емощен и рассчитывает на мою" помощь по дому и в огороде.
   Я ответил, что охотно ему послужу.
   - Тогда начнем. - Он вытащил из кармана заржавленный ключ. -  Вот,  -
объявил он. - Этот ключ от лестничной башни в том крыле  замка.  Попасть
туда можно только снаружи, потому что та часть дома недостроена. Ступай,
поднимись по лестнице и принеси мне сундучок, что стоит наверху.  В  нем
хранятся бумаги, - добавил он.
   - Можно взять огня, сэр? - спросил я.
   - Ни-ни, - лукаво сказал он. - Никаких огней в моем доме.
   - Хорошо, сэр. Лестница крепкая?
   - Великолепная лестница, - сказал он и, когда я повернулся  к  двери,
прибавил: - Держись ближе к стене, перил нету. Но  сами  ступеньки  хоть
куда.
   Я вышел; стояла ночь. Вдали по-прежнему завывал ветер, хотя до самого
замка Шос не долетало ни единого дуновения. Кругом стало еще  непрогляд-
ней; хорошо хоть, что до двери лестничной башни, замыкавшей  недостроен-
ное крыло, можно было пробраться ощупью вдоль стены. Я  вставил  ключ  в
замочную скважину и не успел его повернуть, как внезапно, в полном  без-
ветрии и гробовой тишине, по всему небу ярым светом полыхнула зарница  -
и снова все почернело. Я должен был закрыть глаза рукой,  чтобы  привык-
нуть к темноте, но все равно вошел в башню наполовину ослепленный.
   Внутри стояла такая плотная мгла, что, казалось, нечем дышать;  но  я
переступал с великой осторожностью, вытянув вперед руки, и вскоре пальцы
мои уперлись в стену, а нога наткнулась на нижнюю ступеньку. Стена,  как
я определил на ощупь, была сложена из гладко отесанного камня, лестница,
правда, узковатая и крутая, была тоже каменная с гладко отполированными,
ровными, прочными ступенями. Памятуя напутствие  дяди  насчет  перил,  я
держался как можно ближе к стене и в кромешной темноте, с бьющимся серд-
цем, нащупывал одну ступеньку за другой.
   Замок Шос, помимо чердака, насчитывал целых пять этажей.  И  вот,  по
мере того как я взбирался все выше, мне казалось, что на лестнице стано-
вится все легче дышать, а мрак чуточку редеет, и я только дивился, отче-
го бы это, как вдруг опять сверкнула зарница и тотчас погасла. Если я не
вскрикнул, то лишь оттого, что страх сдавил мне горло; если  не  полетел
вниз, то скорей по милости провидения, а не из-за собственной  ловкости.
Свет молнии ворвался в башню со всех сторон сквозь бреши в стене; оказа-
лось, что я карабкаюсь вверх как бы по открытым лесам; мало  того:  этой
мимолетной вспышки было довольно, чтобы я увидел, что  ступеньки  разной
длины и в каких-нибудь двух дюймах от моей правой ноги зияет провал.
   Так вот она какова, эта великолепная лестница! С этой мыслью какая-то
злобная отвага вселилась мне в душу. Мой дядя заведомо послал меня  сюда
навстречу грозной опасности, может быть, навстречу смерти. И я  поклялся
установить "может быть" или "бесспорно", даже если сломаю себе  на  этом
шею. Я опустился на четвереньки и с черепашьей скоростью двинулся дальше
вверх по лестнице, нащупывая каждый дюйм, пробуя прочность каждого  кам-
ня. После вспышки зарницы тьма словно сгустилась вдвое; мало  того,  на-
верху, под стропилами башни, подняли страшную возню  летучие  мыши,  шум
забивал мне уши, мешал сосредоточиться; вдобавок гнусные твари то и дело
слетали вниз, задевая меня по лицу и по плечам.
   Башня, надо сказать, была квадратная, и  плита  каждой  угловой  сту-
пеньки, на которой сходились два марша, была шире и  другой  формы,  чем
остальные. Поднявшись до одного такого поворота, я продолжал  нащупывать
дорогу, как вдруг моя рука сорвалась в пустоту. Ступеней дальше не было.
Заставить чужого человека подняться по такой лестнице в темноте означало
послать его на верную смерть; и, хотя вспышка зарницы и собственная  ос-
торожность спасли меня, при одной мысли о том, какая  меня  подстерегала
опасность и с какой страшной высоты я мог упасть, меня  прошиб  холодный
пот, и я как-то сразу обессилел.
