ыл
очень неучтив и едва выдавил из себя несколько слов.
   - Что ж, - сказала она, - если вам не нравится мое  красивое  платье,
поглядите, как я убрала наши комнаты.
   В самом деле, комнаты были чисто подметены, и в обоих  каминах  пылал
огонь.
   Я воспользовался предлогом и напустил на себя суровость.
   - Катриона, - сказал я, - знайте, я  вами  очень  недоволен.  Никогда
больше ничего не трогайте в моей комнате. Пока мы здесь живем,  один  из
нас должен быть хозяином. Эта роль подобает мне, потому что я мужчина  и
старший по возрасту. Вот вам мой приказ.
   Она присела передо мной, и это, как всегда, получилось у  нее  удиви-
тельно мило.
   - Если вы будете на меня сердиться, Дэви, - сказала она, - я  призову
на помощь свои хорошие манеры. Я буду вам покорна, как велит  мне  долг,
потому что здесь все до последней мелочи принадлежит вам. Только  уж  не
слишком сердитесь, потому что теперь у меня никого, кроме вас, нет.
   Я не выдержал удара и в порыве раскаяния поспешил испортить все  впе-
чатление, которое должна была произвести моя нравоучительная  речь.  Это
было куда легче: я словно катился вниз с горы, а она с улыбкой мне помо-
гала; сидя у пылающего камина, она бросала на меня нежные взгляды, обод-
ряюще кивала мне, и сердце мое совсем растаяло. За ужином мы оба весели-
лись и были заботливы друг к другу; мы как бы  слились  воедино,  и  наш
смех звучал ласково.
   А потом я вдруг вспомнил о своем благом решении и, оставив ее под ка-
ким-то неуклюжим предлогом, хмуро уселся читать. Я купил весьма содержа-
тельную и поучительную книгу покойного доктора Гейнекциуса, решив усерд-
но проштудировать ее в ближайшие дни, и теперь часто радовался, что ник-
то не допытывается у меня, о чем я читаю. Катриона, видно, очень  обиде-
лась, и это меня огорчило. В самом деле, я оставил  ее  совсем  одну,  а
ведь она едва умела читать, и у нее никогда не было книг. Но что мне бы-
ло делать?
   Весь остаток вечера мы едва перемолвились словом.
   Я проклинал себя. От злости - и раскаяния я не мог улежать в  постели
и всю ночь ходил взад-вперед по комнате, шлепая по полу  босыми  ногами,
пока не окоченел совершенно, потому что огонь в камине  погас,  а  мороз
был сильный. Я думал о том, что она в соседней комнате  и,  может  быть,
даже слышит мои шаги, вспоминал, что я плохо с ней обошелся и что впредь
мне придется вести себя столь же сухо и неприветливо,  иначе  меня  ждет
позор, и едва не сошел с ума. Я словно очутился между Сциллой  и  Хариб-
дой. "Что она обо мне думает?" - эта мысль смягчала мою душу и наполняла
ее слабостью. "Что с нами станется?" - при этой мысли я вновь  преиспол-
нялся решимости. Это была моя первая бессонная ночь,  во  время  которой
меня не покидало чувство раздвоенности, а впереди было еще  много  таких
ночей, когда я, словно обезумев, метался по комнате и то плакал, как ре-
бенок, то молился, надеюсь, как христианин.
   Но молиться легко, куда труднее что-либо сделать. Когда она была  ря-
дом и, особенно, если я допускал малейшую непринужденность в наших отно-
шениях, оказывалось, что я почти не властен над последствиями. Но сидеть
весь день в одной комнате с ней и притворяться, будто я поглощен Гейнек-
циусом, было свыше моих сил. Поэтому я прибег к другому средству и  ста-
рался как можно меньше бывать дома; я занимался на  стороне  и  исправно
посещал лекции, часто почти не слушая, - в одной тетрадке я на днях  на-
шел запись, прерванную на том месте, где я перестал слушать поучительную
лекцию и принялся кропать какие-то скверные стишки, хотя латинский язык,
на котором они написаны, гораздо лучше, чем я мог ожидать. Но, увы,  при
этом я терял не меньше, чем выигрывал. Правда, я реже подвергался  иску-
шению, но, как мне кажется, искушение это с каждым днем становилось  все
сильней. Ведь Катриона, так часто остававшаяся в одиночестве, все больше
радовалась моему приходу, и вскоре я уже едва мог сопротивляться. Я  вы-
нужден был грубо отвергать ее дружеские чувства, и порой это  ранило  ее
так жестоко, что мне приходилось отбрасывать суровость и стараться  заг-
ладить ее ласкою. Так проходила наша жизнь, среди радостей и  огорчений,
размолвок и разочарований, которые были для меня, да простится мне такое
кощунство, едва ли не страшнее распятия.
