во время сна.
     Во сне Вольтер задумал одну из  песен Генриады, Сарди-ни -- теорию игры
на  флажолете, а Секендорф  -- свою прелестную песню  о  Фантазии. Ньютон  и
Кардано во сне разрешали математические задачи.
     Муратори во сне составил пентаметр на латинском языке  много лет спустя
после того,  как перестал писать стихи.  Говорят,  что во время сна Лафонтен
сочинил басню "Два голубя", а Кондильяк закончил лекцию, начатую накануне.
     "Кубла" Кольриджа и "Фантазия" Гольде были сочинены во сне.
     Моцарт  сознавался,  что  музыкальные  идеи являются  у  него невольно,
подобно сновидениям, а Гофман часто говорил своим  друзьям: "Я работаю, сидя
за фортепьяно с закрытыми глазами,  и  воспроизвожу то, что подсказывает мне
кто-то со стороны".
     Лагранж замечал  у  себя  неправильное  биение пульса, когда  писал,  у
Альфьери же в это время темнело в глазах.
     Ламартин часто говорил: "Не я сам думаю, но мои мысли думают за меня".
     Альфьери, называвший себя барометром -- до такой степени изменялись его
творческие способности смотря по времени года, -- с наступлением сентября не
мог противиться  овладевавшему  им невольному побуждению, до  того сильному,
что он  должен был  уступить  и написал  шесть  комедий. На одном  из  своих
сонетов он собственноручно сделал  такую надпись: "Случайный. Я не хотел его
писать".  Это преобладание  бессознательного в  творчестве гениальных  людей
замечено было еще в древности.
     Сократ  первый  указал на то,  что  поэты создают свои  произведения не
вследствие  старания  или  искусства,  но  благодаря  некоторому  природному
инстинкту. Таким  же образом прорицатели говорят прекрасные вещи, совершенно
не сознавая этого.
     "Все гениальные произведения, --  говорит Вольтер  в письме к Дидро, --
созданы  инстинктивно. Философы  целого  мира вместе не  могли  бы  написать
Армиды Кино или басни "Мор зверей", которую Лафонтен диктовал, даже не  зная
хорошенько,  что  из нее  выйдет. Корнель написал трагедию  "Гораций" так же
инстинктивно, как птица вьет гнездо".
     Таким образом, величайшие идеи мыслителей, подготовленные, так сказать,
уже полученными впечатлениями и в высшей степени чувствительной организацией
субъекта, родятся внезапно и развиваются настолько же бессознательно, как  и
необдуманные поступки  помешанных. Этой  же  бессознательностью  объясняется
непоколебимость  убеждений  в людях,  усвоивших себе  фанатически  известные
убеждения.  Но  как   только  прошел  момент  экстаза,   возбуждения,  гений
превращается  в  обыкновенного  человека  или  падает  еще   ниже,  так  как
отсутствие  равномерности  (равновесия) есть  один  из признаков  гениальной
натуры.  Дизраэли отлично выразил это, когда сказал, что у лучших английских
поэтов,  Шекспира  и  Драйдена,  можно  встретить  и  самые плохие  стихи. О
живописце  Тинторетто  говорили, что он бывает  то  выше  Карраччи, то  ниже
Тинторетто.
     Овидио  вполне  правильно  объясняет неодинаковость  слога Тассо его же
собственным признанием, что, когда исчезало вдохновение, он  путался в своих
сочинениях, не узнавал их и не в состоянии был оценить их достоинства.
     Не подлежит никакому сомнению, что между помешанным во время припадка и
гениальным человеком, обдумывающим и создающим свое произведение, существует
полнейшее сходство.
     Припомните латинскую пословицу: "Aut  insanit homo,  aut  versus fecit"
("Или безумец, или стихоплет").
     Вот как описывает состояние Тассо врач Ревелье-Парат:
     "Пульс  слабый  и  неровный,  кожа  бледная, холодная,  голова горячая,
воспаленная,  глаза  блестящие,  налитые  кровью,  беспокойные,  бегающие по
сторонам. По окончании периода творчества часто  сам автор не понимает того,
что он минуту тому назад излагал".
