преследованиями, я кружился  по комнате  в
бешенстве, в бреду,  будто лишившись  рассудка, и был до того поглощен одной
ужасной  мыслью,  что почти  не  сознавал, что со  мною  делается. Наконец я
собрался лечь в постель, но так как она оказалась  еще не приготовленной, то
я начал думать о тех необыкновенных  событиях, причиною  которых был не  кто
иной, как  старуха Ж., и решил отомстить ей за себя  во что  бы то ни стало.
Вооружившись  кухонным  ножом,  я  отправился к моей  противнице, как вдруг,
дойдя  уже до улицы  Ровелекка, вспомнил о правосудии и начал колебаться, но
тут я  увидел  Заса, приятеля Ж., выходившего из их дома и  посмотревшего на
меня; тут я не мог уже более сдерживаться, и какой-то инстинкт мести овладел
мною... Когда я вошел в лавку, старуха вышла мне навстречу... и я отомстил.

     [*Вот почему нельзя  было найти свидетелей, которые бы подтвердили, что
он действительно страдал манией преследования.]
     [**Подобно тому как Фарина употребляет  некоторые слова в  особом,  ему
только  понятном  смысле,  точно так  же  он  по-своему истолковывает  слова
окружающих,  а   потом  основывает  на  этих  словах  представляющиеся   ему
галлюцинации   и  бред  преследования.   Причины  того   и  другого  явления
одинаковы.]
     [***Это  слово  тоже употреблено в особом смысле.  Обратите внимание на
физическое расстройство, идущее параллельно с психическим, и на  несомненные
доказательства, что у мономаньяка может быть сознание собственного бреда.]

     Чтобы не запутаться в подробностях, упомяну только, что я пришел в себя
уже за миланскими  дорогами. Продолжая  бежать, я  заметил,  что в некотором
расстоянии за  мною  гонятся  мои враги. В руках у меня  был тот  же нож,  и
какой-то  инстинкт  понуждал  меня  вернуться; но, опасаясь  наделать  новых
преступлений, я порешил идти дальше. Описать это путешествие невозможно, так
как  я многое перезабыл.  Добравшись до железной дороги, я  повернул вправо,
чтобы сесть на поезд на станции Чертоза; но, хотя у меня  совсем не было сил
и мне очень нездоровилось, я пришел к станции, когда часы только что пробили
девять.  Ждать  приходилось  слишком  долго,  тогда  как  надо  было  уехать
поскорее.  Вечер был  холодный,  погода  дурная, я с трудом шел по дороге, и
мною  овладело  такое  изнеможение,  что я прилег на  куче щебня. Но едва  я
заснул,  как  мне показалось,  что меня  по той же  дороге преследуют конные
карабинеры.  Я вскочил и осмотрелся кругом, топот  как будто прекратился,  я
отер  пот со лба  и  двинулся  дальше.  С  поля какой-то голос  кричал  мне:
"Чезер!..  Чезер!.. -- но я догадался, что это был обман  чувств,  тем более
что влево от меня, т.е. на миланской дороге, слышались настоящие голоса моих
противников, кричавших мне те же дерзкие слова, как и раньше, и гнавшихся за
мною.  Убедившись, что первый голос был просто следствием моей слабости*, я,
насколько  было  возможно,  собрался  с силами  и продолжал  путь. Не  сумею
определить,  как  я чувствовал  себя тогда  и  что именно -- сонливость  или
утомление  --  угнетало мои  чувства,  но  факт тот,  что позади меня сверху
слышалось  мне адское  пение, и среди этих  голосов всех  громче  раздавался
голос убитой мною Ж. Когда же я в бешенстве оборачивался, стараясь показать,
что  не  боюсь  ее  преследований, она исчезала вдали за  лесом, и песня  ее
замирала  мало-помалу**. Когда это  видение прекратилось,  мне  представился
шагах  в  20   какой-то  призрак  громадных  размеров,  который,  пристально
посмотрев на меня, скоро исчез, и я пошел дальше. Потом, услышав,  что поезд
приближается, я по возможности  удалился от  рельсов и прилег, чтобы не быть
замеченным. При виде удалявшегося поезда  я подумал, как приятно было бы мне
находиться на нем; но вскоре мною овладела тяжелая мысль, что я утратил свое
счастье вследствие  низости,  из-за которой должен  так страдать, и отчаяние
заставило меня быстро пойти  вперед.  По  временам мне казалось,  что я вижу
какие-то деревья с  взобравшимися на  них людьми, которые смотрят на меня, а
иные  даже и  склоняются  передо  мною,  но  стоило  мне  устремить  на  них
пристальный взгляд -- и они исчезали. Один только адский голос не переставал
меня преследовать, и, даже  когда я оборачивался, он, казалось, противостоял
моей  бешеной настойчивости  и то раздавался вдали,  то, как будто удаляясь,
слышался громче прежнего, между тем как я продолжал путь. При одном повороте
дороги -- не знаю,  в глазах ли у меня потемнело, или небо заволокло тучами,
но  факт  тот, что я стал плохо  различать дорогу, беспрестанно натыкался на
препятствия и  должен  был  идти по самой  середине ее, где  она была  очень
неудобна.  Сон  и  усталость  одолевали  меня,  холодный  пот на  всем  теле
заставлял  плотнее  завертываться  в  плащ,  чтобы не схватить  простуды,  я
пробовал прилечь, закутавшись, между кучами щебня, насыпанными вдоль дороги,
но  боялся  довериться  сну,  который  тотчас  же  овладевал  мною.  Видения
исчезали, когда я опускал голову, и снова появлялись,  как только я поднимал
ее.