   Всему  виной  была  полнейшая  неискушенность  Катрионы,  которая  не
столько удивляла меня, сколько вызывала жалость и восторг. Она, по-види-
мому, совсем не задумывалась о нашем положении, не замечала  моей  внут-
ренней борьбы; она радовалась всякой моей слабости, а когда я вновь  бы-
вал вынужден отступить, не всегда скрывала огорчение. Порой я думал  про
себя: "Если б она была влюблена по уши и хотела женить меня на себе, она
едва ли стала бы вести себя иначе". И я не  уставал  удивляться  женской
простоте, чувствуя в такие минуты, что я, рожденный женщиной,  недостоин
этого.
   В этой войне между нами особенное, необычайно важное значение  приоб-
рели платья Катрионы. Мои вещи вскоре прибыли из Роттердама, а ее  -  из
Гелвоэта. Теперь у нее были, можно сказать, два гардероба, и как-то само
собой разумелось (до сих пор не знаю, откуда это пошло), что, когда Кат-
риона была ко мне расположена, она надевала платья, купленные мной, а  в
противном случае - свои старые. Таким образом, она как бы наказывала ме-
ня, лишая своей благодарности; и я очень огорчался, но  все  же  у  меня
хватало ума делать вид, будто я ничего не замечаю.
   Правда, однажды я позволил себе ребяческую -  выходку,  которая  была
еще нелепей ее причуд; вот как это случилось. Я шел  с  занятий,  полный
мыслей о ней, в которых любовь смешивалась с досадой, но мало-помалу до-
сада улеглась; увидев в витрине редкостный цветок из тех, что  голландцы
выращивают с таким искусством, я не устоял перед соблазном и купил его в
подарок Катрионе. Не знаю, как называется этот цветок, но он был розово-
го цвета, и я, надеясь, что он ей понравится,  принес  его,  исполненный
самых нежных чувств. Когда я уходил, она была в платье, купленном  мной,
но к моему возвращению переоделась, лицо ее стало замкнутым, и  тогда  я
окинул ее взглядом с головы до ног, стиснул зубы, распахнул окно и  выб-
росил цветок во двор, а потом, сдерживая ярость, выбежал вон из  комнаты
и хлопнул дверью.
   Сбегая с лестницы, я чуть не упал, и это заставило  меня  опомниться,
так что я сам понял всю глупость своего поведения. Я хотел было выйти на
улицу, но вместо этого пошел во двор, пустынный, как всегда,  и  там  на
голых ветвях дерева увидел свой цветок, который обошелся мне гораздо до-
роже, чем я уплатил за него лавочнику. Я остановился на берегу канала  и
стал смотреть на лед. Мимо меня катили на коньках крестьяне, и я им  по-
завидовал. Я не находил выхода из положения: мне нельзя было  даже  вер-
нуться в комнату, которую я только что покинул. Теперь уж не  оставалось
сомнений в том, что я выдал свои чувства, и, что еще хуже, позволил себе
неприличную и притом мальчишески грубую выходку по отношению к беспомощ-
ной девушке, которую приютил у себя.
   Должно быть, она следила за мной через открытое окно.  Мне  казалось,
что я простоял во дворе совсем недолго, как вдруг послышался скрип шагов
по мерзлому снегу, и я, недовольный, что мне помешали, резко обернулся и
увидел Катриону, которая шла ко мне. Она снова переоделась  вся,  вплоть
до чулок со стрелками.
   - Разве мы сегодня не пойдем на прогулку? - спросила она.
   Я видел ее как в тумане.
   - Где ваша брошь? - спросил я.
   Она поднесла руку к груди и густо покраснела.
   - Ах, я совсем забыла! - сказала она. - Сейчас сбегаю наверх и возьму
ее, а потом мы пойдем погуляем, хорошо?
   В ее словах слышалась мольба, и это поколебало мою  решимость;  я  не
знал, что сказать, и совершенно лишился дара речи; поэтому я лишь кивнул
в ответ; а как только она ушла, я залез на дерево, достал цветок и  пре-
поднес ей, когда она вернулась.
   - Это вам, Катриона, - сказал я.
   Она приколола цветок к груди брошью, как мне показалось, с нежностью.
   - Он немного пострадал от моего обращения, - сказал я и покраснел.
