шение уже  то, что он зажигал их обыкновенной  серной
спичкой. Когда они запылали ярким пламенем и ворона  была аккуратно насажена
на вертел, Ганга Дас начал, не тратя слов на вступление:
     --  Существует  всего  два  рода людей, сэр. Живые  и мертвые.  Если вы
умерли --  вы мертвы, но если вы живете  --  вы живы.--  Тут его внимание на
мгновение  отвлекла  ворона,  которая  повернулась  столь неудачно,  что  ей
угрожала опасность превратиться в золу. -- Если вы умираете у себя дома и не
умерли на пути к гхату, куда вас несут, чтобы сжечь, вы попадете сюда.
     Теперь  мне раскрылась загадка этого  селения,  и  все  самое нелепое и
ужасное, что я когда-либо слышал  или читал, померкло перед этим  сообщением
бывшего брахмана.  Шестнадцать лет тому  назад, когда  я впервые высадился в
Бомбее, путешественник-армянин рассказал мне, что где-то в  Индии существует
такое место, куда отвозят тех индусов, которые имели несчастье оправиться ог
состояния транса или каталепсии, и я вспоминаю,  как я искренне смеялся  над
тем,  что склонен  был тогда считать  охотничьей  басней.  И  вот теперь,  у
подножия   этой  песчаной  ловушки,   в  моем  сознании  отчетливо,  как  на
фотографии,  возникли  вдруг отель  Уотсона с его  колышущимися  опахалами и
вышколенной прислугой в белых одеждах  и  желтоватое лицо армянина. Я не мог
удержаться  от  громкого  смеха.  Слишком  уж  нелепым  показался  мне  этот
контраст.
     Ганга  Дас,  склонившись  над  своей  мерзкой  птицей,  с  любопытством
наблюдал  за  мной. Индусы редко смеются, и не таково  было окружение  Ганга
Даса, чтобы вызвать в нем неуместный взрыв  веселья.  Он важно снял ворону с
деревянного  вертела  и,  сохраняя ту же  неторопливую важность, сожрал  ее.
После этого он продолжал свой  рассказ, который я  передаю  его собственными
словами.
     -- Во времена холерной эпидемии вас уносят на сожжение еще до того, как
вы умерли. Когда вы попадаете на берег реки, бывает так, что холодный воздух
оживляет вас, и тогда, если вы лишь едва-едва живы, вам наложат ила в ноздри
и в  рот, после  чего  вы умрете  окончательно.  Если вы окажетесь несколько
крепче,  вам  наложат больше  ила; но если вы по-настоящему живы,  вам дадут
выздороветь,  а затем  заберут  снова.  Я  был  понастоящему  жив  и  громко
протестовал против унижений, которым меня хотели подвергнуть. В те дни я был
брахманом и гордым  человеком. А теперь  я  мертвый  человек и  ем -- тут он
взглянул на  дочиста обглоданный птичий косгяк и  впервые  с тех пор, как мы
встретились, обнаружил  признаки  волнения, -- теперь  я ем ворон  и  прочую
дрянь. Они подняли меня с простынь, когда  увидели, что я по-настоящему жив,
и  дали мне на неделю лекарств, и я успешно излечился. Тогда меня отвезли по
железной дороге из моего города на станцию Окара  в сопровождении  человека,
который заботился обо мне; а на станции Окара появились еще двое, и нас всех
троих отправили на верблюдах ночью в это место, где меня столкнули с вершины
откоса  вниз,  и тех  двоих  -- следом за мной, и с  тех  пор вот  уже два с
половиной года, как я здесь. Некогда я был брахманом  и  гордым человеком, а
теперь я ем ворон.
     -- Но неужели нет никакого средства вырваться отсюда?
     -- Ни единого. Вначале, когда я только попал сюда, я часто делал разные
попытки, и  все другие тоже делали, но  песок,  который  обрушивался  нам на
головы, постоянно одерживал верх.
     -- Но  послушайте,  -- перебил я его, -- ведь берег-то открыт,  и стоит
рискнуть, несмотря на пули; скажем, ночью...
     У меня  уже складывался в общих чертах план бегства,  хотя естественный
инстинкт  самосохранения и  не  позволил  мне  поделиться им с Ганга  Дасом.
Однако  он  тут  же  разгадал этот  тайный  замысел  и,  к моему  искреннему
удивлению,   разразился  хриплым   злым   хихиканьем,  которое  должно  было
изображать смех превосходства или, уж во всяком случае, насмешку равного.