     [*Странно, что одни галлюцинации он считает результатом бреда, а другие
-- нет.]
     [**Недюжинное красноречие! Поклонники риторики  могут убедиться отсюда,
что хорошо пишет не тот, кто тщательно отделывает каждое выражение, но  лишь
тот, кто много чувствует.  Здесь  сила и, так  сказать, дикая красота  слога
растут по мере возрастания энергии и напряженности  испытываемых автором под
влиянием ужаса болезненных и нормальных впечатлений.]

     Наконец  показался огонек  в будке  сторожа, и  это  несколько ободрило
меня. Когда  я постучал в окно,  сторож спросил, что мне нужно, и я едва мог
возвысить настолько голос, чтобы попросить у него воды. Он вышел и налил мне
две кружки.  Затем я спросил его,  далеко ли еще до Милана,  и он указал мне
ближайшую дорогу. Я поблагодарил  этого человека и снова отправился в  путь.
Вода подкрепила  мне только желудок, но не силы,  так что я с большим трудом
добрался  наконец  до  города, где  и  приютился  в гостинице  с  намерением
пролежать весь  день в постели, а вечером уехать  в  Швейцарию. Там,  как  я
надеялся, мне уже  нечего будет опасаться преследований  со стороны полиции.
Но когда  я лег в  постель  и пролежал с шести до девяти часов, то убедился,
что мне невозможно не  только заснуть, но даже остаться спокойным. Поэтому я
изменил  свой  план  и,  так  как хозяйка  не  пожелала взять  меня  на свое
попечение, отправился в Главный Госпиталь. Едва только оправившись и еще  не
выздоровев  хорошенько, я  вернулся на родину  в  восемь  с  половиною часов
вечера и тогда же явился в полицию.