   - Мне он от этого не менее дорог, уверяю вас, - отозвалась она.
   В тот день мы почти не разговаривали; она была сдержанна, хотя  гово-
рила со мной ласково. Мы долго гуляли, а когда вернулись домой, она пос-
тавила мой цветок в вазочку с водой, и все это время я думал о том,  как
непостижимы женщины. То мне казалось чудовищной глупостью,  что  она  не
замечает моей любви, то я решал, что она, конечно, давным-давно все  по-
няла, но природный ум и свойственное женщине чувство приличия заставляют
ее скрывать это.
   Мы с ней гуляли каждый день. На улице я  чувствовал  себя  уверенней;
моя настороженность ослабевала и, главное, под рукой у меня не было Гей-
некциуса. Благодаря этому наши прогулки приносили мне облегчение и радо-
вали бедную девочку. Когда я в назначенный час приходил домой,  она  уже
бывала одета и заранее сияла. Она старалась растянуть эти  прогулки  как
можно дольше и словно бы боялась (как и я сам) возвращаться домой;  едва
ли найдется хоть одно поле или берег в окрестностях Лейдена,  хоть  одна
улица или переулок в городе, где мы с ней не побывали  бы.  В  остальное
время я велел ей не выходить из дома, боясь, как бы она не встретила ко-
го-нибудь из знакомых, что сделало бы наше  положение  крайне  затрудни-
тельным. Из тех же опасений я ни разу не позволил ей пойти в  церковь  и
не ходил туда сам; вместо этого мы молились дома, как мне кажется, впол-
не искренне, хотя и с различными чувствами. Право, ничто так не  трогало
меня, как эта возможность встать рядом с ней на колени, наедине с богом,
словно мы были мужем и женой.
   Однажды пошел сильный снег. Я решил, что нам незачем идти на прогулку
в такую погоду, но, придя домой, с удивлением  обнаружил,  что  она  уже
одета и ждет меня.
   - Все равно я непременно хочу погулять! - воскликнула  она.  -  Дэви,
дома вы никогда не бываете хорошим. А когда мы гуляем, вы лучше всех  на
свете. Давайте будем всегда бродить по дорогам, как цыгане.
   То была лучшая из всех наших прогулок; валил снег, и она тесно прижи-
малась ко мне: снег оседал на нас и таял, капли блестели на  ее  румяных
щеках, как слезы, и скатывались прямо в смеющийся рот. Глядя на  нее,  я
чувствовал себя могучим великаном, мне казалось, что я мог бы подхватить
ее на руки и бегом понести хоть на край света, и мы болтали  без  умолку
так непринужденно и нежно, что я сам не мог этому поверить.
   Когда мы вернулись домой, было уже темно. Она прижала мою руку к сво-
ей груди.
   - Благодарю вас за эти чудесные часы! - сказала она с чувством.
   Эти слова меня встревожили, и я тотчас насторожился; так  что,  когда
мы вошли и зажгли свет, она снова увидела суровое и упрямое лицо челове-
ка, прилежно штудировавшего Гейнекциуса. Вполне естественно, что это  ее
уязвило более обычного, и мне самому труднее обычного было держать ее на
расстоянии. Даже за ужином я не решился дать себе волю и почти не  смот-
рел на нее, а, встав из-за стола, сразу уселся читать своего  законника,
но был даже рассеянней прежнего и понимал еще меньше, чем  всегда.  Сидя
над книгой, я, казалось, слышал, как бьется мое сердце,  словно  часы  с
недельным заводом. И хотя я притворялся, будто усердно  читаю,  все  же,
прикрываясь книгой, я поглядывал на Катриону. Она сидела на  полу  возле
моего сундука, огонь камина озарял ее, дрожа и мерцая, и вся  она  порой
темнела, а порой как бы вспыхивала дивными красками. Она то смотрела  на
огонь, то переводила взгляд на меня; в эти мгновения я сам казался  себе
чудовищем и лихорадочно листал книгу Гейнекциуса, как богомолец, который
ищет в церкви текст из Библии.
   Вдруг она громко сказала:
   - Ах, почему мой отец все не едет?
   И разразилась слезами.
   Я вскочил, швырнул Гейнекциуса в огонь, бросился к Катрионе  и  обнял
ее плечи, дрожавшие от рыданий.
   Она резко оттолкнула меня.
   - Вы не любите свою подружку, - сказала она. - Если бы  вы  хоть  мне
позволили вас любить, я была бы так счастлива! - И прибавила: -  Ах,  за
что вы меня так ненавидите!
