ь красавице",  и  конечно  в припадке
настоящего   бреда   описал   свой   геологический   пейзаж,   без  воды   и
растительности. "Все в нем сурово, гладко, блестяще, -- говорит  он,  -- все
холодно  и  мрачно;  и  посреди  этого  вечного  безмолвия  сапфир  лежал  в
золотоносной жиле, точно  античное зеркало в  золотой  оправе". Он же считал
латинский  язык  времен упадка Рима  своим идеалом,  как единственный  язык,
хорошо выражающий страсть, и до  того обожал кошек, что даже посвятил им три
оды.
     Гайм   назвал  философию   Шопенгауэра   "чрезвычайно   живым   и  умно
рассказанным   сновидением",    а    характер    его    --    олицетворением
непоследовательности.  Вальт  Витман,   без  сомнения,  был  в  ненормальном
состоянии, когда писал, что одинаково  относится к обвиняемым и обвинителям,
к судьям  и  преступникам;  когда  в  своих поэмах  высказывал, что  считает
добродетельной только одну женщину... куртизанку, а также когда выражал свои
материалистические воззрения на местопребывание души... "
     Ленау в  своей  "Луне  меланхолика"  приписывает самые ужасные свойства
этому безобидному спутнику земли.  Наперекор всем поэтам,  он  называет луну
"холодной, лишенной  воздуха и воды" и уподобляет ее "могильщику планет". По
его мнению, "она серебристой нитью опутывает спящих и уводит их  к смерти, а
своим лучом очаровывает сомнамбул и дает указания ворам". Кроме того, Ленау,
в молодости не  раз писавший, что "мистицизм есть признак сумасшествия", сам
очень часто являлся мистиком, особенно в своих последних песнях.
     В  Коране  нет  ни  одной  главы,  которая  не  противоречила  бы  всем
остальным, -- даже  в одной и той же  суре  высказываются мысли, исключающие
одна другую.
     О  Свифте  Аддисон  сказал,  что  он  является  настоящим помешанным  в
некоторых  из  своих  произведений,  не  говоря  уже  о   его   ненормальном
пристрастии  к  абсурдам;  так,  например,  когда он  описывает  математика,
заставляющего ученика своего глотать задачи, или экономиста, дистиллирующего
экскременты, или  когда делает предложение  народу  питаться мясом маленьких
детей.
     Относительно великих писателей-алкоголиков  я заметил,  что у них  есть
свой  особый стиль,  характерным отличием  которого служит холодный эротизм,
обилие  резкостей  и  неровность   тона   вследствие  полной  разнузданности
фантазии, слишком уж быстро переходящей от самой мрачной меланхолии к  самой
неприличной  веселости.  Кроме  того,  они обнаруживают  большую  склонность
описывать сумасшедших, пьяниц и  самые мрачные  сцены смерти. Бодлер пишет о
По: "Он любит выставлять  свои фигуры  на зеленоватом или синеватом фоне при
фосфорическом свете гниющих веществ,  под  шум оргий  и  завываний бури;  он
описывает смешное и ужасное из любви к тому и другому".
     О самом Бодлере  можно сказать, что  у него тоже  заметно пристрастие к
подобным сюжетам и к описанию действий алкоголя и опия.
     Несчастный Прага, умерший вследствие хронического отравления алкоголем,
часто воспевал вино, пьяниц и пр.
     Живописец Стен,  страдавший запоем, постоянно рисовал пьяниц. У Гофмана
рисунки  переходили  обыкновенно  в   карикатуры,  повести   --  в  описание
неестественных эксцентричностей, а музыкальные композиции -- в какофонию.
     Мюссе  прибегал  к  вычурным  уподоблениям,  как, например, в  описании
мадридских красавиц:

     "Sous un col de eigne
     Un sein vierge et doré comme la jeune vigne".

     (Под лебединой шеей девственная золотистая грудь,
     точно молодая виноградная лоза.)
     Мюрже воспевал женщин с зелеными губами  и желтыми щеками,  хотя у него
это  было,   вероятно,  следствием  своего  рода   дальтонизма,   вызванного
пьянством, что, как мы видели, особенно резко выражается у живописцев.