    Воспоминания о времени, проведенном в тюрьме, и о живых сновидениях
     В  три часа ночи меня препроводили из  полиции  в Па-вианскую тюрьму. Я
вошел в камеру, где  уже было  человек пять или  шесть арестантов. Мне  дали
короткий соломенный тюфяк  без подушки и одеяла, причем  надзиратель сказал,
что  завтра  принесет  одеяло, и ушел. Я  лег на эту постель не  раздеваясь,
тщательно укрылся плащом и тотчас  же заснул. Во  сне мне показалось,  что я
вижу свет как бы надо мною  и слышу голос,  говорящий  мне: "Ты выдал себя".
Тут я проснулся. Вскоре начало светать, один из заключенных встал, умылся и,
посмеиваясь, принялся  вязать чулок. Потом и остальные поднялись поодиночке,
стали  расхаживать  по камере  и обращались ко мне с вопросами, как  будто с
целью  узнать,  за  что  я  арестован.  Но  у  меня  совсем  не  было  охоты
разговаривать, и, чтобы  отвязаться  от  их  любопытства,  я  встал, умылся,
оправил свой  мешок, набитый  соломой,  и снова  лег,  сделав вид, что  хочу
спать.  Заметив,  что я  озяб, кто-то из арестантов  набросил  на меня  свое
верхнее  платье  и  сказал:  "Возьми, бедняга, укройся, если тебе  холодно".
Между тем  наступило  время раздачи  хлеба;  отворив  окошечко  над  дверью,
надзиратель спросил:  "Сколько вас?" --  на  что ему отвечали:  "Нас  теперь
шестеро,  одного привели сегодня ночью". После этого  мне дали хлеба,  как и
всем остальным. Так как я еще не совсем оправился после болезни, то подумал,
что не стану есть этого хлеба, черного и сухого; но у меня явился аппетит, и
я начал  есть. Немного  погодя пришел  надзиратель  с каким-то господином --
после я узнал, что  это был директор  тюрьмы, который сказал, что  переведет
меня  в другую камеру.  Когда я  пошел за ним, он спросил, по какой  причине
меня арестовали,  и я, не зная, зачем предлагается мне этот вопрос, отвечал,
что вчера вечером уже объяснил в полиции. Тогда он, как будто желая дать мне
понять, что еще не поздно отказаться  от прежних показаний, заметил мне: "Но
ведь говорят, что убийца был выше тебя ростом и с более густыми усами, чем у
тебя". Однако я не поддался его уловке, с нетерпением повторил то же самое и
вошел  в другую камеру, NoXI. Пятеро заключенных  в ней арестантов оказались
весельчаками, и я почувствовал  себя несколько  бодрее, заметив, что все они
почти одних лет  со мною. Так прошли  целые сутки,  а на следующий день меня
потребовали к  допросу, привели  в  какую-то  комнату  и посадили на заранее
приготовленный складной  стул.  Тут  мне с болью в  сердце пришлось  вынести
новый позор, когда  караульный  надел мне на ногу цепь, укрепленную в стене.
Три  или четыре минуты  я  оставался  один  в полном  молчании,  затем вошел
судебный следователь в сопровождении секретаря, который сел за стол, а судья
остался  на ногах; в то же время  вошли двое  господ -- доктора, как я узнал
впоследствии,  -- и, опершись  о стол, помещенный с правой  стороны,  начали
пристально  смотреть  на меня,  а вслед  за  ними пришел еще один  господин,
незнакомый мне, но, по-видимому,  тоже следователь. Они начали разговаривать
между  собою, показывая друг другу футляр от ножа, причем господин, которого
я  принял за  другого следователя,  сказал: "Да,  но он  должен  быть меньше
ростом". Окончив разговор, все  ушли, бросив на  меня довольно сочувственный
взгляд,  но  вскоре  вернулись  опять  и  стали  в  прежнем   порядке,  т.е.
следователи с левой стороны, а  врачи -- с правой. Следователь начал допрос,
и я отвечал  точно  так же,  как и в полиции,  нисколько  не  изменяя  своих
показаний.  После  этого  врачи  удалились,  а  вслед  за  ними  скоро  ушли
следователи  и секретарь.  Я оставался один  минуты  три или  четыре,  затем
явились  караульные  и,  освободив мне ногу из  цепи, отвели  меня обратно в
камеру.  При  входе  моем  товарищи  ожидали  услышать  от  меня  рассказ  о
подробностях допроса,  но я не  чувствовал никакого желания разговаривать  и
молча лег на постель:  тогда они начали петь, как бы с целью отвлечь меня от
мрачных мыслей. Так прошли сутки, а на следующий  день меня посетил тюремный
доктор,  который, пощупав  мне  пульс,  многозначительно произнес:  "О,  это
ничего, ничего!" При  других я не показал, что  понимаю этот намек;  поэтому
доктор зашел вторично, когда со мной  сделалась легкая лихорадка, и, чтобы я
лучше понял его, обратился ко мне с вопросом: ел ли я, на что я отвечал: да.
Потом  он спросил: много?  и, получив ответ:  да, много, снова повторил: "О,
это  ничего, ничего!". Предполагая, вероятно,  что  я  все  еще недостаточно
понимаю, в  чем  дело, доктор для моего успокоения заручился еще содействием
профессора  Скар.,  который  однажды  в  сумерки,  под  предлогом  посещения
заключенных, зашел  и  в  нашу камеру. Через посредство  сопровождавшего его
надзирателя  он  спросил, не  желает ли кто  посоветоваться с  доктором. При
входе он и не взглянул на меня, как будто я совершенно незнаком ему. Так как
желающих не  оказалось,  то я  подошел  с просьбой  полечить меня от боли  в
горле. Осмотрев его, профессор сказал мне, очевидно,  с целью не дать ничего
заметить окружающим: "Ах! да, у тебя  испорчен зуб!" -- хотя этого совсем не
было.  Затем, желая еще  яснее показать свое  участие, он прибавил: "Ничего,
ничего!" -- и поспешно ушел, убежденный, что я понял его. Хоть я и раньше не
особенно  тревожился  насчет моего положения, но теперь я стал  надеяться на
успех. Между тем врачи, присутствовавшие при допросе, заходили иногда, чтобы
расспросить меня о разных подробностях; они, по-видимому, тоже разделяли мои
надежды. В одно из посещений этих докторов  я  заметил, что они, вместо того
чтобы  войти в камеру,  вызвали  через надзирателя одного  моего товарища по
заключению и начали с  ним  разговаривать в коридоре.  Я догадался, что речь
идет обо мне: они спрашивали,  как я говорю, хорошо или дурно, не путаюсь ли
в словах; ответов арестанта мне не было  слышно. Когда он  вернулся, вызвали
другого, с которым велся такой же разговор, потом позвали меня; мы ходили по
коридору и разговаривали минут восемь или десять, после чего врачи ушли, а я
возвратился к себе в камеру.
     Так  как  нас  осматривали  каждый  вечер, то после этого  посещения  я
вздумал  притвориться  сумасшедшим,  скорее   по   совету  других,   чем  по
собственному желанию,  хорошо сознавая, что  это  делается  для  уничтожения
всяких  последствий. Поэтому я решился проделывать глупости во время осмотра
после   полуночи.  При  входе  надзирателей  я  вскочил  как  бы  вследствие
неожиданности и, посмотрев на  дверь, где стоял помощник смотрителя, спросил
его: "Не приходил ли за мною дядя, так как я хочу бежать,  и мы условились с
ним,  что  он  придет взять  меня".  Не  ожидая  такого вопроса,  караульный
отвечал:  "Он  придет завтра",  но  я продолжал: "Нет, мы  уговорились,  что
сегодня". Он больше ничего не сказал, а надзиратель, у которого была свеча в
руках, близко  подошел ко  мне,  чтобы  внимательнее посмотреть  на  меня; я
взглянул  на  огонь, закатив глаза, как будто я еще не  проснулся; потом они
ушли, и наутро явились врачи-эксперты, как мне  сказали про них. Надзиратель
отпер камеру,  и они стали ходить по коридору и предлагать  мне вопросы,  на
которые  я  отвечал всяким вздором, какой  только мог  придумать*. Походивши
несколько времени, мы зашли в комнату, где меня допрашивали,  и уселись  все
трое; тогда врачи велели мне  снова дать показания относительно совершенного
мною  преступления, а потом, после небольшого перерыва,  спросили меня, знаю
ли я  господина Викарио, проф. Скаренцио и проф. Платнера. На этом допросе я
с  помощью  моих  покровителей-следователей  выбрал  себе  троих адвокатов и
потому стал надеяться на полный успех.