   - Ненавижу вас! - повторил я. - Да разве вы слепы, что не можете  ни-
чего прочесть в моем несчастном сердце? Неужели вы  думаете,  что,  сидя
над этой дурацкой книжкой, которую я только что сжег,  будь  она  трижды
проклята, я думал хоть о чем-нибудь, кроме вас? Сколько вечеров  я  чуть
не плакал, видя, как вы сидите в одиночестве! Но что мне было делать? Вы
здесь под охраной моей чести. Неужели в этом моя вина перед вами? Неуже-
ли вы оттолкнете своего любящего и преданного слугу?
   При этих словах она быстрым, едва  уловимым  движением  прильнула  ко
мне. Я заставил ее поднять лицо и поцеловал, а она, крепко обнимая меня,
склонила голову ко мне на грудь. Все закружилось у меня  перед  глазами,
как у пьяного. И тут я услышал ее голос, очень тихий, приглушенный  моей
одеждой.
   - А вы правда поцеловали ее? - спросила она.
   Я до того изумился, что даже вздрогнул.
   - Кого? Мисс Грант? - воскликнул я в сильнейшем замешательстве. - Да,
я попросил ее поцеловать меня на прощание, и она согласилась.
   - Ну и пусть! - сказала она. - Что ни говорите, вы и меня  поцеловали
тоже.
   Услышав это непривычное, нежное слово, я понял, как глубоко мы  пали;
я поднялся и заставил встать Катриону.
   - Нет, это невозможно, - сказал я. - Это никак невозможно!  Ах,  Кэт-
рин, Кэтрин! - Я замолчал, не в  силах  произнести  ни  слова.  -  Идите
спать, - вымолвил я наконец. - Оставьте меня одного.
   Она повиновалась мне, как ребенок, но вдруг остановилась в дверях.
   - Спокойной ночи, Дэви! - сказала она.
   - Да, да, спокойной ночи, любовь моя! - воскликнул я и в бурном поры-
ве снова схватил ее, едва не задушив в объятиях. Но уже через  мгновение
я втолкнул Катриону в ее комнату, резко захлопнул дверь и остался один.
   Теперь поздно было жалеть о сделанном; я сказал заветное слово, и она
знала все. Как последний негодяй, я бесчестным путем привязал к себе эту
бедняжку; она была совершенно в моих руках, такая хрупкая,  беспомощная,
и от меня зависело сберечь ее или погубить; но какое оружие оставалось у
меня для самообороны; Гейнекциус, испытанный мой защитник, сгорел в  ка-
мине, и это было знаменательно. Меня мучило раскаяние, но все же, положа
руку на сердце, я не мог обвинить себя ни в чем. Просто  немыслимо  было
воспротивиться ее наивной смелости или устоять перед  ее  слезами.  Все,
что я мог бы привести в свое оправдание, только отягчало мою вину, - так
беззащитна она была и столько преимуществ давало мне мое положение.
   Что же с нами теперь будет? По-видимому, нам нельзя больше  жить  под
одной крышей. Но куда же мне деваться? А ей? Коварная судьба привела нас
в эту квартирку, не оставив нам выбора, хотя мы ни в чем не были  повин-
ны. Мне вдруг пришла в голову безумная мысль жениться на ней теперь  же,
но в следующий же миг я с отвращением ее отбросил. Ведь Катриона  -  еще
ребенок, она сама не понимает своих чувств; я захватил  ее  врасплох,  в
минуту слабости, но не вправе этим воспользоваться; я обязан  не  только
сберечь ее доброе имя, но и оставить ей прежнюю свободу.
   Я в задумчивости сидел у камина, терзаемый раскаянием, и напрасно ло-
мал себе голову в поисках хоть какого-нибудь выхода.  К  исходу  второго
часа ночи в камине осталось всего три тлеющих угля, наш дом спал, как  и
весь город, и вдруг я услышал в соседней комнате тихий  плач.  Бедняжка,
она думала, что я сплю; она сожалела о своей слабости, быть может, упре-
кала себя в нескромности (о господи!) и пыталась глухой ночью  утешиться
слезами. Нежность, ожесточение, любовь, раскаяние и жалость  боролись  в
моей душе; я решил, что обязан ее утешить.
   - Ах, постарайтесь простить меня! - воскликнул я. - Молю вас,  поста-
райтесь! Забудем это, постараемся все, все забыть!
   Ответа не было, но рыдания смолкли. Я долго еще стоял, стиснув  руки;
наконец от ночного холода меня пробрала дрожь, и я словно бы опомнился.