   Зато теперь я знал, что мне было надо; я повернул обратно и стал  так
же, ползком, спускаться, а сердце мое было переполнено гневом.  Когда  я
был примерно на полпути вниз, на башню налетел мощный порыв ветра,  стих
на мгновение - и разом хлынул дождь; я не сошел  еще  с  последней  сту-
пеньки, а уже лило как из ведра. Я высунулся наружу и поглядел в сторону
кухни. Дверь, которую я плотно притворил уходя, была теперь открыта, из-
нутри сочился тусклый свет, а под дождем виднелась, кажется, фигура  че-
ловека, который замер в неподвижности, как бы прислушиваясь. В  эту  се-
кунду ослепительно блеснула молния - я успел ясно увидеть,  что  мне  не
почудилось и на том месте в самом деле стоит мой дядя, - и тотчас грянул
гром.
   Не знаю, что послышалось дяде Эбенезеру в раскате грома: звук ли мое-
го падения, глас ли господень, обличающий убийцу, - об этом я предостав-
ляю догадываться читателю. Одно было несомненно:  его  обуял  панический
страх, и он бросился обратно в дом, оставив дверь за собою  открытой.  Я
как можно тише последовал за ним, неслышно вошел в кухню и  остановился,
наблюдая.
   Он успел уже отпереть поставец с посудой, достал  большую  оплетенную
бутыль виски и сидел у стола спиной ко мне. Его поминутно сотрясал  жес-
токий озноб, и он с громким стоном подносил к губам бутыль и залпом Гло-
тал неразбавленное зелье.
   Я шагнул вперед, подкрался к нему сзади вплотную и с размаху  хлопнул
обеими руками по плечам.
   - Ага! - вскричал я.
   Дядя издал какой-то прерывистый блеющий вопль, вскинул руки и замерт-
во грохнулся наземь. Я немного оторопел; впрочем, прежде всего следовало
позаботиться о себе, и, недолго раздумывая, я оставил его лежать на  по-
лу. В посудном шкафчике болталась связка ключей, и пока к дядюшке вместе
с сознанием не вернулась способность строить козни, я рассчитывал добыть
себе оружие. В шкафчике хранились какие-то склянки,  иные,  вероятно,  с
лекарствами, а также великое множество учетов и прочих бумаг, в  которых
я был бы очень не прочь порыться, будь у меня  время;  здесь  же  стояли
разные хозяйственные мелочи, которые мне были ни к чему. Потом я перешел
к сундукам. Первый был до краев полон муки, второй набит мешочками монет
и бумагами, связанными в пачки. В третьем среди  вороха  всякой  всячины
(по преимуществу одежды) я обнаружил заржавленный, но достаточно грозный
на вид шотландский кинжал без ножен. Его-то я  и  спрятал  под  жилет  и
только потом занялся дядей.
   Он лежал, как куль, в том же положении, поджав одно колено и  откинув
руку; лицо его посинело, дыхания не было слышно. Я испугался, не умер ли
он, принес воды и начал брызгать ему в лицо; тогда  он  малопомалу  стал
подавать признаки жизни, пожевал губами, веки его дрогнули.  Наконец  он
открыл глаза, увидел меня, и лицо его исказилось сверхъестественным ужа-
сом.
   - Ничего-ничего, - сказал я. - Садитесь-ка потихоньку.
   - Ты жив? - всхлипнул он. - Боже мой, неужели ты жив?
   - Жив, как видите, - сказал я. - Только вас ли за то благодарить?
   Он схватил воздух ртом, глубоко и прерывисто дыша.
   - Синий пузырек... - выговорил он. - В поставце... синий.
   Он задышал еще реже.
   Я кинулся к шкафчику, и точно, там оказался синий лекарственный пузы-
рек с бумажным ярлыком, на котором значилась доза. Я поспешно поднес дя-
де лекарство.
   - Сердце, - сказал он, когда немного ожил. - Сердце у  меня  больное,
Дэви. Я очень больной человек.
   Я усадил дядю на стул и поглядел на него. Вид у него был  самый  нес-
частный, и меня, признаться, разбирала жалость, но вместе с  тем  я  был
полон справедливого негодования. Один за другим, я выложил ему все  воп-
росы, которым требовал дать объяснение. Зачем он лжет мне на каждом сло-
ве? Отчего боится меня отпустить? Отчего  ему  так  не  понравилось  мое
предположение, что они с моим отцом близнецы, не оттого ли, что оно вер-
но? Для чего он дал мне деньги, которые, я убежден, никоим  образом  мне
не принадлежат? И отчего, наконец, он пытался меня прикончить?