     [Обратите  внимание  на это  чрезвычайно  любопытное подробное описание
собственного притворного помешательства.]

     Заметив,  что  товарищи  мои,  просыпаясь  утром,  тотчас  же  начинали
рассказывать друг другу свои сны и радовались иногда, что эти сны предвещают
им хороший исход  дела, я сказал: "Это вздор,  чтобы сны могли предсказывать
какой-нибудь успех в наших делах". Тогда один из заключенных  рассказал мне,
что когда он раньше сидел  в  другой  тюрьме, то  увидел однажды  сон, и что
бывший в той же тюрьме старик не только назвал этот сон  хорошим, но даже на
основании его предсказал заключенному скорый  выход из тюрьмы и вместе с тем
посоветовал ему быть осторожнее, так как он рискует снова попасть в нее. Все
действительно так и случилось: на  следующий день заключенный был освобожден
даже без судебного разбирательства,  а через 24  дня  его опять  арестовали.
После этого я стал обращать внимание  и на мои сновидения*. В первую же ночь
я, сознавая, что сплю, увидел под моим окном сад; вдруг пошел снег, при виде
которого я сказал себе: "Вот зимою  не было снега, а теперь, когда уже весна
близка, снег идет большими хлопьями". Поутру я рассказал свой сон товарищам,
и они истолковали его в том смысле, что теперь суд рассматривает мои бумаги.
Но я объяснял себе это иначе.

     [Из   этого  видно,  что,  кроме  сновидений,   всегда  отличающихся  у
помешанных крайней  живостью, нужен  еще особый стимул -- подражание,  чтобы
заставить их, вопреки  логике и разуму, придавать значение тому,  что прежде
казалось им не  стоящим  внимания. Подобный же случай был с Кардано, который
отрицал  существование  духов,  а  потом  начал  верить, что он  сам одержим
каким-то духом или гением.]