   "Ты не можешь этим воспользоваться, Дэви, -  сказал  я  себе.  -  Ло-
жись-ка спать, будь разумен и постарайся уснуть.  Завтра  ты  что-нибудь
придумаешь".


   ГЛАВА XXV
   ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЖЕМСА МОРА

   Поздно утром меня пробудил от беспокойного сна стук в дверь; я  вско-
чил и, открыв ее, чуть не упал в обморок от нахлынувших на меня противо-
речивых и мучительных чувств: на пороге в грубом дорожном плаще и  нево-
образимо большой шляпе с позументом стоял Джемс Мор.
   Казалось, мне бы только радоваться, потому что  этот  человек  явился
как бы в ответ на мою молитву. Ведь я до изнеможения твердил  себе,  что
нам с Катрионой необходимо расстаться, ломал себе  голову,  изыскивая  к
этому средство. И вот оно явилось само,  но  я  ничуть  не  обрадовался.
Нельзя не принять во внимание, что, хотя приход этого человека снимал  с
меня бремя заботы о будущем, настоящее показалось мне тем более  мрачным
и зловещим; и в первый миг я, очутившись перед ним в одном белье, отско-
чил, словно в меня выстрелили.
   - Ну вот, - сказал он. - Я нашел вас, мистер Бэлфур. - И он  протянул
мне большую, красивую руку, а я снова подошел к  двери,  словно  решился
преградить ему путь, и не без колебания ответил на  его  рукопожатие.  -
Просто удивительно, как наши пути сходятся, - продолжал он. -  Я  должен
извиниться перед вами за бесцеремонное вторжение, так уж все получилось,
потому что я положился на  этого  лицемера  Престонгрэнджа.  Мне  стыдно
признаться вам, что я поверил крючкотвору. - Он легкомысленно пожал пле-
чами, будто заправский француз. - Но право же, этот человек умеет к себе
расположить, - сказал он. - Итак, оказывается, вы благородно помогли мо-
ей дочери. Меня послали к вам, когда я стал ее разыскивать.
   - Мне кажется, сэр, - с трудом выдавил я из себя,  -  нам  необходимо
объясниться.
   - Что-нибудь неладно? - спросил он. - Мой доверенный мистер Спротт...
   - Ради бога, говорите потише! - перебил я. -  Она  не  должна  ничего
слышать, пока мы с вами не объяснимся.
   - Разве она здесь? - вскричал Джемс.
   - Вот за этой дверью, в соседней комнате, - ответил я.
   - И вы живете с ней вдвоем? - спросил он.
   - А кто еще стал бы жить с нами? - воскликнул я.
   Справедливость требует признать, что он все-таки побледнел.
   - Это довольно странно... - пробормотал Джемс,  -  довольно  странное
обстоятельство. Вы правы, нам надо объясниться.
   С этими словами он прошел мимо меня, и надо сказать, в этот миг  ста-
рый бродяга был исполнен достоинства. Только теперь он  окинул  взглядом
мою комнату, и сам я увидел ее, так сказать, его глазами. Утреннее солн-
це освещало ее сквозь оконное стекло; здесь были только кровать, сундук,
тазик для умывания, разбросанная в беспорядке одежда и  холодный  камин;
без сомнения, комната выглядела неприютной и пустой, это было  нищенское
жилье, меньше всего подходившее для молодой леди. В тот же миг я  вспом-
нил о нарядах, которые накупил для Катрионы,  и  подумал,  что  это  со-
седство бедности и расточительства должно выглядеть прескверно.
   Он поискал глазами, где бы сесть, и, не найдя ничего более подходяще-
го, присел на край моей кровати, я закрыл дверь и поневоле вынужден  был
сесть рядом с ним. Чем бы ни  кончился  этот  необычайный  разговор,  мы
должны были постараться не разбудить Катриону; а для  этого  приходилось
сидеть рядом и говорить вполголоса. Невозможно описать, какое зрелище мы
с ним представляли: он был в плаще, далеко не  лишнем  в  моей  холодной
комнате, я же дрожал в одном белье; он держался как судья, а я (не  знаю
уж, какой у меня был при этом вид) чувствовал себя словно перед Страшным
судом.
   - Ну? - сказал он.
   - Ну... - начал я и запнулся, не зная, что еще сказать.
   - Так вы говорите, она здесь? - спросил он с заметным нетерпением,  и
это меня ободрило.
   - Да, она в этом доме, - сказал я, - и я знал,