   Он молча выслушал все до конца;  потом  дрожащим  голосом  взмолился,
чтобы я позволил ему лечь в постель.
   - Утром я все расскажу, - говорил он. - Клянусь тебе жизнью...
   Он был так слаб, что мне ничего другого  не  оставалось,  как  согла-
ситься. На всякий случай я запер его комнату и спрятал ключ в карман;  а
потом, возвратясь на кухню, развел такой жаркий огонь, какого этот  очаг
не видывал долгие годы, завернулся в плед, улегся на сундуках и заснул.


   ГЛАВА V
   Я УХОЖУ НА ПЕРЕПРАВУ "КУИНСФЕРРИ"

   Дождь шел всю ночь, а наутро с северо-запада подул ледяной пронизыва-
ющий ветер, гоня рваные тучи. И все-таки еще не выглянуло  солнце  и  не
погасли последи не звезды, как я сбегал к ручью и  окунулся  в  глубоком
бурливом бочажке. Все тело у меня горело после такого купания;  я  вновь
сел к пылающему очагу, подбросил в огонь  поленьев  и  принялся  основа-
тельно обдумывать свое положение.
   Теперь уже не было сомнений, что дядя мне враг; не было сомнений, что
я ежесекундно рискую жизнью, что он всеми правдами  и  неправдами  будет
добиваться своей погибели. Но я был молод, полон задора  и,  как  всякий
деревенский юнец, был весьма высокого мнения в собственной  смекалке.  Я
пришел к его порогу почти совсем нищим, почти ребенком, и чем он  встре-
тил меня коварством и жестокостью; так поделом же ему будет, если я под-
чиню его себе и стану помыкать им, как пастух стадом баранов!
   Так сидел я, поглаживая колено, и улыбался, щурясь на  огонь:  я  уже
видел мысленно, как выведываю один за другим все его секреты  и  станов-
люсь его господином и повелителем. Болтают, что эссендинский колдун сде-
лал зеркало, в котором всякий может прочесть свою судьбу; верно,  не  из
раскаленных углей смастерил свое стекло, потому что сколько  ни  рисова-
лось мне видений и картин, не было среди них ни  корабля,  ни  моряка  в
косматой шапке, ни дубинки, предназначенной для глупой  моей  головы,  -
словом, ни малейшего намека на те невзгоды, что готовы были вот-вот  об-
рушиться на меня.
   Наконец, положительно лопаясь от самодовольства, я поднялся наверх  и
выпустил своего узника. Он учтиво наделал мне доброго утра, и я, посмеи-
ваясь свысока, зависимо отвечал ему  тем  же.  Вскоре  мы  расположились
завтракать, словно ровным счетом ничего не  переменилось  со  вчерашнего
дня.
   - Итак, сэр? - язвительно начал я. - Неужели вам  больше  нечего  мне
сказать? - И, не дождавшись внятного ответа, продолжал: -  Мне  кажется,
пора нам понять друг друга. Вы приняли меня за  деревенского  простачка,
несмелого и тупого, как чурбан. Я вас - за доброго человека, по  крайней
мере человека не хуже других. Видно, мы оба ошиблись. Какие у вас причи-
ны меня бояться, обманывать меня, покушаться на мою жизнь?..
   Он забормотал было, что он большой забавник и задумал  лишь  невинную
шутку, но при виде моей усмешки переменил тон и обещал, что  как  только
мы позавтракаем, все мне объяснит. По его лицу я видел, что  он  еще  не
придумал, как мне солгать, хоть и старается изо всех сил, - и,  наверно,
сказал бы ему это, но мне помешал стук в дверь.
   Велев дяде сидеть на месте, я пошел отворить.  На  пороге  стоял  ка-
кой-то подросток в моряцкой робе. Завидев меня, он  немедленно  принялся
откалывать коленца матросской пляски - я тогда и не слыхивал о такой,  а
уж не видывал и подавно, - прищелкивая пальцами и  ловко  выбивая  дробь
ногами. При всем том он весь посинел от холода, и было что-то очень жал-
кое в его лице, какая-то готовность не то рассмеяться, не то  заплакать,
которая совсем не вязалась с его лихими ухватками.
   - Как живем, друг? - осипшим голосом сказал он.
   Я с достоинством спросил, что ему угодно.
   - А чтоб мне угождали! - ответил он и пропел: Вот, что мило  мне  при
светлой луне Весеннею порой.
   - Извини мою неучтивость, - сказал я, - но раз не за делом пришел, то
и делать тебе здесь нечего.