     -- Это вам не удастся, -- заявил он, начисто отказавшись от слова "сэр"
после  этого  предварительного  вердикта.  --  Этим  путем  вам не  убежать.
Впрочем, попытайтесь. Я и сам пытался. Один только раз.
     Ощущение  неясного  ужаса  и  омерзигельного  страха, которое  я тщетно
пытался подавить, внезапно бурно  захлестнуло меня. Мой продолжительный пост
-- сейчас уже было почти десять часов, а я  ничего не ел со  вчерашнего утра
--  в  сочетании  с яростным  и  противоестественным  возбуждением от скачки
изнурили меня, и в эти минугы я вел себя как настоящий безумец. Я ринулся на
безжалостный  песчаный  холм.  Я   носился,  кружа  вдоль  подошвы  кратера,
попеременно  то умоляя  небеса, то кощунствуя.  Я пытался прокрасться сквозь
прибрежные камыши, но всякий раз меня останавливал приступ отчаянного страха
перед ружейными пулями, которые взметали песок  вокруг меня, ибо мне страшно
было умереть здесь, среди этой мерзкой толпы,  застреленным как бешеный пес.
Наконец, обессиленный и воющий, я упал у сруба колодца. Никто не  проявил ни
малейшего интереса к этому зрелищу, которое еще и  сейчас, когда я вспоминаю
о нем, вызывает у меня острое чувство стыда.
     Два  или  три человека наступили на мое трепещущее тело, когда набирали
воду,  но они,  очевидно,  уже  привыкли к таким вещам  и не  считали нужным
тратить на  меня  время. Положение мое  было унизительным. Только Ганга Дас,
присыпая песком горячие уголья  своего очага, снизошел до того, чтобы вылить
мне на  голову полкружки  зловонной  воды,--  поступок,  за который  я бы на
коленях благодарил  его, если  бы  он и в  это  время  не  продолжал  так же
насмешливо  и злобно хихикать надо мной, как  тогда. когда  он разгадал  мое
намерение форсировагь речные отмели. В таком полубесчувственном состоянии  я
пролежал до полудня. А  затем, будучи в конце концов всего лишь человеком, я
почувствовал голод и тут  же сообщил об эгом  Ганга Дасу, на  которого я уже
начал  смотреть  как  на  своего  естественного  покровителя.  Следуя  своим
привычкам  общения  с  туземцами в обычном  мире,  я сунул руку  в  карман и
вытащил оттуда четыре аны. Бессмысленность  этого, однако, тут же  бросилась
мне в глаза, и я уже собирался сунуть монеты обратно.
     Ганга Дас, однако, придерживался иного мнения.
     -- Отдайте мне деньги,-- сказал  он,--  все, какие есть. Не то я позову
кого-нибудь  на  подмогу,  и  мы  убьем  вас!  -- И это  говорилось  с таким
выражением, как будто речь нпа о самых обычных вещах.
     Первым  побуждением британца  бывает  обычно  забота о  содержимом  его
карманов,  но тут, поразмыслив  немного,  я понял,  что  не в моих интересах
ссориться  с  единственным человеком, который мог сделать мою здешнюю  жизнь
относительно  сносной  и кто один  только и мог  оказать  мне  помощь в моих
планах бегства  из кратера. Я  отдал  ему все свои  деньги --  девять рупий,
восемь ан и пять паис, -- в лагере я обычно ношу при себе мелочь на  чаевые.
Ганга Дас схватил монеты и сразу же спрятал их куда-то за рваную набедренную
повязку, при этом в лице его появилось какое-то дьявольское выражение, когда
он оглянулся, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за нами.
     -- Вот теперь я вам дам поесть,--сказал он.
     Не  берусь  сказать,  какое  удовольствие  получил  он, завладев  моими
деньгами, но поскольку  они явно привели его в восторг,  я не жалел, что так
легко расстался  с  ними,  к  тому  же у  меня  не  оставалось ни  малейшего
сомнения, что  в случае  моего  отказа  он тут  же убил  бы меня. Бесполезно
протестовать  против  жестоких  обычаев  звериной  берлоги,  а  мои  здешние
компаньоны были хуже всякого зверя. Пока я поглощал то, что достал Ганга Дас
--  мерзкую чапати и полную кружку затхлой колодезной воды,  люди  вокруг не
выказывали ко мне ни  малейшего ингереса  --  того любознательного  участия,
которое столь настойчиво проявляется в любой индийской деревушке.