     13)  Почти  все  поврежденные гении придавали  большое  значение  своим
сновидениям,  которые у них  отличались  такой  живостью  и определенностью,
какой никогда  не имеют сны здоровых людей. Это особенно  заметно у Кардано,
Ле-нау, Тассо, Сократа и Паскаля.
     14) Многие из них обладали чрезвычайно большим черепом, но неправильной
формы;  кроме того, у них, как  и у сумасшедших, вскрытие часто обнаруживало
серьезные повреждения нервных центров. У Паскаля мозговое вещество оказалось
тверже нормального и нагноение в левой  доле. При вскрытии черепа Руссо была
констатирована   водянка   желудочков.  Череп  Вилльмена  представлял  такое
ненормальное  устройство (крайне удлиненный, сплющенный  спереди,  с сильным
развитием  лобных пазух),  что когда  я увидел его  в первый раз в парижском
институте, то невольно  обратил  на него внимание  и сказал своему спутнику,
что человек с такой головой  непременно должен страдать душевной болезнью. У
Байрона,   Фосколо  и  вообще   у   гениальных,  но   отличавшихся  большими
странностями людей  замечено преждевременное отвердение черепных швов. Шуман
умер от воспаления мозговой оболочки (менингита) и атрофии мозга.
     15) Но самым выдающимся  признаком ненормальности  рассматриваемых нами
гениев служит, как мне кажется,  крайне преувеличенное  проявление тех  двух
перемежающихся  состояний  --   экстаза  и  атонии,  возбуждения  и   упадка
умственных сил,  которые  до известной степени заметны почти у  всех великих
мыслителей,  даже у  совершенно здоровых,  и  составляют,  в сущности, чисто
физиологическое явление. Но здесь оно принимало уже патологический характер,
вследствие  чего  "поврежденные"  гении  истолковывали его  вкривь  и вкось,
приписывая  то  благодетельному,  то  враждебному  влиянию посторонних, чаще
всего сверхъестественных сил. Руссо  так  описывает себя в состоянии атонии:
"Ленивый, приходящий в ужас  от всякого труда ум и желчный, раздражительный,
живо  чувствующий каждую неприятность  темперамент, -- казалось  бы, что две
такие противоположности не могут совместиться в одном субъекте,  а между тем
они составляют основу моего  характера". При  таком  мрачном взгляде на свои
способности период возбуждения, подъем духа казался  Руссо чем-то чуждым его
собственной  природе, подобно  тому как люди невежественные всегда объясняют
посторонним  влиянием  каждое  изменение своего  я.  Тассо  даже анализирует
свойство своего вдохновителя --  духа, демона  или гения. "Это не может быть
дьявол,  --  говорит он,  -- потому  что  он  не  внушает мне  отвращения  к
священным предметам; но это также и не простой смертный, так как он вызывает
у  меня идеи, прежде  никогда не приходившие  мне  в  голову".  Дух  сообщал
Кардано  сведения о невозможном  мире, давал советы и вдохновлял  его; точно
так же дух помог Тартини написать сонату, а Магомету диктовал целые страницы
Корана.  Ван Гельмонт  уверял,  что  дух являлся ему во всех важных  случаях
жизни  и один раз, в 1633 году, он увидел даже свою собственную душу в форме
блестящего кристалла. Скульптор Блэк  часто  удалялся  на  берег моря, чтобы
вести   там  беседы  с  Моисеем,  Гомером,  Виргилием  и  Мильтоном,  своими
старинными знакомыми, итак описывал их внешность: "Это тени, величественные,
суровые,  но светлые и ростом гораздо выше  обыкновенных  людей". Сократу во
всех  его делах тоже помогал  гений,  которого он считал  для себя  полезнее
десяти  тысяч   учителей   и  часто   пользовался  его   указаниями,   чтобы
предупреждать  друзей  своих,  как  им  следует  поступить в том или  другом
случае.  Палестрина пытался выразить в своих  композициях те  песни, которые
пел ему невидимый ангел.
     Вообще, яркий, образный слог  и полная уверенность, с какою описывались
разные фантастические случаи  и нелепые бредни, вроде академии лилипутов или
ужасов тартара, заставляют предполагать, что  авторы  видели перед собою все
такие картины вполне отчетливо, ясно, как  в припадке  галлюцинаций, и  что,
следовательно,   вдохновение  и  безумный  бред   сливались  у  них  в  одно
нераздельное целое.
