висящий у тебя на шее, в рот  и, пока ты будешь прикасаться к
нему губами, ты не будешь вспоминать сына". Проснувшись, я не поверил, чтобы
могла  существовать  какая-нибудь  связь между изумрудом и забвением, но, не
зная иного средства облегчить  нестерпимые страдания и  припомнив  священное
изречение  "Credidit,  et reputatum  ei est  ad justitiam",  я  взял  в  рот
изумруд.  И что же? Вопреки моим ожиданиям, всякое воспоминание о сыне вдруг
исчезло  из  моей памяти,  так что  я  снова  заснул. Затем,  в  продолжение
полутора лет я вынимал свой драгоценный камень изо рта только во время еды и
чтения  лекций,  но тогда ко мне возвращались  прежние  страдания". Странное
лечение  это основывалось  на игре слов (непереводимой по-русски),  так  как
gioia -- радость и gemme -- драгоценный камень происходят  от одного  корня.
Сказать  по  правде, Кардано  в этом случае  не нуждался  даже в откровении,
сделанном  ему  во  время  сна,   потому  что  еще  раньше,  основываясь  на
этимологии,  ложно им понятой, он приписывал драгоценным камням благотворное
влияние на людей*.

     ["Драгоценные камни, представляющиеся нам  во сне,  имеют символическое
значение  детей,  чего-нибудь  неожиданного,  даже  радостного,  потому  что
по-итальянски слово gloire (пользоваться), происходящее от gemme, означает в
то же  время  и наслаждаться". Страсть к подобной игре  слов  мы встречаем у
всех маньяков.]

     На  закате  своей  многострадальной  жизни  Кардано,  подобно  Руссо  и
Галлеру, написал  свою автобиографию  и  предсказал  день желанной  для него
смерти. В назначенный день  он действительно  умер или, может быть, умертвил
себя, чтобы доказать безошибочность своего предсказания.
     Познакомимся теперь с  жизнью Тассо. Для  тех, кому неизвестна брошюрка
Верга "Липемания Тассо", мы приводим отрывок из его письма, где он говорит о
себе: "Я  нахожусь  постоянно  в таком  меланхолическом настроении, что  все
считают меня помешанным, и я сам разделяю это мнение, так как,  не будучи  в
состоянии сдерживать своих  тревожных мыслей, я часто и подолгу разговариваю
сам  с  собою.  Меня  мучат  различные   наваждения,  то  человеческие,   то
дьявольские.  Первые  -- это  крики  людей,  в особенности  женщин,  и хохот
животных, вторые -- это  звуки песен и пр. Когда я беру в руки книгу  и хочу
заниматься, в ушах у меня раздаются голоса, причем можно расслышать, что они
произносят имя Паоло Фульвии".
     В своем сочинении "Messagiero" ("Посланник" или  "Мессия"), сделавшемся
впоследствии для  Тассо предметом галлюцинаций, он несколько раз сознавался,
что потерял рассудок вследствие злоупотреблений вином и любовью. Поэтому мне
кажется,  что  он  изобразил самого  себя  в  "Tirsi  dell'Aminta"  и  в той
прелестной октаве, которую любил повторять другой липеманьяк -- Руссо:

     Мучимый страхом, сомненьем и злобой,

     Должен я жить одиноким скитальцем,

     Вечно пугаясь с безумной тревогой

     Призраков мрачных и грозных видений,

     Созданных мной же самим в час недуга.

     Солнце напрасно мне будет светить,

     В нем я увижу не брата, не друга,

     Но лишь помеху терзаньям моим...

     В тщетных стараньях уйти от себя,

     Вечно останусь с собой я самим.
     Под влиянием  галлюцинаций или  в  припадке  бешенства  Тассо,  схватив
однажды  нож,  бросился  с  ним на  слугу, вошедшего в  кабинет  тосканского
герцога,  и был заключен  за это в тюрьму. Сообщая об этом факте, посланник,
бывший тогда в  Тоскане, говорит, что несчастного поэта подвергли заключению
скорее с целью вылечить, чем наказать за такой сумасбродный поступок.
     После того Тассо постоянно переезжал с места на место, нигде не  находя
покоя: всюду преследовала его тоска, беспричинные угрызения  совести, боязнь
быть отравленным и страх перед муками  ада,  ожидающими его за высказываемые
им еретические  мнения,  в которых  он  сам  обвинял себя  в  трех  письмах,
адресованных "слишком кроткому" инквизитору.
     "Меня постоянно мучат тяжелые, грустные мысли, -- жаловался Тассо врачу
Кавалларо, -- а также разные фантастические образы и призраки: кроме того, я
страдаю еще слабостью памяти, поэтому прошу вас, чтобы к пилюлям, которые вы
назначите  мне,  было  прибавлено что-нибудь для  ее  укрепления". "Со  мною
случаются  припадки бе-шенства, -- писал он Гонзаго, -- и меня удивляет, что
никто  еще  не записал, какие вещи я говорю иногда  сам с  собой, по  своему
произволу  наделяя  себя  при  этом  воображаемыми  почестями,  милостями  и
любезностями со стороны простых людей, императоров и королей".
     Это странное письмо  служит  доказательством,  что мрачные  мучительные
мысли  перемежались у Тассо  с забавными и  веселыми.  К  сожалению,  первые
являлись гораздо чаще, как он прекрасно выразил это в следующем сонете:

     Я устал бороться с толпою теней
     Печальных и мрачных иль светло-прекрасных,
     Моей ли фантазии жалких детей,
     Иль вправду врагов мне опасных?
     Найду ли я сил победить их один,
     Беспомощный, слабый отшельник, --
     Не знаю, но страх надо мной властелин,
     Не он ли и есть мой волшебник!
     В последних  строках  заметно  сомнение  в  действительности  вызванных
бредом галлюцинаций, что служит  доказательством,  как упорно  боролся  этот
мощный,  привыкший  к  логическому  мышлению  ум  с  болезненными,  нелепыми
представлениями. Но увы! Такие сомнения являлись слишком редко.
     Через несколько времени Тассо писал Каттанео:
     "Упражнения нужнее теперь для  меня,  чем лекарство, потому что болезнь
моя сверхъестественного происхождения. Скажу несколько слов о домовом:  этот
негодяй часто ворует у  меня деньги, производит полнейший беспорядок в  моих
книгах, открывает  ящики  и таскает  ключи,  так что, уберечься  от него нет
никакой возможности. Я мучусь постоянно, в  особенности по ночам и знаю, что
страдания мои обусловливаются  помешательством (frenesia)".  В другом письме
он говорит:  "Когда я  не  сплю,  мне  кажется, что  передо мной  мелькают в
воздухе яркие  огни,  и глаза у меня бывают иногда до  того воспалены, что я
боюсь  потерять  зрение;  в  другое  время  я слышу страшный грохот,  свист,
дребезг, звон колоколов и такой неприятный шум, как будто от боя  нескольких
стенных часов. А во сне я вижу, что на меня бросается лошадь  и опрокидывает
на землю или что я весь покрыт  нечистыми животными. После этого все члены у
меня  болят,  голова делается  тяжелой, но  вдруг  посреди таких страданий и
ужасов передо мною появляется образ Святой Девы, юной и прекрасной, держащей
на руках своего сына,  увенчанного радужным сиянием". По  выходе из больницы
он рассказывал тому  же Каттанео,  что "домовой"  распространяет  письма,  в
которых сообщаются  сведения о нем, Тассо. "Я считаю это, --  говорил он, --
одним из тех чудес, какие нередко бывали со мной и в больнице: без сомнения,
это дело какого-нибудь волшебника, на что у меня есть  немало доказательств,
и в  особенности тот факт, что однажды,  в три  часа, у меня на глазах исчез
куда-то  мой хлеб". Когда  Тассо захворал горячкой,  его излечила Богородица
своим появлением, и в благодарность ей за это он написал сонет, напоминавший
собою  "Messagiero". Дух  являлся  несчастному  поэту  в  такой осязательной
форме, что он говорил  е ним и чуть только не прикасался к нему руками. Этот
дух вызывал в нем идеи, раньше, по его словам, не приходившие ему в голову.
     Свифт,  отец иронии и юмора, уже в своей молодости предсказал, что  его
ожидает помешательство; гуляя  однажды  по  саду  с Юнгом, он увидел вяз, на
вершине своей почти лишенный листвы, и сказал: "Я точно так же начну умирать
с головы". До крайности гордый с высшими, Свифт охотно посещал самые грязные
кабаки и там проводил время в обществе картежников. Будучи  священником,  он
писал книги антирелигиозного содержания, так что о нем говорили, что, прежде
чем дать ему сан епископа, его следует снова окрестить.  Слабоумный, глухой,
бессильный,  неблагодарный относительно друзей -- так охарактеризовал он сам
себя.  Непоследовательность в нем была удивительная: он  приходил в страшное
отчаяние  по поводу смерти своей нежно любимой Стеллы и в то же самое  время
сочинял комические письма "О слугах". Через несколько месяцев после этого он
лишился памяти, и у него остался только прежний резкий,  острый  как  бритва
язык. Потом он  впал в мизантропию и целый год  провел один, никого не видя,
ни с кем не разговаривая и ничего не читая; по десяти часов в день  ходил по
своей  комнате,  ел  всегда  стоя,  отказывался от  мяса  и  бесился,  когда
кто-нибудь  входил  к  нему  в комнату. Однако после появления у него чирьев
(вереда)  он  стал как  будто  поправляться  и  часто  говорил  о  себе:  "Я
сумасшедший", но этот светлый промежуток продолжался недолго, и бедный Свифт
снова впал в бессмысленное состояние, хотя проблески иронии, сохранившейся в
нем даже и после потери рассудка,  еще вспыхивали порою; так,  когда в  1745
году устроена была  в честь его иллюминация, он прервал свое продолжительное
молчание словами: "Пу