     У меня даже  сложилось впечатление, что они  презирали меня.  Во всяком
случае, они  относились ко  мне с самым холодным безразличием, и Ганга Дас в
этом случае не составлял исключения. Я засыпал его вопросами об этом ужасном
селении, но его  ответы были в  высшей степени скудными. Судя по ею  словам,
оно  существовало с незапамятных времен -- из чего я заключил, что ему никак
не меньше сотни лет, --  и за все  это время не было засвидетельствовано  ни
одного случая успешного бегства (При этих  словах  я должен был призвать  на
помощь все свое самообладание, чтобы слепой ужас  снова не захлестнул меня и
не  заставил с  воплями носиться вокруг кратера.)  А Ганга  Дас, подчеркивая
этот   факт,  со  злорадным  удовлетворением  следил  за  моими  внутренними
терзаниями. При  этом никакая сила не могла заставить его раскрыть, кто были
эти таинственные "они".
     -- Так было  приказано,  -- повторял он,  -- и я  не знаю  никого,  кто
ослушался бы этого приказа.
     -- Подождите, пока мои слуги хватятся меня, --  возразил я, -- и обещаю
вам,  что  это место будет  стерто с  лица  земли, а  вы  еще  получите урок
учтивости, друг мой!
     --  Ваши  слуги  будут  растерзаны  в клочья,  прежде  чем  они  успеют
добраться сюда, а кроме того, вы мертвы, мой дорогой друг. Это не ваша вина,
разумеется, но тем не менее вы мертвы и даже похоронены.
     Через неравные  промежутки времени, рассказывал он мне, сюда доставляют
продовольствие, которое сбрасывают с вершины кратера прямо вниз, и обитатели
пещер  дерутся  из-за  него,  как  дикие  звери.   Когда  человек  чувствует
приближение  смерти,  он уползает в свою берлогу  и  там  умирает.  Тело его
обычно выволакивают из  пещеры и  выбрасывают в песок, а  иногда дают сгнить
там, где оно лежит.
     Фраза "выбрасывают в песок" привлекла мое внимание, и я спросил у Ганга
Даса, не способствует ли такой способ захоронения вспышкам эпидемии.
     --  Это  вы  сможете   вскоре  установить  сами,--  ответил  он,  снова
разразившись  своим  хриплым  смешком. --  У  вас будет  немало  времени для
наблюдений.
     При этих словах, к его очевидному удовольствию, я  поежился от ужаса  и
поспешил переменить разговор.
     -- Ну, а как вы проводите здесь время? Что вы делаете изо дня в день?
     На это он ответил теми же словами, что  и на предыдущий вопрос, добавив
только, что "это место напоминает ваш европейский рай здесь никто не женится
и не выходит замуж".
     Ганга  Дас  воспитывался в миссионерской школе, и если бы он  переменил
веру ("Как это сделал бы всякий разумный человек на  моем месте",-- добавлял
он  обычно),  ему  удалось  бы  избежать той жизни  в могиле,  которая  ныне
досталась  ему  в удел. Но  пока  с ним  был я, он,  как  мне  кажется,  был
счастлив.
     Здесь находился сахиб, представитель господствующей нации, беспомощный,
как дитя,  и  попавший  в полную  зависимость  от  своих  туземных  соседей.
Обдуманно и  не спеша принялся  он  мучить  меня, подобно тому как школьник,
ликуя, в течение получаса  следит за агонией  жука, насаженного  на булавку,
либо как хорек, удобно расположившись в темной  норе, жадно впивается зубами
в затылок кролика.  Основной смысл  всех его разговоров сводился к тому, что
отсюда нельзя уйти, "что  бы вы ни  делали", и  что  мне придется оставаться
здесь,  пока  я  не  умру и меня не  "выбросят в песок". Если  бы можно было
представить  себе,  как  грешные души  встречают  в преисподней  душу  вновь
пришедшую,  то, вероятно, их  разговор с  нею  был бы  очень  похож на  тот,
который вел со мной в эго утро Ганга Дас. У меня не хватало сил протестовать
или защищаться,  вся энергия уходила  у  меня на  борьбу против невыразимого
ужаса, который грозил в любую минуту снова захлестнуть мою душу. Это чувство
можно  сравнить  лишь  с борьбой  против  морской  болезни,  которая  грозит
человеку  при переезде через  Ла-Манш  --  только мои муки  были духовными и
бесконечно более страшными.