     Марини, когда писал Adone, не заметил, что сильно обжег ногу.  Тассо  в
период  творчества  казался  совершенно  помешанным. Кроме  того,  обдумывая
что-нибудь,  многие  искусственно   вызывают  прилив  крови  к  мозгу,  как,
например, Шиллер, ставивший ноги в лед,  Питт и  Фокс,  приготовлявшие  свои
речи  после  неумеренного  употребления портера,  и Паизиелло, сочинявший не
иначе  как  укрывшись  множеством  одеял.  Мильтон и  Декарт  опрокидывались
головою  на диван, Боссюэ удалялся в холодную комнату и клал себе на  голову
теплые припарки; Куйас (Cujas) работал лежа вниз лицом на ковре. О  Лейбнице
сложилась поговорка, что он мыслил только в  горизонтальном положении  -- до
такой  степени оно было необходимо ему для умственной  деятельности. Мильтон
сочинял запрокинув,  голову назад, на подушку, а Тома (Thomas)  и Россини --
лежа  в  постели; Руссо  обдумывал  свои  произведения под  ярким полуденным
солнцем с открытой головой.
     Очевидно, все они  инстинктивно  употребляли  такие  средства,  которые
временно  усиливают прилив крови  к  голове в ущерб остальным  членам  тела.
Здесь  кстати  упомянуть о том,  что многие  из  даровитых и  в  особенности
гениальных людей  злоупотребляли  спиртными  напитками.  Не  говоря  уже  об
Александре Великом, который под влиянием опьянения убил своего лучшего друга
и умер после того, как десять  раз  осушил кубок Геркулеса, -- самого Цезаря
солдаты часто  приносили домой  на  своих плечах. Сократ, Сенека,  Алкивиад,
Катон,  а  в  особенности Септимий  Север  и  Махмуд  II  до  такой  степени
отличались невоздержанностью, что  все  умерли  от пьянства вследствие белой
горячки. Запоем страдали также Коннетабль  Бурбонский,  Авиценна, о  котором
говорят, что он посвятил вторую половину  своей жизни на то,  чтобы доказать
всю  бесполезность научных  сведений, приобретенных  им в первую половину, и
многие живописцы,  например  Карраччи,  Стен  (Steen),  Барбателли, и  целая
плеяда  поэтов -- Мюрже, Жерар де  Нерваль, Мюссе, Клейст, Майлат и во главе
их Тассо, писавший в одном из  своих писем: "Я не отрицаю, что я безумец; но
мне приятно думать, что мое  безумие произошло  от пьянства и  любви, потому
что я действительно пью много".
     Немало  пьяниц  встречается  и в  числе  великих  музыкантов,  например
Дюссек,  Гендель и Глюк,  говоривший,  что "он  считает  вполне справедливым
любить  золото, вино и славу, потому  что первое  дает  ему  средство  иметь
второе, которое, вдохновляя, доставляет ему славу". Впрочем,  кроме вина, он
любил также водку и наконец опился ею.
     Замечено,   что   почти  все  великие   создания   мыслителей  получают
окончательную   форму   или   по  крайней   мере  вы-ясняются  под  влиянием
какого-нибудь специального ощущения, которое играет здесь, так сказать, роль
капли соленой воды в хорошо устроенном  вольтовом столбе. Факты  доказывают,
что  все  великие открытия были сделаны под влиянием органов чувств, как это
подтверждает  и  Моле-шотт. Несколько  лягушек,  из  которых  предполагалось
приготовить   целебный  отвар  для  жены  Гальвани,   послужили  к  открытию
гальванизма. Изохронические (одновременные) качания  люстры и падение яблока
натолкнули Ньютона и  Галилея на создание великих систем. Альфьери сочинял и
обдумывал свои трагедии, слушая музыку.  Моцарт  при виде апельсина вспомнил
народную  неаполитанскую песенку,  которую  слышал  пять лет  тому назад,  и
тотчас же  написал  знаменитую  кантату  к  опере  "Дон Жуан".  Взглянув  на
какого-то  носильщика, Леонардо  задумал  своего Иуду, а  Торвальдсен  нашел
подходящую позу для  сидящего  ангела  при  виде кривляний своего натурщика.