   - Постой, браток! - крикнул он. - Ты что, шуток не понимаешь? Или хо-
чешь, чтобы мне всыпали? Я принес, мистеру Бэлфуру письмо  от  старикана
Хози-ози. - Он показал мне письмо и прибавил: - А еще, друг, я помираю с
голоду.
   - Ладно, - сказал я. - Зайди в дом. Пускай хоть сам попощусь,  а  для
тебя кусок найдется.
   Я привел его в кухню, усадил на свое место, и бедняга с жадностью на-
кинулся на остатки завтрака, поминутно подмигивая мне  и  не  переставая
гримасничать: видно, в простоте душевной, он воображал, что так и  поло-
жено держаться настоящему мужчине. Дядя тем  временем  пробежал  глазами
письмо и погрузился в задумчивость. Внезапно, с необычайной живостью, он
вскочил и потянул меня в дальний конец кухни.
   - На-ка, прочти, - и он сунул мне в руки письмо.
   Вот оно лежит передо мною и сейчас, когда я пишу эти строки.
   "Переправа "Куинсферри".
   Трактир "Боярышник".
   Сэр!
   Я болтаюсь здесь на рейде и посылаю к вам юнгу с донесением. Буде вам
явится надобность что-либо добавить к прежним вашим поручениям, то  пос-
ледний случай сегодня, ибо ветер благоприятствует и мы выходим из  зали-
ва. Не стану отпираться, мы кое в чем не сошлись с вашим доверенным мис-
тером Ранкилером, каковое обстоятельство, не будучи спешно улажено,  мо-
жет привести к некоторому для вас ущербу.  Я  составил  вам  счет  соот-
ветственно вырученной сумме, с чем и остаюсь, сэр, ваш покорнейший слуга
Элайс Хозисон".
   - Понимаешь, Дэви, - продолжал дядя, увидев, что я кончил  читать,  -
этот Хозисон - капитан торгового брига "Завет" из. Дайсета, и у  меня  с
ним дела. Нам бы с тобой пойти сейчас с этим мальчонкой: я бы тогда  за-
одно повидался с капитаном, в "Боярышнике" или на борту  "Завета",  если
требуется подписать какие-то бумаги, а оттуда, не теряя  даром  времени,
мы можем прямо пойти к стряпчему, мистеру Ранкилеру.  Мое  слово,  после
всего что случилось, для тебя теперь мало значит, но Ранкилеру ты  пове-
ришь. Он у доброй половины местного дворянства ведет дела, человек  ста-
рый, очень уважаемый; да к тому же он знавал твоего деда.  Я  постоял  в
раздумье. Там, куда он меня зовет, много кораблей, а стало  быть,  много
народу; на людях дядя не отважится применить насилие, да и пока  с  нами
юнга, опасаться нечего. А уж на месте я,  верно,  сумею  заставить  дядю
пойти к стряпчему, даже если сейчас он это предлагает  лишь  для  отвода
глаз. И потом, как знать, не хотелось ли  мне  в  глубине  души  поближе
взглянуть на море и суда! Не забудьте, что я всю жизнь прожил  в  горах,
вдали от побережья, и всего два дня назад впервые увидел синюю гладь за-
лива и на нем крохотные, словно игрушечные, кораблики под парусами.  Так
или иначе, но я согласился.
   - Хорошо, - сказал я. - Давайте сходим к переправе.
   Дядя напялил шляпу и кафтан, нацепил старый ржавый кортик, мы загаси-
ли очаг, заперли дверь и двинулись в путь.
   Дорога проходила по открытому месту, и холодный северо-западный ветер
бил нам в лицо. Был июнь месяц, в траве белели маргаритки, деревья стоя-
ли в цвету, а глядя на наши синие ногти и онемевшие запястья, можно было
подумать, что, наступила зима и все вокруг прихвачено декабрьским  моро-
зом.
   Дядя Эбенезер тащился по обочине, переваливаясь с боку на бок, словно
старый пахарь, возвращающийся с работы. За всю дорогу он не проронил  ни
слова, и я поневоле разговорился с юнгой. Тот сказал, что зовут его Ран-
сомом, что в море он ходит с девяти лет, а сколько ему  сейчас,  сказать
не может, потому что сбился со счета. Открыв грудь прямо на  ветру,  он,
не слушая моих увещаний, что так недолго застудиться  насмерть,  показал
мне свою татуировку; он сыпал отборной бранью кстати и некстати, но  по-
лучалось это неумело, по-мальчишески; он важно перечислял мне  свои  ге-
ройские подвиги: тайные кражи, поклепы и даже убийства, -  но  с  такими
невероятными подробностями, с таким пустым и  беспомощным  бахвальством,
что поверить было никак нельзя, а не пожалеть его невозможно.