     День  медленно  угасал,  все  обитатели  берлог  высыпали наружу, чтобы
захватить хоть немного послеполуденного  солнца, лучи которого теперь отлого
падали  в  горловину  кратера.  Эти люди  собирались  небольшими  группами и
толковали  между  собой, не удостаивая  меня даже  взглядом.  Около  четырех
часов, насколько можно было судить о  времени,  Ганга Дас встал и, нырнув на
мгновение в свою берлогу, вернулся с живой вороной в руках. Несчастная птица
была выпачкана в грязи и вид имела весьма плачевный, но, казалось, совсем не
испытывала  страха перед  своим хозяином. Осторожно приблизившись  к берегу,
Ганга  Дас зашагал с  кочки на  кочку, пока  не добрался до ровной  песчаной
полосы как раз перед самой запретной линией Стрелки на лодке не  обращали на
него  внимания  Здесь он остановился и  несколькими  ловкими движениями  рук
привязал птицу,  опрокинув  ее  на  спину с распростертыми крыльями  Ворона,
естественно, сразу же подняла крик и стала бить лапками в  воздухе. Этот шум
привлек  внимание стайки  диких  ворон  на соседнем  островке, в  нескольких
сотнях  ярдов,  где  они  вступили в  жаркую  дискуссию о  чем-то,  по  виду
напоминающем падаль. Около полудюжины ворон сразу же перелетело к нам, чтобы
узнать,  что  происходит,  а  также,  как   выяснилось,   чтобы  напасть  на
привязанную птицу. Ганга  Дас,  который залег  на кочке, подал мне  знак  не
шевелиться,  что,  по-моему,   было  излишней   предосторожностью.   В  одно
мгновение, прежде  чем  я  успел  заметить,  что  произошло,  дикая  ворона,
ринувшись  на кричащую и беспомощную птицу, забилась  у  нее в  когтях, была
ловко  освобождена  Ганга  Дасом  и привязана рядом  со  своей  подружкой по
несчастью Однако любопытство одолевало и прочих птиц, и прежде чем Ганга Дас
и я  успели  укрыться  за  кочкой,  еще две  пленницы боролись  в  когтях  у
перевернутых подманных птиц. Так  продолжалась эта охота  -- если можно было
употребить здесь столь возвышенный термин -- до тех пор, пока  Ганга Дас  не
поймал целых семь  ворон. Пятерых он тут  же придушил, а  двух  оставил  для
охоты на следующий  день Я был  немало  удивлен этим новым для меня  методом
добывания пищи и похвалил Ганга Даса за ловкость.
     -- Тут нет ничего сложного,-- возразил он --  Завтра вы  и сами станете
ловить их для меня. У вас ведь силы-то побольше.
     Это уверенное чувство превосходства вывело  меня из себя, и я крикнул в
сердцах.
     -- Слушай, ты, старый негодяй! Как ты думаешь, за что я отдал тебе свои
деньги?
     -- Прекрасно, --  последовал невозмутимый ответ. -- Пусть не  завтра, и
не послезавтра,  и даже не в ближайшие  дни; но рано или поздно придет  этот
день, и на протяжении долгих лет вы будете ловить ворон и есть  ворон, и еще
будете  благодарить  вашего европейского  бога за то, что существуют вороны,
которых можно ловить и есть.
     С  огромным  наслаждением я  бы  свернул ему  шею за эти слова;  но при
существующих  обстоятельствах  я счел за  благо  подавить  свое негодование.
Часом позже я ел  одну из этих  ворон  и,  как  предсказывал Ганга  Дас, был
благодарен своему  богу  за то,  что  он  послал мне  ворону, которую я могу
съесть. Никогда, до последних дней своей жизни, не забуду я этого ужина. Все
обитатели кратера сидели на корточках на утоптанной песчаной площадке против
своих  логовищ  и разжигали  крошечные костерчики  из мусора  и  высушенного
камыша. Смерть однажды наложила свою длань на этих людей, но,  воздержавшись
от  решительного удара, теперь,  казалось, избегала их,  ибо большую часть в
нашем окружении составляли старики, ветхие и согбенные, изнуренные годами, а
также женщины, по виду древние, как Парки. Они сидели  небольшими кучками  и
вели  чинную беседу -- бог их знает  о чем  -- ровными, негромкими голосами,
столь разительно несхожими  с отрывистой болтовней, которой туземцы способны
донимать вас целыми днями. Время от времени кем-нибудь из них,  мужчиной или
женщиной,  овладевал приступ внезапного бешенства, того самого, которое этим
утром  овладело и мной,  и  тогда  этот  несчастный  с  пронзительным воем и
проклятиями бросался штурмовать откос, пока наконец, разбитый и ободранный в
кровь, не падал на площадку, не в силах пошевелить ни ногой, ни рукой. Когда
это происходило,  остальные никогда даже глаз не поднимали, настолько твердо
были они  убеждены в тщетности подобных попыток и устали от  их бесконечного
повторения. Я наблюдал четыре подобные вспышки за один этот вечер.