Вдохновение впервые осенило  Сальваторе Розу в  то время, когда он любовался
видом  Позилино, а Хогарт нашел типы  для  своих карикатур в  таверне, после
того как один пьяница разбил там ему нос в драке. Мильтону, Бэкону, Леонардо
и  Варбуртону  необходимо  было  слышать  звон  колоколов,  для  того  чтобы
приняться  за  работу;  Бурдалу,  перед тем как  диктовать свои  бессмертные
проповеди, всегда наигрывал на скрипке  какую-нибудь  арию. Чтение одной оды
Спенсера  возбудило  в  Коулее  склонность  к  поэзии,  а  книга  Сак-робозе
заставила Гаммада пристраститься к астрономии. Рассматривая рака, Уатт напал
на  мысль об  устройстве  чрезвычайно полезной  в промышленности  машины,  а
Гиббон  задумал  писать  историю  Греции после  того,  как увидел  развалины
Капитолия*.

     [Гете  создал  свою  теорию  развития  черепа  по  общему типу  спинных
позвонков во время прогулки, когда, толкнув ногою валявшийся на дороге череп
овцы, увидел, что он разделился на три части.]

     Но ведь  точно так же известные ощущения  вызывают  помешательство  или
служат исходной точкой его, являясь иногда причиной самых страшных припадков
бешенства. Так, например, кормилица Гумбольдта сознавалась, что вид свежего,
нежного  тела ее питомца возбуждал в ней неудержимое желание зарезать его. А
сколько людей были вовлечены в  убийство,  поджог  или разрывание могил  при
виде топора, пылающего костра и трупа!
     Следует  еще прибавить,  что вдохновение, экстаз  всегда,  переходят  в
настоящие  галлюцинации,   потому   что   человек  видит   тогда   предметы,
существующие лишь в его воображении.  Так, Гросси  рассказывал,  что однажды
ночью, после того  как  он долго трудился  над  описанием появления призрака
Прина,  он  увидел этот призрак перед собою и должен был зажечь свечу, чтобы
избавиться от него. Балль рассказывает о сыне (successore) Рейнолдса, что он
мог делать до 300 портретов в год, так как ему было достаточно посмотреть на
кого-нибудь  в продолжение получаса, пока  он набрасывал  эскиз, чтобы потом
уже это лицо постоянно было перед  ним, как живое.  Живописец Мартини всегда
видел перед  собою  картины,  которые писал, так  что  однажды, когда кто-то
встал  между ним и  тем  местом,  где  представлялось  ему  изображение,  он
попросил этого человека посторониться, потому что для  него  невозможно было
продолжать копирование, пока существовавший лишь в  его воображении оригинал
был  закрыт. Лютер  слышал  от  сатаны  аргументы,  которых  раньше  не  мог
придумать сам.
     Если  мы обратимся теперь к решению  вопроса  -- в  чем именно  состоит
физиологическое  отличие  гениального  человека  от  обыкновенного,  то,  на
основании автобиографий  и наблюдений,  найдем,  что  по  большей части  вся
разница  между   ними   заключается  в   утонченной   и   почти  болезненной
впечатлительности  первого. Дикарь или  идиот малочувствительны к физическим
страданиям,  страсти их  немногочисленны,  из ощущений же воспринимаются ими
лишь  те,  которые  непосредственно  касаются  их  в  смысле  удовлетворения
жизненных   потребностей.   По   мере   развития   умственных   способностей
впечатлительность растет и достигает наибольшей силы в гениальных личностях,
являясь  источником  их  страданий  и  славы.  Эти  избранные  натуры  более
чувствительны  в  количественном  и   качественном  отношении,  чем  простые
смертные,  а  воспринимаемые  ими  впечатления  отличаются  глубиною,  долго
остаются  в памяти и  комбинируются  различным  образом.  Мелочи,  случайные
обстоятельства,  подробности, незаметные для обыкновенного человека, глубоко
западают им в душу и перерабатываются на  тысячу  ладов, чтобы воспроизвести
то,  что обыкновенно  называют  творчеством,  хотя  это  только  бинарные  и
кватернарные комбинации ощущений.
     Галлер  писал о  себе: "Что осталось у  меня, кроме  впечатлительности,
этого могучего  чувства, являющегося следствием  темперамента,  который живо
воспринимает  радости любви и чудеса науки?  Даже теперь я бываю  тронут  до
слез,   когда   читаю   описание   какого-нибудь   великодушного   поступка.
Свойственная мне  чувствительность, конечно,  и придает  моим стихотворениям
тот страстный тон, которого нет у других поэтов".