     Для некоторых из них, как, например, для  Лютера, Магомета, Савонаролы,
Молиноса,  а  в  наше  время  для  главы  восставших  тайпинов,  это  ложное
истолкование   причины  своего  экстаза  было  чрезвычайно   полезно  в  том
отношении, что придавало их речам и предсказаниям ту нераздельную с глубокой
верой в  истинность своего  учения  убедительность,  которая  так обаятельно
действует на простой народ, увлекая и потрясая его до глубины  души.  В этом
отношении  между  помешанными  гениями  и самыми  дюжинными  маттоидами  нет
существенной разницы.
     С другой  стороны, когда  веселость  и  вдохновенный  экстаз  сменялись
мрачным,  меланхолическим  настроением,  то   эти  несчастные  великие  люди
прибегали к еще  более странным  измышлениям,  чтобы объяснить  свое тяжелое
состояние:  одни  из  них приписывали  его  отраве, как,  например, Кардано;
другие, подобно Галлеру и Амперу, считали себя  обреченными  на вечные  муки
или  преследуемыми  целым сонмом  озлобленных  врагов, в  чем  были убеждены
Ньютон,   Свифт,  Бартец,   Кардано  и  Руссо.  Далее,  все  они  признавали
религиозное  сомнение, западающее в  ум совершенно против  воли и  наперекор
чувству,   таким   ужасным   преступлением,   что   опасение   подвергнуться
ответственности  за  него  являлось  для  них  источником  новых  величайших
страданий.


XII. ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ГЕНИАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ
Заключение

     Теперь спросим  себя, возможно  ли на  основании вышеизложенных  фактов
прийти к заключению, что  гениальность  вообще есть не что иное, как невроз,
умопомешательство? Нет, такое заключение было бы ошибочным. Правда, в бурной
и  тревожной  жизни   гениальных  людей  бывают   моменты,  когда  эти  люди
представляют большое сходство с помешанными,  и  в психической  деятельности
тех и других  есть немало общих  черт,  например усиленная чувствительность,
экзальтация, сменяющаяся апатией, оригинальность эстетических произведений и
способность  к открытиям, бессознательность творчества и употребление особых
выражений,  сильная рассеянность  и  наклонность  к  самоубийству*, а  также
нередко злоупотребление спиртными напитками и, наконец, громадное тщеславие.
Правда, в числе гениальных людей были и есть помешанные, точно так же, как и
между этими последними бывали субъекты, у которых болезнь вызывала проблески
гения;  но  вывести  из  этого  заключение,  что  все   гениальные  личности
непременно  должны   быть   помешанными,  значило  бы   впасть  в  громадное
заблуждение  и  повторить,  только  в ином смысле,  ошибочный вывод дикарей,
считающих  боговдохновенными  людьми  всех  сумасшедших.  Поясню  эту  мысль
примером: у  нас в Италии есть хореик слепец Пучинотти, подражающий в  своих
хореических  движениях манипуляциям  человека, играющего на скрипке. Если бы
кто-нибудь вздумал сопоставить этот случай с тем фактом, что в числе хороших
скрипачей есть  много  слепых,  и  на  основании его  сделал вывод, что  все
искусство  скрипичной  игры  обусловливается  сопровождающейся  хореическими
движениями  болезнью, то, конечно, этот вывод оказался бы совершенно ложным.
Очень может быть, что  хорея придает большую подвижность рукам играющего или
что она даже развивается у него вследствие постоянного  повторения известных
движений, но все же  из этого еще нельзя  заключить о  полном сходстве между
хореиком и скрипачом.

     ["Гениальные   люди   дают  огромный  процент   самоубийц,  начиная   с
древнейшего периода  истории и  кончая нашим  временем. Интересно проследить
поводы  к  самоубийству: Доминикино  лишил  себя  жизни вследствие  насмешек
соперников, Спальолетто -- после похищения своей дочери, Нурри -- из зависти
к успехам Дюпре и  пр. В  Италии число самоубийц между художниками достигает
90 на миллион жителей, между литераторами -- 618,9, между учащимися -- 355,3
-- процент более высокий, чем в остальных профессиях.]