   Я расспросил его про бриг - он объявил, что это лучшее судно на свете
- и про капитана, которого он принялся славословить с не меньшим  жаром.
По его словам, выходило, что Хози-ози (так он по-прежнему именовал  шки-
пера) - из тех, кому не страшен ни черт, ни дьявол, кто, как  говорится,
"хоть на страшный суд прилетит на всех парусах", что нрава  он  крутого:
свирепый, отчаянный, беспощадный. И всем этим бедняга приучил себя  вос-
хищаться и такого капитана почитал морским волком и настоящим  мужчиной!
Всего один изъян видел Рансом в своем кумире.
   - Только моряк он никудышный, - доверительно сообщил он мне. - Управ-
ляет бригом мистер Шуан, этот  -  моряк,  каких  поискать,  верь  слову,
только выпить любит! Глянь-ка! - Тут он отвернул  чулок  и  показал  мне
глубокую рану, открытую, воспаленную - у меня при виде нее кровь застыла
в жилах, - и гордо прибавил: - Это все он, мистер Шуан!
   - Что? - вскричал я. - И ты сносишь от него такие  зверства?  Да  кто
ты, раб, чтобы с тобой так обращались?
   - Вот именно! - подхватил несчастный дурачок, сразу впадая  в  другую
крайность. - И он еще это узнает! - Он вытащил из чехла большой нож,  по
его словам, краденый. - Видишь? - продолжал он. - Пускай попробует, пус-
кай только посмеет! Я ему удружу! Небось, не впервой! - ив подтверждение
своей угрозы выругался, грязно, беспомощно и не к месту.
   Никогда - еще никого мне не было так жалко, как этого убогого несмыш-
леныша; и притом я начал понимать, что на бриге "Завет", несмотря на его
святое название, как видно, немногим слаще, чем в преисподней.
   - А близких у тебя никого нет? - спросил я.
   Он сказал, что в одном английском порту, уж не помню в каком, у  него
был отец.
   - Хороший был человек, да только умер.
   - Господи, неужели ты не можешь подыскать себе приличное  занятие  на
берегу? - воскликнул я.
   - Э, нет, - возразил он, хитро подмигнув. - Не на такого  напали!  На
берегу мигом к ремеслу пристроят.
   Тогда я спросил, есть ли ремесло ужасней того, которым он  занимается
теперь с опасностью для жизни, - не только из-за бурь  и  волн,  но  еще
из-за чудовищлей жестокости его хозяев. Он согласился, что  это  правда,
но тут же принялся расхваливать эту жизнь, рассказывая, как приятно сой-
ти на берег, когда есть денежки в кармане, промотать  их,  как  подобает
мужчине, накупить яблок и вообще покрасоваться на зависть, как он  выра-
зился, "сухопутной мелюзге".
   - Да и не так все страшно, - храбрился  он.  -  Другим  еще  солоней.
Взять хотя бы "двадцатифунтовок". Ух! Поглядел бы ты, каково  им  прихо-
дится! Я одного видел своими глазами: мужчина уже в твоих годах  (я  для
него был чуть ли не старик), бородища - во, только мы вышли из залива  и
у него зелье выветрилось из головы, он - ну  реветь!  Ну  убиваться!  Уж
я-то поднял на смех, будь уверен! Или, опять же, мальчики. Ох, и до чего
же мелочь! Будь уверен, они у меня по струнке ходят. На случай, когда на
борту мальки, у меня есть особый линек, чтобы их постегивать.
   И так далее в том же духе, пока я не уразумел, что "двадцатифунтовки"
- это либо несчастные преступники, которых переправляют в Северную  Аме-
рику в каторжные работы, либо еще более несчастные и ни в чем не  повин-
ные жертвы, которых похитили или, по тогдашнему выражению, умыкнули  об-
маном, ради личной выгоды или из мести.
   Тут мы взошли на вершину холма, и нам открылась  переправа  и  залив.
Ферт-оф-Форт в этом месте, как известно, сужается: к северу, где  он  не
шире хорошей реки, удобное место для переправы, а в верховьях образуется
закрытая гавань, пригодная для любых судов; в самом горле  залива  стоит
островок, на нем какие-то развалины; на южном берегу построен  пирс  для
парома, и в конце этого причала, по ту сторону дороги,  виднелось  среди
цветущего остролиста и боярышника здание трактира.
   Городок Куинсферри лежит западнее, и вокруг трактира в это время, дня
было довольно-таки безлюдно, тем более, что паром с  пассажирами  только
что отошел на северный берег.