     "Природа  не  создала более  чувствительной души, чем моя", --  писал о
себе  Дидро.  В другом  месте он  говорит:  "Увеличьте  число чувствительных
людей,  и  вы  увеличите  количество  хороших  и  дурных  поступков".  Когда
Альфье-ри в  первый раз услышал музыку, то  был, по его словам, "поражен  до
такой степени, как будто яркое солнце  ослепило мне зрение и слух; несколько
дней после того  я чувствовал необыкновенную грусть, не лишенную приятности;
фантастические идеи толпились в моей голове, и я способен был писать  стихи,
если  бы знал тогда, как это делается..." В заключение он говорит, что ничто
не  действует на душу так  неотразимо могущественно, как музыка. Подобное же
мнение высказывали Стерн, Руссо и Ж. Санд.
     Корради доказывает, что все несчастья  Леопарди и  самая его  философия
были вызваны излишней чувствительностью и неудовлетворенной любовью, которую
он  в первый раз  испытал на 18-м году.  И действительно, философия Леопарди
принимала более или менее мрачный оттенок, смотря по состоянию его здоровья,
пока наконец грустное настроение не обратилось у него в привычку.
     Урквициа падал в обморок, услышав запах розы.
     Стерн, после Шекспира наиболее глубокий из поэтов-психологов, говорит в
одном письме:  "Читая  биографии наших  древних героев, я  плачу о  них, как
будто  о  живых  людях...  Вдохновение  и впечатлительность  -- единственные
орудия гения.  Последняя вызывает в нас  те восхитительные ощущения, которые
придают большую силу радости и вызывают слезы умиления".
     Известно,  в каком рабском  подчинении находились Альфьери  и Фосколо у
женщин, не всегда достойных  такого обожания.  Красота  и  любовь  Форнарины
служили для Рафаэля источником  вдохновения  не только  в  живописи, но  и в
поэзии. Несколько его эротических стихотворений до сих пор  еще  не утратили
своей прелести.
     А  как  рано  проявляются страсти  у гениальных людей! Данте и Альфьери
были влюблены в 9 лет, Руссо -- 11, Каррон и Байрон -- 8. С последним уже на
16-м году сделались судороги, когда он узнал, что любимая им девушка выходит
замуж. "Горе душило меня, -- рассказывает он, -- хотя  половое влечение  мне
было еще незнакомо, но любовь я чувствовал  до того страстную, что вряд ли и
впоследствии испытал более сильное  чувство". На одном из представлений Кица
с Байроном случился припадок конвульсий.
     Лорби видел ученых, падавших в обморок от восторга при чтении сочинений
Гомера.
     Живописец Франчиа (Francia) умер от восхищения,  после того как  увидел
картину Рафаэля.
     Ампер  до такой степени живо чувствовал  красоты  природы,  что едва не
умер  от  счастья,  очутившись  на  берегу Женевского озера.  Найдя  решение
какой-то задачи, Ньютон был до того потрясен, что  не мог продолжать  своих,
занятий.  Гей-Люссак и Дэви  после  сделанного ими открытия начали в  туфлях
плясать по  своему кабинету. Архимед, восхищенный решением задачи, в костюме
Адама выбежал на  улицу с криком:  "Эврика!" ("Нашел!") Вообще, сильные  умы
обладают и  сильными страстями, которые придают особенную  живость  всем  их
идеям; если у некоторых из них многие страсти и бледнеют, как бы замирают со
временем,  то это  лишь потому, что мало-помалу их  заглушает  преобладающая
страсть к славе или к науке.
     Но именно эта  слишком сильная впечатлительность гениальных или  только
даровитых  людей  является  в  громадном  большинстве  случаев  причиною  их
несчастий, как действительных, так и воображаемых.
     "Драгоценный и редкий дар, составляющий  привилегию великих гениев,  --
пишет    Мантегацца,    --    сопровождается,    однако   же,    болезненной
чувствительностью ко всем, даже  самым мелким,  внешним раздражениям: каждое
дуновение ветерка, малейшее усиление жара или холода  превращается для них в
тот  засохший  розовый  лепесток,  который  не  давал  заснуть   несчастному
сибариту". Лафонтен, может быть, разумел самого себя, когда писал:

     "Un souffle, une rien leur donne la fièvre"*.

     [Малейшее  дуновение ветра, ничтожное облачко, каждый пустяк вызывает у
них лихорадку.]