     Ганга  Дас  отнесся к моему нынешнему положению  чисто  по-деловому, и,
пока  мы  ужинали  --  вспоминая  об  этом  теперь,  я  могу  позволить себе
посмеяться, но в то время это было весьма мучительно, -- он изложил условия,
на которых соглашался  "ухаживать"  за  мной. Мои  девять рупий  восемь  ан,
рассуждал он, из расчета три аны в день, могут  обеспечить меня провизией на
пятьдесят один день, или немногим более семи  недель,  -- иными словами, все
это время он был согласен снабжать меня  едой. Но по  истечении этого  срока
мне предстояло уже самому заботиться о себе. За дальнейшее вознаграждение --
vide  licet* за мои  башмаки -- он готов был разрешить мне занять берлогу по
соседству с  его собственной и наделить таким количеством сена на подстилку,
какое ему удастся урвать от себя.

     * А именно (лат.)

     --  Ну  что ж, прекрасно, Ганга  Дас, -- ответил я, -- первое условие я
принимаю охотно.  Но  поскольку никакая сила не может помешать мне убить вас
тут  же  на  месте  и  присвоить  все  ваше имущество  (я имел  в виду  двух
неоценимых ворон), я решительно отказываюсь отдать вам свои башмаки и  займу
любую берлогу, какая мне понравится.
     Это был дерзкий удар, и  я с радостью заметил, что он принес мне полную
победу. Ганга Дас мгновенно переменил тон и отказался от всяких покушений на
мои башмаки.  В тот момент  меня даже не удивило, что  я  инженер-строитель,
человек, прослуживший на государственной службе тринадцать лет,  и,  как мне
казалось,  средний  англичанин,  с  таким  спокойствием  угрожал насилием  и
смертью  человеку,  который,  правда  на известных  условиях,  оказывал  мне
покровительство.  Казалось, столетия истекли с тех пор, как  я  покинул свой
привычный  мир.  Я  уверовал  тогда столь  же  твердо,  как  сейчас  верю  в
собственное  бытие,  что в  этом  проклятом  поселении  не  может быть  иных
законов,  кроме  права  сильного,  что  живые  мертвецы  пренебрегают  всеми
заповедями того  мира, который их отверг, и  что  сохранить  жизнь  я  могу,
только  положившись на  собственную силу и  бдительность.  Один  лишь экипаж
злосчастной "Миньонетты" мог бы понять мое душевное состояние.
     "Сейчас,  --  уговаривал я себя, -- я  силен и  могу справиться один  с
полудюжиной этих  жалких  оборванцев. Поэтому  ради собственного  блага  мне
следует  любой ценой сохранять здоровье и  силу до часа моего  освобождения,
если только он когда-нибудь наступит".
     Укрепившись  в   этом  решении,  я  ел  и  пил,  сколько   мог,  и  дал
почувствовать  Ганга Дасу, что отныне я становлюсь его повелителем и что при
первых  же признаках  неповиновения  его ожидает единственно доступный здесь
вид  наказания  -- немедленная и неотвратимая смерть!  Вскоре  после этого я
отправился спать. Для этой цели Ганга Дас выделил мне двойную охапку сена из
травы-полевицы,  которую  я  затолкал  в  отверстие берлоги,  справа от  его
собственной,  а  за сеном  втиснулся и я сам, ногами вперед:  нора уходила в
песок больше  чем на девять  футов, с небольшим уклоном вниз, и была искусно
укреплена  бревнами. Из моего логова, выходившего на реку, я  мог  наблюдать
воды  Сатледжа, поблескивавшие в  лучах молодого  месяца, и  я приложил  все
старания, чтобы заснуть.
     Ужасов этой ночи мне не забыть никогда. Моя нора  была узка как гроб, и
стены ее  стали  гладкими  и скользкими  от  соприкосновения с бесчисленными
голыми  телами, да еще, в довершение к этому, все пронизывал  отвратительный
запах.  А мне  и  без того мешало заснуть  мое возбужденное  состояние. Ночь
тян