     Если  бы  гениальность  всегда  сопровождалась  сумасшествием,  то  как
объяснить   себе,   что   Галилей,   Кеплер,   Колумб,  Вольтер,   Наполеон,
Микеланджело, Кавур, люди несомненно  гениальные и притом  подвергавшиеся  в
течение  своей жизни  самым  тяжелым  испытаниям, ни  разу  не  обнаруживали
признаков умопомешательства?
     Кроме  того,   гениальность   проявляется  обыкновенно  гораздо  раньше
сумасшествия, которое по большей части достигает максимального развития лишь
после  35-летнего возраста,  тогда  как  гениальность  обнаруживается  еще с
детства, а в молодые годы является уже с полной силой: Александр Македонский
был на вершине своей славы в 20 лет, Карл Великий -- в 30 лет, Карл XII -- в
18, Д'Аламбер и Бонапарт -- в 26 (Рибо).
     Далее, между тем как сумасшествие чаще всех других  болезней передается
по  наследству и притом  усиливается  с  каждым  новым поколением,  так  что
краткий припадок бреда, случившийся  с  предком, переходит у потомка  уже  в
настоящее  безумие,  гениальность  почти  всегда умирает вместе с гениальным
человеком, и наследственные  гениальные способности,  особенно у  нескольких
поколений, составляют редкое исключение.  Кроме  того, следует заметить, что
они передаются  чаще потомкам мужского, чем  женского  пола  (о чем  мы  уже
говорили прежде), тогда как умопомешательство признает полную равноправность
обоих  полов. Положим,  гений тоже  может заблуждаться, положим, и он всегда
отличается  оригинальностью; но ни заблуждение, ни оригинальность никогда не
доходят  у  него  до  полного противоречия с  самим собою или до  очевидного
абсурда, что так часто случается с маттоидами и помешанными.
     Если  некоторые из этих последних и обнаруживают недюжинные  умственные
способности,  то  это  лишь  в  редких сравнительно случаях, и притом  ум их
всегда односторо-нен: гораздо чаще мы замечаем у них недостаток усидчивости,
прилежания, твердости  характера,  внимания, аккуратности, памяти --  вообще
главных качеств гения. И остаются они по  большей части всю жизнь одинокими,
необщительными, равнодушными или  нечувствительными к тому, что волнует  род
людской,  точно  их  окружает  какая-то  особенная,  им одним  принадлежащая
атмосфера.  Возможно  ли  сравнивать  их  с теми великими  гениями,  которые
спокойно и с сознанием собственных сил неуклонно следовали по раз избранному
пути к своей высокой цели, не падая  духом в несчастиях и  не позволяя  себе
увлечься какой бы то ни было страстью!
     Таковы  были:   Спиноза,  Бэкон,   Галилей,   Данте,  Вольтер,  Колумб,
Макиавелли, Микеланджело и Кавур. Все они отличались сильным, но гармоничным
развитием   черепа,  что  доказывало   силу  их  мыслительных  способностей,
сдерживаемых могучей волей, но ни в одном из них любовь к истине и к красоте
не заглушила  любви к семье  и  отечеству.  Они  никогда  не изменяли  своим
убеждениям  и не делались  ренегатами,  они не уклонялись от своей цели,  не
бросали раз начатого дела. Сколько  настойчивости, энергии, такта выказывали
они при выполнении  задуманных ими предприятий и  какой  умеренностью, каким
цельным характером отличались в своей жизни!
     А ведь на их долю выпало тоже немало страданий от преследования невежд,
им  тоже  приходилось  испытывать  и  припадки  изнеможения,  следовавшие за
порывами вдохновения, и муки овладевавшего  ими  сомнения, колебания, но все
это ни разу не заставило их свернуть с прямого пути в сторону.
     Единственная, излюбленная идея,  составлявшая цель и  счастье их жизни,
всецело овладевала этими великими умами и как бы служила  для них путеводной
звездой.  Для  осуществления  своей задачи они не щадили никаких усилий,  не
останавливались  ни  перед  какими  препятствиями, всегда  оставаясь ясными,
спокойными.   Ошибки  их  слишком  немногочисленны,  чтобы   на  них  стоило
указывать,  да  и те нередко носят такой характер, что у обыкновенных  людей
они сошли бы за настоящие открытия.