     Гений раздражается всем, и что для обыкновенных  людей  кажется  просто
булавочными  уколами,  то при  его  чувствительности уже  представляется ему
ударом кинжала.
     Буало  и Шатобриан не могли  равнодушно слышать  похвал  кому  бы то ни
было, даже своему сапожнику.
     Когда Фосколо разговаривал однажды с  госпожой S., пишет Мантегацца, за
которой сильно  ухаживал, и  та зло подсмеялась над ним,  он  пришел в такую
ярость,  что закричал: "Вам хочется убить  меня, так я сейчас же у ваших ног
размозжу себе череп". С  этими словами он со всего  размаха бросился головою
вниз на угол камина. Одному из стоявших вблизи удалось, однако  же, удержать
его за плечи и тем спасти ему жизнь.
     Болезненная  впечатлительность порождает также и непомерное  тщеславие,
которым отличаются не только люди гениальные, но и вообще  ученые, начиная с
древнейших  времен;  в  этом  отношении  те  и  другие  представляют большое
сходство с мономаньяками, страдающими горделивым помешательством.
     "Человек --  самое тщеславное из животных, а поэты  -- самые тщеславные
из  людей", -- писал  Гейне, подразумевая, конечно, и самого себя. В  другом
письме он  говорит: "Не забывайте, что я -- поэт и потому думаю,  что каждый
должен бросить все свои дела и заняться чтением стихов".
     Менке  рассказывает о Филельфо, как он воображал, что в целом мире даже
в числе  древних никто  не знал лучше  его латинский язык. Аббат Каньоли  до
того гордился своей поэмой о битве при Аквилее, что приходил в ярость, когда
кто-нибудь из  литераторов  не  раскланивался  с  ним.  "Как,  вы не  знаете
Каньоли?" -- спрашивал он.
     Поэт Люций не вставал с места при входе Юлия Цезаря в  собрание поэтов,
потому что считал себя выше его в искусстве стихосложения.
     Ариосто, получив лавровый венок от Карла V, бегал  точно сумасшедший по
улицам. Знаменитый  хирург  Порта,  присутствуя в  Ломбардском институте при
чтении медицинских сочинений, всячески  старался  выразить  свое презрение и
недовольство ими, каково бы ни было их  достоинство, тогда как  сочинения по
математике или лингвистике он выслушивал спокойно и внимательно.
     Шопенгауэр приходил в ярость и отказывался платить по счетам, если  его
фамилия была написана через два п.
     Бартез  потерял  сон  с  отчаяния,  когда  при  печатании  его  "Гения"
(Génie) не был  поставлен  знак над е. Уайстон, по свидетельству Араго,
не решался  издать опровержение ньютоновской  хронологии из  боязни,  как бы
Ньютон не. убил его.
     Все, кому выпадало  на  долю редкое  счастье жить в обществе гениальных
людей,  поражались их способностью перетолковывать в  дурную  сторону каждый
поступок окружающих, видеть всюду преследования  и во  всем находить повод к
глубокой, бесконечной  меланхолии.  Эта способность  обусловливается  именно
более  сильным развитием умственных сил, благодаря которым даровитый человек
более  способен находить истину  и в  то  же  время легче придумывает ложные
доводы  в  подтверждение  основательности  своего  мучительного заблуждения.
Отчасти  мрачный взгляд гениев  на окружающее зависит, впрочем, и  от  того,
что, являясь новаторами в  умственной сфере, они с непоколебимой  твердостью
высказывают убеждения, не сходные с общепринятым мнением, и  тем отталкивают
от себя большинство дюжинных людей.
     Но  все-таки  главнейшую  причину   меланхолии  и  недовольства  жизнью
избранных натур составляет закон динамизма и равновесия, управляющий также и
нервной  сис-темой,  закон,  по  которому  вслед  за  чрезмерной  тратой или
развитием силы  является  чрезмерный упадок  той же  самой силы,  --  закон,
вследствие которого ни один из  жалких смертных не  может проявить известной
силы без  того, чтобы не  поплатиться за  это  в другом  отношении,  и очень
жестоко, наконец,  тот  закон,  которым обусловливается неодинаковая степень
совершенства их собственных произведений.
     Меланхолия,  уныние, застенчивость, эгоизм -- вот жестокая  расплата за
высшие  умственные   дарования,  которые  они   тратят,  подобно   тому  как
злоупотребления  чувственными  наслажде