     На следующую  ночь мне приснилось то  же самое: снег шел такой сильный,
что ветром его заносило даже  в окно,  и я  с  кем-то  разговаривал об  этой
новости. В другой раз я увидел, что  идет дождь,  и едва только он перестал,
как пошел снег,  и  его нападало  много.  Проснувшись поутру,  я узнал,  что
действительно ночью был  дождь, но я  не мог  этого слышать из нашей камеры.
Еще мне приснилось,  что я стою на берегу реки Тичино, в которой вода сильно
поднялась, и я очутился  на деревянном, плохо устроенном мостике через  нее,
держа  на  руках девушку  с  точно такими  же глазами, как  у дочери Ж.  Она
пристально смотрела  мне в  лицо,  а  я  нес  ее с некоторым  удовольствием;
перейдя мост и повернув налево, я очутился на маленькой площади, потом пошел
в улицу  Ровелекка,  где  была лавка Ж. Не найдя там никого, я  направился к
Боргоратто, где увидел мелочную лавку, из которой младшая Ж. вышла навстречу
своей  сестре.  В  другой  раз  мне приснилось,  будто я  хожу  по  огороду,
совершенно запущенному; когда я  спускался  с какого-то холма, то увидел два
срубленных под самый  корень дерева, лежавших на земле; в  то  же время  мне
показалось,  что я стою рядом с моей двоюродной сестрой и подаю ей двух  или
трех зябликов, которых она принимает молча; тут же я  увидел множество птиц,
больших  и маленьких, иные  из  них  лежали  на  земле;  меня в  особенности
поразила  одна  большая  птица, казавшаяся  совсем мертвой.  Гуляя по  этому
огороду,  я  будто  бы  поднял  одну  живую  птицу,  не  очень  большую,  но
чрезвычайно тяжелую,  и, держа ее в правой руке, левой начал гладить, причем
птица  стала  вырываться  от меня;  я  старался ласками  удержать ее и  даже
положить ей в  клюв свой палец,  причем  она осталась спокойной  и  кроткой,
точно  ангел,  только  все  хотела  улететь. Потом,  обернувшись,  я  увидел
смотревшую на меня  хозяйку  дома и отдал  ей птицу, которую  она  взяла,  с
улыбкой взглянув на меня, после чего я ушел.
     Кроме  того, мне снилось,  что  я  нахожусь  в той самой комнате,  куда
привели меня по  выходе из  сиротского  дома. Я стоял,  прислонившись к моей
постели, поддерживая голову рукой, точно  размышляя о  чем-то, и  не спускал
глаз  со  входной  двери; через несколько времени  из  комнаты  слева  вышла
женщина, державшая в руках суконный халат, и предложила мне взять его, чтобы
нарядиться в костюм сумасшедшего;  при этом я хотел закричать, но не мог,  а
она продолжала настаивать; я  же, делая тщетные усилия вскрикнуть, догадался
тогда, что сплю, и мне сделалось страшно от мысли -- уж не отнялся ли у меня
язык. Наконец  я проснулся и так громко закричал нет, что товарищи подбежали
ко мне, спрашивая, что случилось, и я окончательно проснулся.
     В  другой раз мне  приснилось,  что я  иду рядом с каким-то  человеком,
который несет  гроб на плечах,  и  мы разговариваем довольно мирно. Переходя
площадь госпиталя, мы повернули к дверям моей квартиры, где слева было  окно
в погреб,  но  без решетки; тогда спутник мой вдвинул  гроб в это окно таким
образом,  что  только  один  конец  его  виднелся   в  отверстие;  затем  мы
расстались: я  вернулся по прежней дороге,  а он пошел в  ту улицу, что была
напротив дверей.
     Вначале  мне жилось не особенно  дурно, как вдруг из моей камеры  взяли
одного  заключенного и заменили другим. При  взгляде на этого  человека  мне
показалось, что это должен быть мой враг, что и подтвердилось потом. Так как
я имел  обыкновение обмениваться  несколькими  словами с нашим смотрителем и
его  помощником во  время их  посещений, то  вновь  прибывший,  заметив это,
сказал мне: "Значит, дела идут недурно",  как бы желая намекнуть, что я буду
освобожден.  Но я не  обратил внимания на  такое  е