     Резюмируя  наши  положения,   мы  приходим   к  следующим  выводам:   в
физиологическом отношении между нормальным состоянием гениального человека и
патологическим -- помешанного существует немало точек соприкосновения. Между
гениальными людьми встречаются помешанные и между сумасшедшими --  гении. Но
было  и есть множество  гениальных  людей,  у  которых  нельзя  отыскать  ни
малейших   признаков    умопомешательства,    за    исключением    некоторых
ненормальностей в сфере чувствительности.
     Хотя    мое    исследование    ограничивается    скромными    пределами
психологических наблюдений,  но  я  надеюсь,  что  оно  может дать  солидную
экспериментальную точку отправления для критики  артистических, литературных
и,  в некоторых  случаях,  даже  научных произведений.  Так,  во-первых, оно
заставит  обратить  внимание  на  чисто  патологические  признаки:  излишнюю
тщательность отделки,  злоупотребление символами, эпиграфами и аксессуарами,
преобладание одного какого-нибудь цвета и преувеличенную погоню за новизной.
В  литературе  и  ученых статьях такими же  признаками служат  претензии  на
остроумие, излишняя  систематизация, стремление говорить о себе,  склонность
заменять логику эпиграммой, пристрастие к напыщенности в стихах, к созвучиям
--  в  прозе и тоже погоня за  оригинальностью. Кроме  того,  ненормальность
этого тона выражается в манере писать библейским языком, короткими периодами
с  подчеркиваниями  или  частым  употреблением  известных  слов.  Признаюсь,
замечая, как много субъектов  из так называемых руководителей  общественного
мнения  отличаются  подобными  недостатками  и  как  часто  юные   писатели,
берущиеся за разработку серьезных  общественных вопросов, ограничиваются при
этом одними лишь остротами, как будто заимствованными из дома умалишенных, и
пишут коротенькими,  отрывистыми  фразами  библейских изречений,  я  начинаю
бояться за судьбу грядущих поколений.
     И наоборот -- аналогия, существующая, с одной стороны, между маттоидами
и  гениями  в том  отношении,  что первым присущи  все болезненные  свойства
последних,  а с другой  -- сходство  между  здоровыми людьми  и  маттоидами,
которые  обыкновенно   обладают   столь  же  развитой   проницательностью  и
практическим тактом,  должно  послужить  для  людей  науки  предостережением
против излишнего увлечения новыми теориями,  особенно расплодившимися теперь
в абстрактных или не вполне сложившихся науках, каковы теология, медицина* и
философия.   Такого   рода   теории,   относящиеся  обыкновенно  к  наиболее
интересующим  публику  вопросам, разрабатываются по  большей  части  людьми,
ничего в них не смыслящими, которые вместо серьезных рассуждений, основанных
на тщательном и спокойном изучении фактов, наполняют свои сочинения громкими
фразами, не идущими  к делу примерами, парадоксами и несостоятельными, часто
один   другому  противоречащими  доводами,  хотя  и  не   лишенными   иногда
оригинальности.  В  таком   роде   пишут  по  преимуществу  именно  маттоиды
(психопаты)  -- эти бессознательные шарлатаны,  встречающиеся в литературном
мире гораздо чаще, чем многие думают...

     [Я  забыл  упомянуть  в  числе  маттоидов  приверженцев  гомеопатии   и
вегетарианства; это своего рода  сектанты  в  медицине, проповедующие  массы
нелепостей под прикрытием многих истин.]

     Но не  одним ученым следует  остерегаться подобных теорий; относительно
их  --  и притом  в  гораздо  большей  степени -- должны  быть  настороже  и
государственные  люди  не  только  потому,   что  эти   мнимые  реформаторы,
вдохновляемые  исключительно  лишь  психической болезнью  и  не  встречающие
серьезного отпора со стороны  критики, могут оказывать известное  влияние на
окружающих, но еще и в силу того соображения, что всякие преследования, хотя
бы  и  справедливые,  раздражают,  усиливают  помешательство  этих  людей  и
превращают  безвредный идеологический бред психопата  или извращение  чувств
мономаньяка  в  активное   помешательство,  тем   более  опасное,  что   при
сравнительно   ясном   уме,   настойчивости   и  преувеличенном   альтруи